Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1943 После шокирующих новостей майора Тиндалла оставшийся вечер Тома прошёл в сбивающей с толку путанице эмоций. Другие гости несколько раз приглашали его потанцевать, на что он отказывал. Его попросили позировать фотографу, и раз уж на это его уговорила Гермиона, он не мог отказать без разрыва их уговора. Позже Том увязался за Гермионой, которая была вовлечена в оживлённую дискуссию с академиками о последнем медицинском открытии, каком-то лечении от инфекций под названием «пенициллин». Оказалось, его добывали из ферментированного грибка, что для него было настолько же омерзительно, как доить растопырник для добычи из их щупалец продукта секреции. Экстракт растопырника, эквивалент пенициллина в магическом мире, был изобретён волшебниками несколько веков назад, поэтому Том решил, что магловское изобретение не было таким уж большим достижением, каким его считали все доктора и учёные. Он слушал вполуха, его мысли прокручивались от одной идеи к другой: было так много вещей, которые он хотел сделать, действий, которые он мог произвести вместо просто стояния там и потягивания сельтерской воды, слушая стариков, вспоминающих о днях, когда лауданум считался панацеей современной медицинской науки. Варианты, которые он придумал, были следующими: Вернуться в свою комнату в «Дырявом котле», вызвать заклинание Немоты и швырять мебель в стены, пока не останется ничего, кроме разломанного дерева и обрывков простыни. (Это было равноценно прощанию с депозитом за комнату, если он не починит всё до прихода горничной, чтобы принести ему газету и поменять полотенца). Вернуться к Грейнджерам и устроить пожар в их подвале. Инсендио, Конфринго, Бомбарда, Редукто и ещё несколько более разрушительных заклинаний из его репертуара, для которых ему раньше не представлялось возможности вызвать их в полную мощность, на которую, он знал, был способен, — снова и снова, пока он не выдохнется и не задрожит от истощения. Пойти в канцелярию военного архива в Вестминстере, что было меньше, чем в двух милях от отеля, и которая будет закрыта с сегодняшнего вечера до утра понедельника. Он мог бы пробраться с заднего входа и постараться взломать замок магией — беспалочковой, если ему удастся, — и в этот момент Том заскучал по Арахису, как никогда прежде. Он мог бы использовать и свою палочку, если необходимо. Трэверс, чей отец работал в Министерстве, сказал, что у несовершеннолетних волшебников есть два или три предупреждения, если только это не серьёзное нарушение, а всё, что было несерьёзным, может быть обжаловано, если знать нужного человека. Пойти на вокзал Кингс-Кросс, что меньше, чем в миле оттуда. Сесть на следующий поезд до Лидса или Йорка и поискать свою семью. Не может быть слишком много Риддлов, и он знал, откуда начать — майор Тиндалл сказал ему, что лейтенант Томас Риддл был на пару лет младше него, рождённый примерно в 1880 году. Риддлы были влиятельной семьёй в округе, которая отправляла своих сыновей в дорогие общественные школы. В архивах гражданских органов будут записи о них. «И что потом? — спросит Гермиона. Он уже мог слышать её голос в своей голове, цитирующей факты и цифры из своего энциклопедического мозга. — Йорк в двухстах милях от Лондона. Поезд идёт со скоростью пятьдесят миль в час и останавливается на каждой второй крупной станции Мидлендса. Если ты поедешь сейчас, что ты будешь делать, когда доберёшься, если предположить, что тебе не придётся ждать пересадок? Постучишься в их дверь утром? Прокричишь: ‘О чудо, блудный сын вернулся!’ — пока они будут стоять у двери в сорочках?» Перечисление вариантов показало ему, что хоть он и мог подумать о множестве забавных вещей, что бы такого сделать с людьми, к которым у него не было причин испытывать симпатию, у его действий не было чёткой цели. Это был эмоциональный ответ, которым бы он насладился — так же, как ему нравилось видеть навсегда изуродованного Лестрейнджа, вечного посмешища Гастингса и Нотта с сумасшествием неподлежащим исправлению, — но у него бы не было никакой осязаемой выгоды, кроме собственного веселья. Несколько лет назад он, возможно, посчитал бы, что это того стоит, и, по правде говоря, какая-то его часть всё ещё так считала. Однако… Не было ли это расточительным? Что, если они могли бы быть полезными? Он никогда не узнает, если сначала выведет их из строя, а потом поймёт, что у него есть вопросы, которые он хотел бы задать. («Когда ты расправишься со всеми своими сенаторами, — однажды спросила его Гермиона, — кто будет собирать для тебя налоги?») Были вещи, которые он хотел знать, и вопросы, нуждающиеся в ответах. Он хотел услышать их ответы. (Другая его часть хотела услышать их мольбы). Вы были настолько уверены, что думали, никто не узнает? Для вас это был лишь минутный промах? Что, вы думали, случится? Вы были настолько слабы… Как вы могли… Как вы посмели… И в это мгновение все его эмоции свелись в одну чёткую точку, одну-единственную сконцентрированную бусинку ярости. Волна праведного гнева накрыла его, это чувство саднило его горло, как первый глоток бренди, от которого вспыхивала кожа. Оно шло жгучим теплом от его глаз к венам, к самым кончикам пальцев, и его правая рука — рука, которой он держит палочку, — сжалась вокруг чего-то, что должно было быть в ней, но ничего не нашла. В его груди разрастался пламенный холод, разгорающийся в горниле его гнева, зудящий, жалящий, ноющий… Оцепеневший изнутри, невосприимчивый к открытому ожогу на поверхности кожи, заморозивший его конечности там, где он стоял. Он держал его без дыхания, без речи и без движения, держал, как кулак, сжимающий его сердце. Как он посмел? Они увидят, как он посмел. Они увидят это в четыре утра, в их ночных сорочках, и пижамах, и тёплых тапочках. Почему Тому должно быть важно, что на них было надето? Что он носил, что он ел, где он спал — ничего из этого никогда не волновало Томаса Риддла. Его рука проскользнула в пиджак, ощупывая узкий карман вдоль груди, который портной в Косом переулке добавил к магловской выкройке за несколько дополнительных сиклей. — Том? — за ним послышался голос Гермионы, каблуки её туфелек стучали по полу. — Ты в порядке? Я рассказала маме, и она сказала, что начнёт делать несколько запросов сегодня, и позвонит нужным людям завтра, на случай, если кто-то что-то знает, но не пришли на вечер. Ты, должно быть, взволнован: я знаю, как тебе всегда было интересно, кто твоя семья. Он моргнул. Намерение отделилось от мысли, мысль — от смутных предчувствий действия, связи между Что-Могло-Бы-Быть и Что-Будет стали тускнеть и ослабевать, расходясь в стороны, как растрёпанная верёвка, полустёртые нити исчезали, не дойдя до необратимой точки схождения. Его рука замерла в месте, где она прижалась над его сердцем, над вырезанной рукояткой из тиса, нагретой его кожей, над слоем камвольной шерсти между ней и им. Том уставился на поредевший ассортимент всякой всячины на крекерах на столе для канапе. Время близилось к полуночи, и семьи с маленькими детьми уже давно ушли. Из оставшихся гостей были только старики, потягивающие бренди, и молодые пары, которые хотели насладиться праздничной атмосферой и живой музыкой как можно дольше, прежде чем вернуться к своей жизни, наполненной войной. К жизни, где каждый вечер по радио объявляли списки потерь, и каждое утро газетные заголовки предупреждали о вражеских диверсантах за каждым углом или о новой директиве правительства, призванной обезопасить население, но лишь урезавшей личные свободы. Он прошёл в угол бальной залы, подальше от танцплощадки и предела досягаемости табачного дыма, струящегося от секции ветеранов. Сигареты. Они ему никогда не нравились, хотя ребёнком он видел, что употребление табака было практически повсеместной привычкой взрослых южного Лондона. Теперь он считал это пороком, разделённым между самыми глупыми и слабовольными членами общества, как и пристрастие к алкоголю, азартным играм или домогательству плоти. Уличные прозелиты называли их Общественным Злом. Том видел их тем, чем они являлись: презренными привычками маглов. Их существование несколько лет назад вдохновило Тома на систему лицензирования деторождения, которую Гермиона отвергла в считанные минуты после того, как он преподнёс ей идею. — Мой отец м… — Том остановился до того, как успел произнести слово, затем продолжил хриплым голосом, — Сама-Знаешь-Кто. Ни один волшебник не пошёл бы добровольцем на войну с фермерами и племенными жителями. Гермиона моргнула в неверии: — Какая разница? Мой папа тоже не волшебник. Он был на войне, он такой же ветеран, как и твой. Ты должен гордиться, что твой отец служил Британии, — и он при этом был офицером. — Я долгое время считал, что он был источником моих… Необычных даров, — сказал Том. — Раз уж он больше ничего не дал мне в жизни, по крайней мере он передал мне наследие, имеющее какую-то ценность. — Разве наследние важно? — сказала Гермиона, сжимая губы, как она всегда делала, когда очевидно была им разочарована, но всё равно пыталась следить за его мыслью до её логического завершения. — У меня его нет, и это меня не волнует. Мне всегда было неважно, есть ли оно у других, ведь это не меняет их как людей — ни их достижения, ни их потенциал. С наследием или без, ты всё ещё Том для меня. Том, которого я всегда знала, которому нравится зелёный цвет, читать историю Рима, шоколад без орехов и запах новых книг. Людям, которые читают твои статьи, ни на йоту нет дела до твоего наследия — они даже не знают, что за человек стоит за творческим псевдонимом. Они всё равно любят то, что ты написал, слушают, что ты им скажешь, и ты получил их расположение своими собственными заслугами. Если уж на то пошло, если твои дары — лишь результат наследия другого человека, то это только преуменьшает твои собственные заслуги, будто кто-то другой получает должное за проделанную тобой работу. И мне это не нравится, вообще ничуть, потому что всё в этом нечестно! Том замолчал на полминуты, взвешивая достоинства ее аргументов. Эйвери и Трэверс: они были двумя мальчиками, кто вырос с наследиями своих семей на плечах. Эйвери нёс вес пыльного старинного рода, которому с трудом удавалось оставаться востребованным в обществе, где все старинные роды становились всё бóльшим меньшинством из-за притока маглорождённых и перемещённых в результате войны émigrés. Чтобы оставаться на плаву в учёбе, Эйвери прибег к коррекционным занятиям от Риддла и Грейнджер, при этом в надежде, что его знатные родители никогда не узнают, до чего докатился их некогда благородный сын. Трэверс, в свою очередь, всю жизнь прожил в тени карьеры своего отца — аврор к двадцати годам, быстро ставший главой управления авроров, а затем главой одного из крупнейших департаментов Министерства, Отдела магического правопорядка, с которым по значимости соперничал только Отдел международного магического сотрудничества. Трэверс брал частные уроки летом, но у него никогда не получалось войти в пятёрку лучших в дуэльном клубе Хогвартса. Не обладая самыми элементарными инстинктами авроров, он был физически слаб и неловко выхватывал палочку во время их скоростных дуэлей. Том очень редко исследовал жизни людей, с которыми взаимодействовал, сверх того, что требовалось для манипуляции их мыслями и действиями в более удобном направлении. Остальные люди были для него скворцами, их жизни не имели отношения к его. Если он был звездой, то они были обломками вращающихся вокруг неё астероидов. Если он был говяжьей вырезкой — и он действительно выскребал дно для этих аналогий, но он делал то, что должен был, чтобы донести свою точку зрения — они были украшением из петрушки. Когда они не были для него полезными, их существование сводилось к тому, чтобы доказывать его превосходство во всех возможных отношениях. — В Римской республике была концепция того, что они называли Novus homo, — сказал Том будничным тоном, в то время как Гермиона недоуменно смотрела на его заявление невпопад. — Это означает «Новый человек», и так называли кого-то, кто был избран на высшую государственную должность Рима, кто не мог проследить свою родословную до члена семьи, который служил раньше. — Прошу прощения, но… Что? — сказала Гермиона, ошеломлённая таким поворотом в их разговоре. Он уже много лет назад заметил, что Гермиона мыслила прямыми линиями, проводя логические связи между от точек А и В до точки Z без отклонений по дороге. Иногда это было полезно: например, когда он хотел проверить, что его рецепты и схемы заклинаний были написаны с правильной последовательностью инструкций. Иногда это ограничивало, или по крайней мере так думал Том. Его собственные мыслительные схемы можно описать в терминах интуитивных скачков. Нелогичные для Гермионы, которая жаловалась, что не может прочитать его заметки или первые черновики статей, но для него это не было бессмыслицей. Это была гениальность. — Ты всегда чётко давал понять, насколько ты не любишь Министерство магии, саму идею прокладывания пути через звания, чтобы попасть в кабинет министра, — она остановилась. — Если только ты не передумал? — Меня не интересует должность Министра… — Но ты говорил, что раньше никогда не было маглорождённого Министра! — Я никогда не говорил, что я хочу им стать, — перебил Том. — Я лишь хотел сказать, что Новый человек в Риме зарабатывал право на власть: своими достижениями он выводил весь свой род до уровня знати и ковал собственное наследие. — Значит, — сказала Гермиона, наклонив голову, — ты хотел сказать, что мои аргументы были вескими? — Возможно… — проскрежетал зубами Том. — И я права? — Не настолько, нет. — О, Том, — вздохнула Гермиона. — Ты можешь врать сквозь зубы сколько хочешь, но никто не может врать сквозь объятие. Сказав это, она обвила своими руками его грудь и сжала крепким объятием. Его поразила фантастическая схватка знакомых и чуждых ощущений. Гермиона пахла так же, как и всегда: сладко и цветочно, это был запах, который цеплялся к её коже и одежде, поэтому когда она снимала верхнюю мантию на дуэльных тренировках, он всегда знал, какая из мантий в бесформенной чёрной куче формы была её. Её кожа была мягкой, её тело было тёплым и осязаемым, её волосы нежно щекотали его кожу. Но что-то было совсем отличным, отчего его память забуксовала на полпути к препарированию различий между «тогда» и «сейчас», где «тогда» было ласковым воспоминанием, которое он проанализировал со всех возможных сторон во время ночных медитаций в своей кровати с балдахином, а «сейчас» было Гермионой в вечернем платье, отстроченном лентами, прижатой к его груди. Эта версия Гермионы была чрезвычайно маленькой по сравнению с его воспоминаниями: в этот раз её руки не дотягивались до конца, а её макушка остановилась прямо под его носом, позволяя её пушистым волосам касаться его губ. Она подняла голову, чтобы посмотреть на него, и сказала: — Думаю, я была бы убита горем, если бы кто-то ещё стал старостой вместо меня. Нет, не «думаю», я знаю, что была бы. Каждый раз, когда я бы видела кого-то со значком старосты — неважно с какого факультета, — я бы смотрела на них и спрашивала бы себя, почему у меня нет его. Я буду разбита, если получу результаты своих С.О.В., и там будет «удовлетворительно», где я ожидаю «превосходно». Я проведу недели задавая себе вопросы, размышляя, что пошло не так. Это я? Я недостаточно занималась? Я сдала работу, не заметив страницу с обратной стороны? Профессор плохо обучил предмету, или проблема в экзаменаторе или авторе учебника? Она одарила его кривой улыбкой и прижалась щекой к его накрахмаленной манишке: — Готова поспорить, это звучит глупо для тебя. По правде говоря, это удивительно неразумно, но я бы этого не узнала, если бы не перестала терзаться собственными страданиями. Потому что на самом деле это не имеет никакого значения. Что с того, что я никогда не буду сидеть в купе старост? Что с того, что я получу пятёрку или даже все пятёрки? Всё это не изменит действительно важных вещей: что мама и папа любят меня и всегда будут любить, несмотря ни на что. Что если бы мне пришлось сбежать прямо сейчас и жить в палатке следующие три месяца, ты бы пошёл со мной. И что я ведьма, которая может сделать невозможное одним взмахом своей палочки. Ничто и никогда не сможет отнять у меня магию. Даже отметка «тролль». Гораздо более нежным голосом она добавила: — И у тебя тоже есть вещи, которые всегда будут у тебя. Ты волшебник. Ты гениальный. Ты хорошо пишешь и преподаёшь. У тебя возмутительно идеальный почерк. У тебя есть магия — и ничто никогда не сможет с этим сравниться. Его руки поднялись, крепко сжимая талию Гермионы. Она была едва ли больше чем горсть, — когда она успела стать такой маленькой? Он не мог вспомнить, потому что у него так и не вошло в привычку обнимать её в ответ: Гермиона всегда решала, где и как долго будет длиться каждое объятие, пока он скованно стоял и позволял ей это делать. Они ему нравились, пока длились, — он не признал бы этого полтора года назад, но до настоящего момента он отказывался принимать в них участие, считая, что во всей этой концепции импровизированного физического контакта есть что-то недостойное. Том положил подбородок на её макушку: — А ещё у меня есть ты. («С какой стати мне нужны друзья, как они? — однажды спросил двенадцатилетний Том. — У меня есть ты»). — Не глупи, — сказал Гермиона. — Мы есть друг у друга. Прошла минута задумчивого молчания. — Я прочла в книге, — начала Гермиона предложение в той же манере, как и сотни раз до этого, — что в Древнем Риме многие римляне выбирали свои семьи. Тогда детей усыновляли направо и налево. И не только дети, но и взрослые тоже. — Они также выбирали собственных предков, — сказал Том. — Каждый второй император, когда короновался, утверждал, что он потомок богов. — Не думаю, что это то же самое, Том. — Конечно, то же самое, Гермиона. Кто из нас здесь назначен толкователем фактов?

***

Следующие несколько дней Том присоединялся к Гермионе в доме Грейнджеров после завтрака в «Дырявом котле». По идее, они решили так поступить из практических соображений. Гермиона хотела научиться водить, пока её использование магии было ограничено на время летних каникул, она считала это полезным навыком, на случай, если она решит остаться в Лондоне после выпуска из Хогвартса, или если случится несчастный случай. А тем временем будет полезно перемещаться по магловскому Лондону, пока у них нет доступа к каминной сети. (Семья Грейнджеров признавала ограничение доступа к каминной сети как ужасное неудобство, но Гермиона не могла подать регистрационные формы до своего семнадцатого дня рождения, до которого оставалось меньше трёх месяцев). Она проехала на семейном автомобиле тридцать миль от Кроули до Чаринг-Кросс, чтобы забрать его, так как хорошо знала дороги, по которым её возили родители в предыдущие лета. Её отец прикрепил на заднее стекло знак Военно-медицинской службы, поскольку гражданские автомобилисты стали редкими или вовсе отсутствовали из-за ограничения пайка бензина. Том использовал их время вместе для различных проектов: для Тома это было написание статей для своей колонки советов, которую главный редактор хотела по возможности выпускать через день, для Гермионы это было зачаровывание автомобиля, чтобы убедиться, что её родители смогут им пользоваться, когда она уедет в Хогвартс на учебный год. Она рассчитывала использовать заклинание Долива на двенадцати канистрах, чтобы отец мог заливать бензобак, когда тот опустеет, но оставить так много бензина при угрозе падения бомбы с воздуха в любой момент превращалось в более опасную идею, чем она того стоила. — Каждый раз, когда я сажусь, я чувствую, что влезаю в металлическую машину смерти, — заметил Том, осторожно закрывая дверь пассажирского сидения со своей стороны автомобиля Грейнджеров. — Как маглы доверяют этим штукам? — Я доверяю им, — чопорно сказала Гермиона. Она достала свои водительские перчатки и перевела мотор на нейтральную скорость. — Эта «металлическая машина смерти» была собрана на линии конвейера. Каждая её часть идентична части, используемой в тысяче других автомобилей, и если бы они самовозгорались при контакте, уверена, кто-то бы это заметил, — посмотрев в обе стороны, она выехала на автомобиле в редкий поток машин. — Не понимаю, чем это отличается от доверия Хогвартс-экспрессу, который был построен маглами, — украден у них без оплаты, да было бы тебе известно, — но все на него садятся каждый год, даже чистокровные, и никто не жалуется… Ну, они жалуются на ассортимент тележки со сладостями, точнее, его отсутствие. Но это другая история. — Причина, почему они не жалуются, потому что на экспрессе стоит печать качества Министерства магии, — заметил Том, откидываясь на кожаную обивку переднего дивана, одним глазом наблюдая, как Гермиона управляется с педалями в своих туфлях для вождения с резиновой подошвой. Управление автомобилем было менее интуитивным, чем волшебной метлой, где стоило просто крикнуть: «Вверх!» — чтобы начать, а затем наклоняться для смены направления и высоты. Это было достаточно просто для управления одиннадцатилетним, хотя некоторые специальные навыки не давались на уроке полётов — он слышал, как Розье и Лестрейндж спорили о технике под названием «контрруление» из своих журналов про квиддич, что включало в себя поворот метлы в противоположном от желаемого направлении: оказывается, какие-то профессионалы изобрели её для острых поворотов на новеньких «Кометах-180». — Хоть воровство поезда и было серьёзным нарушением Статута, Министр тогда подписалась под этим, и использовала обливиаторов, чтобы замести следы, — продолжил Том. — У жалоб чистокровных волшебников на то, что министр была маглолюбом, раз пользуется их приспособлениями, не было ни малейшего основания, потому что все видели, как она обкрадывает их вслепую. Платформа 9¾ была частью Кингс-Кросса, и она забрала и её — маглы не только не видят её, но и вообще забыли о её существовании. Глаза Гермионы потемнели, её руки сжали рулевое колесо, кожаные перчатки заскрипели в швах: — Они не понимают, насколько это противоречиво? Маглы производят изобретения, которые стоят усилий, чтобы их украсть, но недостойны компенсации? Это, должно быть, случилось в прошлом столетии, судя по дизайну экспресса, но я всё же сомневаюсь, что кто-то думал о том, чтобы вернуть его. Я знаю, что обычный волшебник не высоко думает о маглах… «Не только обычный волшебник», — подумал Том, но оставил этот комментарий при себе. — …Но даже если они не обратят внимания на то, кем были жертвы, они не смогут отрицать, что кража — это преступление! — Гермиона нахмурилась, сгорбив плечи. — Это совершенно неоправданно. Это бессовестно! — Разве было бы по-другому, если бы ты была у руля? — спросил Том невинным голосом. — Я бы, по крайней мере, не подписалась бы под институциональным воровством, — пробурчала Гермиона. — А под чем бы подписалась? — Множеством вещей! — Хм-м, — сказал Том, наполовину прикрыв глаза от яркого солнца, палящего сквозь лобовое стекло. — Ты никогда ничего не подпишешь, если останешься в магловском Лондоне. Гермиона покачала головой в лёгком недоумении: — Я знаю, чего ты добиваешься, Том. — Это называет «помощь», — ответил Том, кладя руки за голову. — Или, если точнее, помощь тебе, чтобы ты могла помочь себе помочь другим людям. — Иногда я задаюсь вопросом, слушаешь ли ты вообще свои разговоры, — сказала Гермиона, поджав губы, чтобы подавить улыбку. — Всегда, — ответил Том, — и никогда не устаю от этого. — Иногда я задаюсь вопросом, были бы мы сейчас друзьями, если бы мы тогда не ограничивались отправкой писем друг другу, — Гермиона посмотрела в сторону, её левая рука потянулась к рычагу переключения передач, когда они въехали в район Грейнджеров на Аргайл-стрит. — Если бы мне пришлось выслушивать тебя в подробностях — не зная тебя, — не могу сказать, что ты бы меня покорил. — Но в итоге мне удалось? — спросил Том отвлечённым тоном, поигрывая пальцами по ручке изнутри пассажирской двери. Зачем на пассажирской стороне вообще нужно боковое зеркало? — С помощью моего возмутительно идеального почерка, естественно. Гермиона покраснела: — Ты же этого никогда не забудешь? — Я навсегда запомню такую чистосердечную речь. Я не побоюсь сказать, что она покорила меня, — Том, который смотрел из окна внезапно выпрямился на диване, повернув голову. — Чей-то мотор перекрыл твою подъездную дорожку. Тебе придётся парковаться на улице. — Так, — твёрдо сказала Гермиона, сжимая костяшки пальцев на рулевом колесе. — Держись за что-нибудь, — я ещё не научилась параллельной парковке. Они добрались до дома только двадцать пять минут спустя, когда Том познал смысл зеркала на пассажирской стороне. С его помощью он смог увидеть, что Гермиона подъехала к бордюру под углом, а не вровень с ним. Гермионе пришлось дать задний ход, а потом заехать обратно, пока она не выровнялась. Том уже почти пожалел, что указал Гермионе на её ошибки, ведь он не ожидал, что она так серьёзно отнесется к руководству по правилам дорожного движения для водителей. — Тебе придётся переставить мотор, как только тот, кто припарковался на твоей дороге, уедет, — говорил Том. — В третий раз всё было почти прямо, никто бы не заметил, что ты отклонилась на десять градусов, — его ботинки только коснулись тротуара возле «Дырявого котла», прежде чем он скользнул в машину, но он всё равно вытер их о половик, поскольку это было и гигиенично, и вежливо. Гермиона расстегнула свою куртку для вождения в вестибюле, вешая её на вешалку для пальто по обратную сторону двери. Она засомневалась, держа руку над крючком, разглядывая ряды пальто, занимавших другие места. — Интересно, — голос Гермионы прозвучал мягко и приглушённо, будто она говорила сама с собой. — Не припоминаю, чтобы у мамы когда-нибудь была норка такого цвета. Обычно она хранит свои меха в коробке до сентября. — Может, она купила новую шубу? — продолжил Том, желая подшутить над ней, но в то же время в нетерпении погрузиться в свои магические проекты. У него была статья о косметических чарах, которую он хотел показать Гермионе: у неё всегда было хорошее чутьё на то, какие вещи больше всего нравятся обычным ведьмам. — Мама не покупала новые меха с начала войны, — сказала Гермиона. — И она бы не стала делать этого сейчас — с нормированием она была осторожна в том, что покупает в Косом переулке. Не думаю, что это её шуба. