Педагогическая практика

Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Каждое утро я просыпаюсь от резкой боли в правом подреберье. Эта боль пронзает меня, проникает в каждую клетку моего тела, душит меня, стягивает. Резко переплетается с грубым, болезненным кашлем, протягивая свои отвратительные, мерзко-тянучие, гадко-тягучие ручки в сторону моей души. В сторону моей несчастной, истерзанной душонки. Наконец, цепко схватив ее, она пытается утащить ее в царство мерзости, похоти и разврата, откуда она — боль, и была рождена. Каждый раз, каждое утро я пытаюсь оказать ей должное сопротивление. У меня ни разу ещё не вышло. Каждый раз я поддаюсь соблазну встать и выпить таблетку Гепцифол-а. Не считая неприятной мути в желудке, это, в целом, помогает. Когда боль слегка утихает, я начинаю медленно собираться. Я не замечаю, как я это делаю. Это происходит почти в полной степени самобытно. Умываясь, я обдаю тонкую кожу своего лица ледяной водой. Кровь приливает к глазницам, заставляя ощущать их так, словно это два горящих факела посередине огромного, заледенелого поля. Я беру в руки старую сумку из ветоши, полноценно напоминающую мешок. Решаю не обращать глаз своих в сторону зеркала, дабы сохранить условно-стабильное психологическое состояние. Мне плохо. Мой психотерапевт посоветовал мне почаще хвалить себя. По сути мысли его, я должна была начать творить больше полезных поступков, дабы льстить себя. Какая светлая, нетронутая, девственная глупость. Глупость, перед которой, по словам Гёте, преклонялись даже Боги. Всё произошло в точности наоборот. Я стала несколько меньше сотворять “благие” деяния, дабы увеличить в собственных глазах ценность каждого по обособленности. Мне кажется, что на протяжении последних лет шести, вся моя жизнь крутится вокруг дезориентации. Я живу в тумане. Я смотрю и не вижу, иду и не передвигаюсь, дышу, но вдыхаю вакуум. Прямо и поперек мне, грубым потоком текут люди. На их лицах живёт вечная, идиотская улыбка. Они все словно fleur porte-bonheur . Чем дальше они идут, тем сильнее слепнут, утягивают в трясину глупости общество. Я на протяжении всей своей жизни пытаюсь противостоять этой могучей силе. Могучей силе глупости, дурости и жизни в тоне апломба. Чем дольше они выражаются так, тем сильнее и толще становится слой серо-грязной катаракты на их глазах. Они, как я уже смела выразиться, слепнут. Я пытаюсь и пыталась им помочь, но этот процесс необратим. Этот процесс, в корне своем, равен необратимости вызывающей его сути. Человечество безостановочно глупеет вследствии, вы меня извините, излишней эволюции. Мы могли бы сохранить уровень развития технологического, не жертвуя при этом развитием духовным, но так это, к сожалению, не работает. Этому нельзя воспротивиться, но умным людям, думающим людям, это точно также нельзя и принять. Каждый день я иду в школу. Я иду в школу, потому-что я — учитель. Каждый день, каждый час, каждое мгновенье, я пытаюсь бороться с глупостью и безнравственностью. Я ежедневно отправляю свое здоровье (причем, как ментальное, так и физическое) на плаху, я делаю это добровольно, надеясь спасти моральные ценности тех людей, что в будущем будут “хозяевами" этого мира. Наверное, не стоит объяснять, какое разочарование мне приходится испытывать ежедневно в связи с этим. Абсолютно каждый раз, когда я со всей прытью и энтузиазмом пытаюсь передать свой урок в интересной форме, я натыкаюсь на абсолютно наинепреличнейшее ко мне отношение. Это совершенно омерзительно, когда ты заранее продумываешь урок, готовишь интересную презентацию, гробишь нервную систему, но получаешь в свою сторону острую, сжигающую ненависть. Я думаю, что мне необходимо уволиться. Я не могу с этим мириться, я ведь даже в отдалении всё-же далеко не j'aime endurer, что своевременно будет ещё не раз доказано и показано. Мне думается, что будет происходить на этой земле после