Among My Stillness Was a Pounding Heart

      Лип зависит от контроля. Именно это — его настоящая проблема. Не алкоголь, не никотин. Контроль.       Когда всё ускользает из его рук, когда он не может ничего изменить и исправить… вот что реально сводит его с ума. Мир вокруг — ёбаный сумасшедший хаос, и контроль… что ж, это всё, на что он мог полагаться. Знания, которые позволят решить проблему — в математике, в семье, в себе. Порой больше ничего не имело значения. Он реально, блядь, ломается, когда не может контролировать свою жизнь; это напоминает ему о временах, когда он сражался с ветряными мельницами, словно пытался выбраться из колодца с отвесными гладкими стенами.       Он знает, что не может починить Микки, не может перезапустить его сердце, чтобы нормально работало, как он делает это с моторами байков. Но он может исправить всё остальное. Он может помочь Йену — убедиться, что тот принимает таблетки, ест, спит. Он может помочь Карлу — успокоить его, помочь обуздать ту нервную энергию, которая никак не отпустит его с момента, когда он гнал, как сумасшедший, по Чикаго в угнанной скорой. Он может прийти к Микки в палату, с контейнером маффинов, который ему всучила Тами, и поднять тему, которая не выходит из головы последние несколько дней.        — Йоу, долбоёб, — говорит он вместо приветствия, глядя, как Микки сидит в постели, и выглядит, кстати, гораздо лучше — правда, он переключает каналы больничного телика с выражением невероятной скуки на лице.       Выражение облегчения на секунду возникает на лице Микки, и это показатель того, насколько он тут лезет на стены, если рад видеть Липа.        — Привет, — отвечает Микки, выключая телевизор и отбрасывая пульт на матрас. — Умоляю, скажи, что ты пришёл меня забрать отсюда.       Лип ухмыляется.        — Неа. Сорян.       Микки разочарованно выдыхает. То, как напрягается его челюсть, выдаёт, насколько ему хотелось бы вскочить, огрызнуться, зарычать, но он сдерживается. Лип не может не признать, что сочувствует. Микки заперт в этой палате уже четыре дня. Первые два он проспал, конечно, но сейчас энергия к нему возвращается, медленно, но всё же. Лип хотел бы сказать ему, что да, сейчас он его заберёт, но они оба знают, что Микки ещё не готов. Даже сейчас, когда он смотрит на Липа со своей койки, видно, насколько он бледный, и под глазами залегли глубокие тени. Энергия возвращается, но силы — это другое дело. Это займёт больше времени, так говорят доктора. Нужно подождать, пока новые таблетки начнут работать.       Лип потихоньку адаптируется к новому порядку в жизни. Например, он узнал, что характер аритмии меняется с возрастом пациента, и терапию нужно настраивать время от время в течение жизни. Это реально слово, которое использовали врачи: «настраивать». Как будто Микки — это мотоцикл, чей мотор начал работать с перебоями. Лип понимает в мотоциклах, но ему не нравится, когда так говорят о людях. Это как-то неправильно. Мотор Микки не должен сбоить. Его тело не нужно «настраивать» — какой-то холодный термин, подходящий для машин. Кухня Галлагеров не должна быть центром ещё одной медицинской драмы. Йен женат, и счастлив, и он, блядь, заслуживает паузы, он не должен находить своего мужа без сознания на полу солнечным утром. Они уже наговорились о таблетках на пару жизней вперёд, и Лип охуеть как устал от этого. Всё опять идёт по пизде, он устал, он к этому не готов. Он не готов был к сломанному Микки, потому что из всего, что он понял про него за последние годы, главным было то, что Микки был просто неуязвимым. До сегодняшнего дня. И к этому Лип не был готов.        — Хули пялишься? — резко говорит Микки, и Лип выныривает из своих мыслей, осознавая, что, ну… он пялится.        — Ничего, — быстро говорит он, потому что это всё ещё Микки Милкович, и где-то внутри Липа всегда будет семнадцатилетний пацан, который находится одновременно в ужасе и восторге от этого парня.        — Тебе Тами передала, — он бросает контейнер Микки на колени. — Она подумала, тебя заебала больничная хавка.       Микки кусает один из шоколадных маффинов ещё до того, как Лип усаживается в кресло.        — Женись на ней, — говорит он с набитым ртом.       Лип фыркает.        — Отъебись, — говорит он без раздражения, потому что внутри него разливается другое чувство — знакомое чувство вины. Микки откусывает ещё.        — Я имею в виду, у вас ребенок. Вы живёте вместе. Чего ты ждёшь?       Глаза Микки такие синие, такие серьёзные. Лип уже видел это выражение раньше — в глазах Мэнди. Взгляд Микки тяжелее, пронзительнее, жёстче. Но в нём есть та же самая серьёзность, и это делает Липу больно. Он помнит, как давно, жизнь назад, он спросил Йена, как вышло, что они оба вляпались в Милковичей. Теперь он смотрит в глаза Микки и наконец понимает.        — Это… сложно, — отвечает он. На самом деле, у него нет ответа. Он не знает, чего ждёт. Не знает, какое чувство хочет испытать.        — Хуйню несёшь, сложно, — резко говорит Микки. — Ты или ссышь, или не хочешь. Всё просто.       Лип поднимает бровь. Этот разговор в достаточной мере невозможен, во всех отношениях.        — Мне реально даёт советы по отношениям Микки Милкович?       Микки пожимает плечами.        — Смирись с этим, придурок.       Он доедает маффин и засовывает бумажку обратно в контейнер.        — Что вообще с вами, Галлагерами, и браком? Твой долбоёб-братец чуть с ума меня не свёл, пока наконец не сделал предложение.       Прошло столько времени, но Микки всё ещё выглядит искренне возмущённым, когда говорит об этом, и Лип улыбается, с трудом сдерживая смех.        — Я знаю, Микки. Я там был.       Это был настоящий кошмар для всех, и особенно для Липа, который никогда не видел Йена таким взвинченным, и запутавшимся, и передумывающим на каждом шагу.        — Ну и? — Микки всё ещё не сводит с него глаз. — В чём прикол-то?       Лип пожимает плечами.        — Типа, негде было особо посмотреть, как работают нормальные семейные отношения.       Микки закатывает глаза.        — Боже, только не эта хуйня опять, — бормочет он, проводя рукой по лицу. — Знаешь, что? Когда вы, идиоты, перестанете использовать эту хуйню как оправдание, я закачу охуенную вечеринку. Никто из нас не родился в идеальной семье, в том числе и Тами. Но это реально просто, чел. Ты либо хочешь провести остаток жизни рядом с ней, или нет.       Слова будто ударяют Липа под дых.        — Так просто, а? — он наполовину пытается поддеть, а наполовину — спрашивает серьёзно. Микки отбивает удар:        — Да, так просто.       Липу становится любопытно, поэтому он осмеливается спросить, осмеливается попробовать заглянуть под броню Микки Милковича.        — Это было так просто для тебя? Ну, с Йеном?       Черты Микки смягчаются мгновенно, острые углы, и следы усталости, и жёсткость во взгляде словно уходят.        — Этот паршивец — единственное простое, что у меня в жизни было.       Отношения Йена и Микки — точно не то, что Лип бы назвал «простым», и он чертовски уверен, что всё, через что они прошли, чтобы сейчас быть вместе, нихуя не было «простым», особенно учитывая, что он и половины всего не знает. И даже известной ему части было бы достаточно, чтобы до конца жизни кошмарами мучиться. Но он понимает, о чём говорит Микки. Он имеет в виду, что любить Йена — легко, и это напоминает Липу, что он сам сказал Йену, когда тот не мог принять решение: «Ты должен выйти за него. Когда-нибудь». Потому что, конечно, у них были разногласия, и до сих пор, наверное, есть, но одно Лип всегда знал: никто никогда не любил и не полюбит его брата так яростно, как Микки Милкович.        — Как он, кстати?       Вот, кстати, о чём и речь. Лип понимает, о чём именно Микки спрашивает, и протягивает руку, чтобы ободряюще сжать его бедро под покрывалом.        — Он в порядке, Мик. Он ест, и таблетки принимает. Ходит на работу. Всё делает.       Микки кивает, нервно покусывая нижнюю губу.        — Как спит?        — Не особо, — признаёт Лип. Микки бросает на него резкий взгляд, тревога отражается на лице. Лип закатывает глаза.        — Господи Боже… это не мания. Он просто волнуется.       Микки резко выдыхает и откидывается на подушки с ощутимым облегчением. И Липу почти неловко за то, что он должен сказать теперь. Почти, потому что ему правда очень, очень нужно удостовериться, что такого больше не повторится. Он мало что может сделать в этой дурацкой ситуации (ведь сердце Микки — не мотор, его нельзя просто починить), но это он может сделать. Контроль. Его единственное оружие.        — Ты реально проебался, ты же понимаешь?       Микки хмурится.        — Что ты несёшь?       Лип делает усилие, чтобы держать себя в руках.        — Нельзя было заставлять его справляться с этим в одиночку.       Лицо Микки каменеет, углы челюсти заостряются, а взгляд наполняется злостью.        — Я его нихуя не заставлял делать.        — Но ты же его попросил никому не говорить. Так? — Лип кое-что знает, Йен немного рассказал, когда он наконец уговорил его пойти домой и отдохнуть, и в машине брат рассказал ему о той ночи, когда у Микки был первый приступ. А Микки тем временем смотрит на него, как на душевнобольного.        — Конечно, попросил.        — Ага, и это реально было хуёво, Микки, — выпаливает Лип, руки сами собой сжимаются в кулаки. — Это тяжёлый груз.        — Отъебись, — Микки зол, это видно. — Какое тебе вообще дело?       Лип бы заорал, конечно, и он не даёт себе волю только потому, что они в больнице.        — Ему было пятнадцать!       И, ой, этого не надо было говорить. Микки садится очень прямо и так быстро, что Лип подпрыгивает в кресле. Всё его тело выражает чистую, неприкрытую ярость. Он выглядит, как дикий зверь, готовый напасть.        — Ну да, а мне было семнадцать, и мой психопат-отец заставлял меня участвовать в его делишках, — Микки огрызается, резко, хлёстко, и Лип чувствует его злость кожей; словно горячие волны, исходящие от него. — Надо было выбивать долги за пушки и наркоту. Как думаешь, многие бы меня испугались, знай они, что у меня ёбаные проблемы с сердцем? А?       Лип захлопывает рот, потому что… Ну, потому что это какой-то абсолютно другой уровень пиздеца, даже для Саус-сайда, и он об этом не думал. Ему такое и в голову не приходило. Всё, о чём он мог думать, это о страхе и изнеможении десятилетней выдержки в голосе брата, когда Йен рассказывал ему, как всё началось, наконец проговаривая это, впервые, блядь, за годы.        — Я попросил Йена держать язык за зубами, потому что у меня было абсолютно ноль желания получить пулю в голову, — говорит Микки, и в его голосе звучит какая-то очень глубинная горечь. — Но я не просил его брать это на себя.        — Ты же должен был знать, что он это сделает, — без обвинения произносит Лип, и на самом деле он имеет в виду: «Ты должен был знать, что он тебя любит».       Микки падает на подушки. Он устал и зол, и Липу так хочется, чтобы они могли просто сделать перерыв.        — Нихуя я не знал.       Какое-то время они сидят в тишине, погружённые каждый в свои мысли.        — Надо было хотя бы разрешить ему нам сказать. Мы бы ему помогли, — «я бы ему помог, я бы бы был рядом», вот что на самом деле говорит Лип.       Микки смотрит на него, и выражение лица у него такое, словно он прямо сейчас готов выйти сражаться против превосходящих сил противника. Они на десять лет старше, но Микки, который сейчас смотрит на него, семнадцатилетний, злой и напуганный до смерти.        — Я вам не доверял.        — А сейчас?        — Может, чуть-чуть, — уголки губ Микки слегка приподнимаются. Лип выдыхает.        — Придурок, — говорит он, легонько ударяя по ноге Микки. — Слушай, давай договоримся. Больше никаких тайн, окей? Ты всех до смерти напугал, а мы даже не знали, что происходит.       Микки внимательно смотрит на него несколько секунд и резко выдыхает.        — Бля, Галлагер. Не знал, что тебе не похуй.        — Получается, не похуй, долбоёб, — вроде как шутит Лип, и вдруг сам удивляется, насколько это — правда. Получается, к добру ли, к худу, но Микки реально стал членом семьи, и не только на бумаге.        — Слушай, — говорит Лип после паузы, ловя до сих пор тяжёлый и защищающийся взгляд Микки. — Я понял, почему ты так сделал. Но имей в виду, ещё раз поставишь моего брата в такое положение, я тебя убью, нахуй.       Микки смотрит ему в глаза секунду или две, а потом кивает.        — Идёт.       Он устал. Он моргает всё медленнее и медленнее, и видно, как его веки тяжелеют. Он не может уснуть, пока Лип здесь, и Лип это знает. Микки не доверяет ему настолько. Он вообще никому не доверяет, кроме Йена. Так что хорошо, что как раз в этот момент Йен входит в палату, потому что Микки, судя по всему, вот-вот вырубится, а Лип хочет, чтобы он был в порядке, чтобы они все могли перевести дух.        — Хей, — Йен идёт к кровати и нагибается, чтобы мимоходом поцеловать Микки в макушку. Микки улыбается ему так, что почти светится. Они оба выглядят, как подростки, и Лип чувствует укол зависти. Он любит Тами, но у них всё совсем не так. Не так, как если бы он встретил любовь всей своей жизни, когда ему было пятнадцать. Он думает о Мэнди и о том, что между ними могло бы быть, а потом резко заставляет себя засунуть эти мысли поглубже, потому что они причиняют боль. До сих пор. Всегда.        — О чём вы тут болтали? — спрашивает Йен, усаживаясь в кресло, которое Лип только что освободил.        — Ни о чём, - говорит Лип, и в то же самое время Микки говорит:        — О маффинах.       Йен выглядит сбитым с толку, и Лип крутит пальцем у виска.        — Обезболивающие.       Микки прожигает его взглядом, правда, не очень эффективно, учитывая, что ему тяжело держать глаза открытыми.        — Да пошёл ты, Галлагер. Я в своём уме.       Лип ухмыляется.        — Ты засыпаешь, Микки.        — И чего? — Микки зевает и пытается сесть поровнее. У него почти получается.        — Тами испекла маффины, — объясняет он. — Я сказал ему на ней жениться, но он Галлагер, так что он, конечно, не хочет.       Йен стонет.        — Боже, Микки.        — Ну а я о чём, — говорит Лип, улыбаясь и похлопывая Микки по колену. — Поправляйся, Мик.       Микки отмахивается от него. Липу дышится чуть легче.       Он выходит в коридор, когда до него доносятся приглушённые голоса, и он позволяет себе чуть-чуть подслушать, буквально секунду, потому что это, чёрт возьми, завораживает. Если бы кто спросил Липа, он бы сказал, что Йена и Микки нужно изучать в колледжах. Просто чтобы знать, что вот так бывает.        — Нет, серьёзно. Что не так с вами, Галлагерами, и браком?        — Бля, Микки, ну не начинай, а? Я же на тебе женился, разве нет?        — Ага, но пришлось поработать. Пришлось поебаться со сраным Барри, бля.        — Байроном.       Пауза.        — Он кто, твой парень? Тебе не похуй, что я имя перепутал?       Лип уже слышал этот спор много раз, и он уверен, что Микки специально произносит имя неправильно, чтобы показать Йену, насколько тот парень ничего для него не значил. Жаль, что его брат слишком тупой, чтобы это понять.       Лип засовывает руки в карманы и идёт прочь, оставляя Йена в надёжных руках человека, который прошёл с ним больше, чем человек в здравом уме согласился бы. И наоборот.       Он думает о Тами, и о свадьбе, и об отцовстве, и о доме Галлагеров, выставленном на продажу, обо всех частях его жизни, которые он не может совместить. Он думает об уверенности, которая есть у Йена и Микки, и задаётся вопросом, наберётся ли он когда-нибудь достаточно смелости, чтобы попробовать построить что-то похожее.