того, как я этот мир покину; что будут делать эти, с вашего позволения, “люди”, которые придут на владение землей уже после того как мы ее, в свою очередь, покинем навсегда? Нечто отдаленное мне говорит, что ничего хорошего. Я привыкла слушать это самое отдаленное; не знаю, как ваше отдаленное, но мое отдаленное в своих домыслах обычно не ошибается. А очень жаль, однако-же. Вот и настал тот момент, когда я буду жалеть о том, что некая часть меня права. До этого, это было-бы для меня и моего самолюбия страшным ударом. Для меня также очень страшно осознавать фактор того, что даже многие представители моего поколения не замечают этой деградации. Неужели, мы эволюционировали на протяжении такого огромного, колоссального количества лет ради того, чтобы сейчас лететь вниз? Да и ладно-бы если-бы летели вниз только они, но ведь и мы этому подвержены. Да и хорошо-бы если просто подвержены, но большая часть общества и моего поколения этого не замечает. Значит это, в совокупности, только два замечательных из себя вывода; первый — я медленно покидаю границы осознанности и стабильного психологического состояния, т. е. — едет крыша, что, согласитесь не удивительно, и тем даже и не менее — не утешительно. Второй — я — единственная, кто это понимает. Это тоже весьма гнойненько, но я надеюсь, что когда-нибудь, быть может, даже не среди именно живых, именно этих людей, я и найду себе единомышленников. Вам, как сущности, уже погруженной в мои будни, но более — еще не погруженной в трясину истины моей души, это может быть совершенно непонятно, быть может, — даже пугающе. Но до того мы дойдем слегка позже, ибо всему свое время. Готовя тему лекции на сегодня, я думала, как показать своим ученикам то, что автор, писатель — это тоже человек. Неожиданно, правда? Они того не понимают, и кроме того — понимать не хотят. В прочем, их я даже и не виню. Всему виной совершенно идиотская школьная программа, пусть даже то и не есть оправданием всей их глупости. Когда я еще была на практике, я слушала лекцию одной преподавательницы русской литературы. Всего колорита, я, увы, не передам, однако-же всё равно постараюсь передать всю суть и смысл ее слов. Так вот, эта барышня, с совершенно спокойным видом, рассказывала “крайне заинтересованной” аудитории о том, что все любовные увлечения Александра Пушкина, представляли из себя (поверите-ли!) — исключительно платонический характер. Однако!.. Да и вообще, зачем рыться в чьем-то грязном белье? Это “рытье” не является предметом изучения литературы, но такова человеческая психология, увы. Как жаль, что тогда мне не хватило смелости (или глупости) встать, прямо ей высказав всю степень ее дурости. Сейчас концентрация смелости (не глупости!!!) в крови́ моей весьма высока. Я, по-крайней мере, так думала. Но сегодня один из немногих дней, когда мне действительно очень страшно и волнительно. Сегодня мой урок будет посещать практикант. Сегодня я примеряю на себе именно тот самый образ тетки-училки, т. е. — постарею морально минимум на четверть столетия. Учитывая то, что мне уже двадцать один год отроду, я этого не переживу. Я не могу, не хочу и не умею стареть. Когда я пойму, что постарела, я тут же выпущу в висок пулю. Ну или в крайнем случае выброшусь, если пистолета с пулей как таковых поближе не будет. Развлекая свое сознание подобными этой мыслями, я дошла до школьного здания. Открыв высокую, красивую дверь, я устремилась в сторону лестницы по левую сторону, прямо в учительскую. Всегда ненавидела это здание! Такое ощущение, что проектированием был занят человек “по объявлению”, а строили его два несчастных балбеса, не умеющих использовать линейку. Ну а кто еще мог с такою страстью перепутать высоту ступенек… ужасно! Я испытываю чистейшее зло, когда поднимаюсь в собственный класс! Это презабавно. Дернув ручку двери в учительскую, я, с непомерно высокомерным взглядом, вхожу. Я люблю входить именно так, несмотря на то, что сама презираю апломб. О, каким ядовитым взглядом сверяют меня эти старые дуры! Эти курицы негодны в образование от слова “совсем”, из них есть всего несколько приятных людей, что предпочитают провести время не в этом гадюшнике. Я бы тоже могла сюда даже и не заходить, но и лишать себя возможности их раздражать я не хочу, ибо это слишком прекрасно. Вы, естественно, спросите откуда между нами такие теплые чувства? Я презираю сплетни. Пока в этой некрупной, неуютной комнате находятся эти лошади, входя сюда, вы попадаете в царство сплетней. За последнее десятилетие в этой комнате было обсуждено всё, что чисто физически можно было обсудить. Сама атмосфера здесь давила, проникала в кожу, жгла нутро. О, а как же давит в уши их омерзительный, гадкий, гнойный хохот! Хохот, которым они обливают несчастную жертву своих мерзопакостных сплетен. Я преподаю здесь уже два (два!!!) года, но я всё никак не могу к нему привыкнуть. Не могу привыкнуть к этому хохоту так, словно дети Якова Д’Арманьяка не могли привыкнуть к тому, что по приказу Генриха VIII им каждый день выдергивали по одному зубу. Ну не могли они привыкнуть, не могли, даже несмотря на всю однообразность этой пытки. Благо, сегодня очерчивается хоть что-то интересное. Мне нужно немного морально подготовиться к уроку с “гостями”, но я не думаю, что это составит для меня крупную проблему. Я вошла в комнату даже не поздоровавшись с ними, а потому, теперь они сверлят мне спину своими гнусными взглядами. Я достаю свои вещи, максимально отвлекая свой взгляд и мысль в окно. Там, кстати, не совсем уж всё плохо: листья с деревьев уже давно опали, но некая серость образовывала интересную картину из зданий, крупного подмостка, обрамляющего мост, и узенького водного канала, протекающего под мостом. Вдали виднелся металлургический завод, небо выглядело тоже очень необычно; оно было словно слоёное, играющее краской между перламутрового-синим и серым, на стыках между слоями — серебряным, слегка голубым, да и вообще — весь пейзаж был словно выведен масляной краской. Как бы я не задерживала свой взгляд на поэтичности пейзажа, игнорировать прожигающие спину взгляды было всё одно невозможно. Быстро достав из своего “мешочка” вещи (книги, ручки, тетрадь с лекциями и наушники “вкладыши”), я вышла из учительской, пережевывая во рту холодный бутерброд. Даже удивительно, насколько он был омерзителен. Взглянув на часы, я поняла, что до урока еще целых сорок минут. Решила посидеть в классе, подготовиться к уроку. Класс, кстати, не мой. Мой, красиво обставленный, уютный и совсем только недавно отремонтированный класс я отдала завучу для проведения родительского собрания. Мне же дали древнейший, мерзкий класс — кабинет географии. Равносильный обмен, ничего не скажешь. Благо, хоть только на сегодня. Подойдя к вахте, я окинула взглядом стенку с вешалками, на которые были повешены ключи. Согласно моей памяти, номер кабинета географии — шестой. Ключи были сделаны из металла, покрытого каким-то странным слоем двухцветной латуни. К каждому ключу было прикреплено железное “колечко”, к которому, в свою очередь, уже была прикреплена бирка, на которой, канцелярским корректором уже и были нанесены цифры. Абсолютно точно могу сказать, что выводить их заставили несчастную вахтершу, страдающую от тремора рук. Распознав на одной из пластиковых бирок цифру “6”, я снимаю ключ, направляясь в сторону класса. Сейчас еще довольно раннее время, в школе, наверное, всего несколько учеников. Слегка приглушенный свет падает на крупную, белую, очень мелко структурированную кафельную плитку на полу. Потолки довольно высокие, стены коридора выкрашены в ужасающий розовый цвет, где-то по мою ключицу цвет темнее, после становится немного более бледным, пудровым. Дверь кабинета географии находится в самом конце коридора, в самой отдаленной от входа части крыла, на небольшом возвышении из тройки ступенек. Сама дверь выкрашена в ужасно неестественный коричневый цвет, посередине расположено прямоугольное, вертикальное стеклянное окошко, похожее на тюремное. Над дверью одиноко горит лампочка. Вдруг, коридор, покрытый мраком полностью освещается. Видимо, в школе включили центральное освещение, и это прекрасно, ведь темнота, несмотря даже на всю свою привлекательность, все-же ужасно да́вит. Вдруг понимаю, что на несколько минут “зависла” взглядом на одной точке, всё ещё держа в правой руке кусочек обмякшего бутерброда. Встрепенувшись, я доела его парой укусов. Поднеся левую руку к замочной скважине, я, противясь силе ржавчины, отпираю дверь. Класс выглядит вполне прозаично: стены выкрашены в однотонный бежевый цвет, сиденья стоя́т в три ряда, каждый из которых содержит в себе по шесть столов с двумя стульями. Мебель самая обычная, с сереньким покрытием. Протягивая руку вправо от себя, я включаю свет в помещении, вытягивая его из абсолютных потемок. Оказывается, несмотря на неухоженность, это весьма светлый и приятный класс. У самой дальней стены в помещении стоит крупный шкаф из такого же “серенького” материала, он закрывает собой всю дальнюю стену. В его дверцы вставлены стекла, так что не составит труда разглядеть весьма крупное количество оборудования непонятного происхождения. Прямо напротив этого шкафа, шагах в шестнадцати расположена слегка приподнятая над полом кафедральная стойка. На стойке есть небольшой столик, собственно, кафедра, а сзади — маркерная доска. По бокам от доски два высоких шкафа того же образца, что и у дальней стены, но меньше раза в три. Окна есть на противоположной двери стороне, на каждом подоконнике виднеется несколько больших горшков с фиалками. На стене со стороны двери висит огромное количество информационных предметных плакатов, ламинированная поверхность которых отражала свет, отбрасывая его лучиками по классной комнате. В целом, первое впечатление от помещения, было, на удивление, приятным. Пусть он даже и не сравнится с моим классом, но определенный шарм имеет, это весьма мило. Пройдя по ветхим, деревянным ступенькам на кафедральное возвышение, ставлю документы на стол, усаживаясь в офисный стул напротив. Урок начнется через тридцать минут, и поразительно, как быстро пролетели эти десять. Я всего-то и успела взять ключи и открыть дверь, как вот уже прошло столько времени. И неужели моя жизнь, в исторической перспективе продлится столько-же, и я не успею таки ничего изменить. Это пугает меня. Пустой класс выглядит вполне умиротворенно, пытаясь вновь засосать меня в пучину размышлений, но я не поддаюсь ему, дернувшись. Открутив стальную крышку, я делаю несколько глубоких глотков налитого со вчера чая. Ненавижу чай. Такой глупый напиток, что и его вкус, и его температура, каждый раз удивительным способом проскальзывают от меня, и я не замечаю, как я его пью. Он очень поверхностен, я его просто не чувствую. Развернув тетрадку, я обращаю внимание на закладку; как же хорошо, что вчера я уже успела записать хоть что-то, отдаленно напоминающее лекцию. Пробегая глазами по тексту, я понимаю, что прекрасно могу его передать и без “подглядываний”. Вставая со стула, я подтягиваюсь, вводя хотя какое-то количество энергии в мышцы. Решаю пройтись по коридору, в ожидании начала урока.

***

Я резко открываю веки. Свет с потолочной лампы заставляет слезам проявиться на глазах. Я зажмуриваю их, поправляясь на матрасе. Взглядом на часы, я понимаю, что у меня осталось совсем немного времени до начала практики — сорок минут. В школе уроки литературы идут поочередно, следовательно — и первое практическое занятие будет проводится поочередно для каждого студента. Тёма сегодня первый, это слегка пугает, но и в то же время также слегка щекочет мысли. Это всё не очень страшно, на самом-то деле, — сегодня он будет только слушать, пытаясь прихватить чего-то полезного для преподавания. Аккуратно встав, он тихонько пробирается в сторону ванной комнаты, пытаясь при том не разбудить соседку, спящую каким-то страшно-плотным сном. Ванная комната выглядит вполне нормально: пол и стены покрыты мелкой перламутрово-белой плиткой, потолок натяжной, с несколькими лампочками дневного света. Напротив двери с геометрическими стеклянными вставками находится унитаз, слева от него — душевая кабина. Напротив входа в которую — раковина. Вполне минималистично. Умывшись, парень вытянулся, выходя из комнаты. Включил электрический чайник на небольшом деревянном столике рядом с входной дверью, попутно доставая снизу керамическую кружку. Обдав чашку водой в ванной комнате, Тёма влил в нее кипяток из чайника. Порвав по небольшому надрезу пакетик дешевого, растворимого кофе, он всыпал его внутрь чашки, слегка перемешал и подошел к окну. С первыми же глотками невкусной, горелой жижи, в глаза бросилась краска, разбавляя всё энергичностью и радостью. Тёма переоделся в подготовленную со вчерашнего дня одежду — крупное, белое худи и весьма свободные (такие обычно называют “оверсайз”) черные джинсы. У него было три точно таких же комплекта одежды, которые он носил поочередно. Тёма было уже начал собираться, но банально не знал, что с собой брать. Когда ты учитель, ты знаешь что брать, когда ты ученик — то тоже знаешь, что брать, а вот что делать на промежуточной стадии между двумя этими агрегатными состояниями? Загадка. Взъерошив русые волосы, парень взялся за сбор своего набора вещей. В результате решил закинуть в сумку зелёную тетрадь в двенадцать листов, черную гелевую ручку и бутылку воды. Вряд-ли понадобится что-то ещё. Когда Тёма отпер дверь комнаты, до него вдруг дошло, что он будет впервые не в роли ученика в классе. Неприятный холодок распространился от солнечного сплетения ко всем частям тела, по дороге замораживая каждую клеточку. Зубы резко сжались, вызывая легкую, но назойливую боль в деснах. В попытке бороться с нахлынувшей паникой, парень сделал глубокий вдох и, на несколько секунд задержав дыхание, выдохнул. Вздрогнув, парень направился к выходу из общежития и попутно перебирая в руках связку ключей, развивал в мыслях все возможные варианты развития событий, при том, ни в одном из них не нашлось чего-то особо опасного. Наверное, всем знакомо чувство, когда опасности нет, но тревога всё одно душит. Это можно сравнить с аттракционами в парке развлечений — ты вроде-бы знаешь, что опасность тебя не ждёт, но при этом тебе действительно страшно. В такие моменты обычно полезно представлять завершение процесса; т.е. в случае аттракционов — долгожданный контакт ног с землей, но здесь-то Тёма и так будет на земле на протяжении всего урока. Бишь и бояться нечего, однако-же — не выходит. На улице кропил мелкий дождик. Капли были слегка желтоватые и, падая на опавшие листья, вымачивали их. Из-за дождя листья делались слегка прозрачными и мягкими, но при этом — желтовато-оранжевыми, и это выглядело совершенно необыкновенно. Да и вообще — видеть необыкновенное в листьях — это прекрасно. Надо стараться видеть необыкновенное во всем, и вот тогда, быть может, все станет немного лучше. Городские здания в дождь выглядели куда более ярко; дело в том, что вода, попадая на бордовые кирпичи, впитывалась, ненадолго делая их еще более выразительными. Еще интересно, обычно серый, черный и незаметный асфальт начинает играть при дожде совершенно новыми красками. Вода позволяет цветастым камушкам внутри него будто засветиться, показывая себя. Выходит очень необычная палитра. Разглядывая дождливый город, парень и сам не заметил, как дошёл. Он дошел так, словно на протяжении последних трех лет ходил в эту школу каждый день, несмотря даже на то, то что он идет в нее лишь второй раз в жизни. Улицы города будто сами вели его, ему даже навигатор открыть не понадобилось. Сам город его как будто принял, помогая осваиваться. До начала урока оставалось всего тринадцать минут. Он шёл довольно долго, впиваясь глазами в каждую картину, смакуя все, что ему попадалось на глаза. Когда в голову вновь ударило осознание того, что вот — он уже и на месте, и что вот прямо сейчас уже придется сидеть на последней парте, пытаясь выжать из речи учителя хоть что-то полезное. Полезное для преподавания, разумеется. Касательно литературы как таковой, парень даже на секунду не сомневался в своих исключительных познаниях. Ох, ну вот и погубит же его чрезмерное самолюбие, ну погубит же!.. Да и кроме того, уже даже не раз и губило; часто уж слишком он любил вклиниваться в речь учителя, внося свою лепту. Он сам ненавидел в себе эту черту характера, прекрасно понимая, что для учителя подобное вмешательство равносильно сильнейшему оскорблению, однако, ну ничего с собою он поделать не мог. Многие черты характера вызывают неприязнь у окружающих, но если черта собственного характера вызывает омерзение и у вас самих, это повод задуматься. А впрочем, это значит лишь то, что вы — разумный человек, который может поразмыслить над самим собой, в попытках себя улучшить. Вот как раз таки это и есть самая редкая черта характера, увы. Быть может, если-бы все люди были озабочены и своей внутренней внешностью тоже, человечество смогло бы спастись. Грубо переломив в себе наконец чувство иррационального страха, Тёма спустил ручку двери вниз. Внутри оказалось весьма спокойно; странно, но парень ориентировался на собственный школьный опыт, бишь — ожидал увидеть шум и бегающих по коридору школьников. Однако-же — нет, все было вполне спокойно. Пару парней стояли в углу коридора и о чем-то болтали. Делали они это без какой-либо особой прыти, скорее ради того чтобы поставить галочку перед “социальное взаимодействие”, в своих головах. По-крайней мере, это выглядело именно так. Возможно, так на них воздействует утренняя хандра, тут уже и не скажешь точно. Во всём здании царила атмосфера безысходности и трупости, все будто спали. Люди, которые встречались ему в коридорах, выглядели совершенно убито и устало, так, будто не спали несколько недель. От двухминутного нахождения в подобной среде, Тёмка было и сам чуть не захворал, но мысль о предстоящей педагогической инквизиции словно молния прошлась по сознанию, заставляя проснуться. Парень достал из кармана телефон, дабы зайти в календарь. В календаре он обычно записывал различные подробности своей новорожденной “педагогической” жизни, дабы не запутаться. Это ему так подсказали на кафедре, и пожалуй, это была единственная полезная информация, которую он узнал на кафедре. Нажав на флажок сегодняшнего дня, парень посмотрел на графу “кабинет прослушивания” перед которым было установлено тире и цифра “6”. Осталось только понять, где-же это, собственно, находится. Справа по его сторону, за некрупным офисным столом сидела вахтерша. Женщина лет пятидесяти, очень крупная, но на непропорцианально тонких ногах. Черный свитер был окантован зеленым шарфом, штаны были сотканы из непонятного искусственного материала, волосы были черно-синие, коротко стриженные. Лицо было тоже весьма не маленькое, вытянутое вверх, с глубоко посаженным глазами и ярко выделенным подбородком. Женщина на полной громкости листала у себя какие-то видео в телефоне, поминутно издавая довольные “хмы” и “хыхи”. Впрочем, эти звуки будет крайне неправильно пытаться передать символами в тексте, ибо букв для их передачи в кириллице попросту нет. Тёма сглотнул, подойдя на несколько шагов к столу вахтерши. Последняя резко дернула голову в его сторону и, даже не октлючив видео в телефоне, пробасила: — Чего тебе? — подавляя желание сбежать, Тёма тихонько пробубнил: — Здравствуйте, извините, не подскажите-ли как пройти к кабинету номер шесть, — от напряжения, он уж и заикаться начал. Женщина громко, томно и нарочно-растянуто выдохнула: — Влево вверх, дальше вперед и до конца по коридору, в сторону тупика. — Спасибо… — В ответ послышался выдох вроде “не за что”, перемешанный со звуками из телефона. Пройдя по указанному женщиной маршруту, Тёма остановился напротив двери с вертикальным вырезом под прямоугольное окошко. До начала урока оставалось всего-то пять минут, как вдруг, он понял, что совершенно не готов. Сердце повисло на тонкой ниточке, которая неожиданно оборвалась, обрушив его вниз. Класс был почти полон, за исключением одного-двух сидений сзади. Он просто не мог заставить себя шелохнуться, открыть дверь. Тёма стоял еще минуты три, понимая, что он невообразимый трус. Вдруг, сзади послышались шаги. Такие громкие, ровные, что чувствовалось, — владелец этих шагов был совершенно спокоен. Походка тоже явно была поставлена прекрасно. Тело пробило током, и парень резко дернулся. Резко вздрогнув, он обернулся, дабы найти взглядом источник шума. Даже удивительно, но то был даже и не носорог, а всего-лишь девушка. Выглядела он, правда, весьма удручающе. Рост не очень высокий, но и не низкий, аршина два с половиной. Лицо все было до необъяснимости востренькое, при этом — подбородок располагался совсем слегка ассиметрично, волосы чёрной дугой обрамляли лицо, доходя до ключиц. И без того строгий взгляд становился острее из-за весьма грозных черт лица. Видимо, она спала всего несколько часов, это было видно по мешкам под глазами, которые ярко контрастировали с общим бледным тоном кожи. Когда ее блуждающий взгляд остановился на Тёме, она резко остановилась, пошатнулась, сделав полшага назад. В долю секунды осмотрев парня, девушка сменила удивленный взгляд на вновь спокойный, размеренный, даже слегка каменный. Брови медленно опустились на свое место, и девушка, сделав глубокий вдох, сказала: — Привет. Ты, видимо, практикант? — Не дожидаясь ответа, она добавила: — Мило. Пошли. — и направилась ко входу в класс. Теперь не оставалось ничего, кроме как пойти за ней. Ее движения выглядели слегка противоестественно; вся она была какая-то… дерганая, что-ли?.. Грубо опустив ручку двери, она прошла в класс, после показав пальцем, мол “иди”. Ну так он и пошел. Оказалось, что вполне ничего страшного — большая часть класса находилась в глубоко-сонливом состоянии. Всего несколько человек из аудитории окинули его быстрыми, уставшими и ленивыми взглядами. — Вон туда, пожалуйста, — спокойно сказала девушка, показывая на одно из пустых задних сидений. Ее голос был такой же, как и она сама — какой-то холодный, острый, но при этом — разношерстный и даже немного успокаивающий. Бегло удостоверившись, что гость расположился, она подошла к доске, надавила на глаза и сказала: — Доброе утро всем… — Из класса послышались уставшие “доброе утро, Софья Андреевна”. Как будто даже не обратив на приветствие класса никакого внимания, она продолжила: — Сегодня мы проведем последний и заключительный урок касательно творчества Федора Достоевского в этом полугодии, — откашлявшись, она продолжила: — Как я уже говорила на прошлых уроках, в этом полугодии я очень сжато пройдусь по основным произведениям автора, не углубляясь в их прочтение. На последнем уроке литературы в этом полугодии, я задам вам на новогодние каникулы прочитать некоторую, совсем небольшую часть одного из его романов, дабы мы могли рассмотреть его подробно в следующем полугодии. Задавать весь роман я вам не буду, лишь первые две… нет, лучше три части. — полностью проигнорировав недовольное бурчание в классе, она добавила: — Кхм, ну, значит, берете на новогодние каникулы первые три части романа “Преступление и Наказание”. Если хотите, можете начать читать уже сейчас, зимние у вас вроде с… тридцатого декабря, правда? Мило, у вас еще целых восемнадцать дней до их начала. Всем все понятно? — Через несколько секунд молчания, она продолижала: — И так, перейдем к теме сегодняшнего занятия… Кхм… Федор Достоевский, роман “Игрок”. Начните записывать у себя в тетрадях, пожалуйста, — По классу раздался повсеместный шорох тетрадной бумаги. — И так, перед тем как начать свое повествование касательно сюжета данного романа, давайте как всегда поговорим об истории его создания. Федор Достоевский в 1863 году приехал на отдых в Германию, в город Висбаден. Там он проиграл в азартные игры не только все свои деньги, но и наличность своей подруги — Полины Сусловой. Дабы выпутаться из долгов, Достоевскому приходится заключить договор с издательством, который заключал в себе условие написания нового романа в течении одного месяца. Этим романом по итогу и стал “Игрок”, написанный всего за один месяц. Некоторое время, Достоевский писал его от руки, однако, со временем решил воспользоваться услугами стенографистки Анны Сниткиной, дабы ускорить написание романа. Позже она станет его второй женой. После свадьбы, Достоевский с Сниткиной отправляются в тур по Европе, в частности — задерживаются на некоторое время в Баден-Бадене, где история с рулеткой повторяется, — Тема слушал и понимал, что она — лучший пример того, как делать не надо. Кому будет интересен такой стиль изложения темы? Ну, даже в теории — никому. Уже сейчас очевидно, что так делать он не будет, нет; ему нужно придумать что-то свое, что-то новое. Ему нужно будет увлечь аудиторию в тему, заинтересовать ею, дать информацию в приятной и простой форме. Явно, что это будет нелегко, но, должно быть, интересно. Тем временем она продолжала: — Страшно представить себе, как тогда было тяжело семье Достоевских. Они погрузились в глубокую нищету, и Достоевский дал Анне слово более не играть; и действительно, после этого Федор Достоевский на протяжении десяти лет, до самой своей смерти не притрагивался к теме азартных игр. Но даже если мы посмотрим на самое начало, на корень зависимости, мы увидим желание Достоевского вывести себя и свою будущую семью на новый уровень достатка. Конечно, любая подобная зависимость — порицаема, но когда мы знаем изначальную ее причину, это дает нам возможность увидеть всю величественность моральных принципов Достоевского. — Боже, какую-же чушь она несла! По телу пробежался грубый импульс, но сдержаться не получилось; — Не правда, — Комнату заполнило всепоглощающая тишина, а вместе с ней — и понимание того, что он только что сделал. Девушка удивленно вытаращила на него глаза и спросила: — Почему?.. — Виднелось, что она всячески пытается скрыть нарастающий гнев под маской непонимания. Когда пришло осознание того, что сейчас на Тёму обращены все взгляды аудитории, сердце сжалось и, кажется, испуганно задрожало. Ученики проснулись, удивленно переводя глаза с него на нее, иногда заинтригованно посматривая друг на друга. Да, он сделал абсолютно идиотский поступок. Да, теперь нужно ответить. В течении нескольких секунд он перевел дыхание и ответил: — Потому-что Достоевский придумал собственную схему, которая должна была ему помочь выигрывать. Естественно, она не работала. Но с каждым проигрышем он ссылался на то, что в этот раз он по глупости воспользовался этой самой схемой неправильно. Он хотел использовать свою задумку для того, чтобы выиграть, для того, чтобы показать величину своего ума окружающим, попутно доказав самому себе свою интеллектуальную развитость. Я думаю, что это можно трактовать скорее как тщеславие, нежели великодушие. — Судя по глазам, злость внутри нее закипала. Ее профессионально-филологическому эго нанесли сильнейший, болезненный удар. И он это понимал. Понимал, но не знал, зачем это сделал. Со всех стульев доносились сжатые хихиканья. Она побогровела, потом посерела, потом побледнела, поправила волосы. Откашлявшись, она придала своему голосу нарочито-спокойный тон и сказала: — Я думаю, что вы помешали моему уроку, и я имею право попросить вас покинуть это помещение. .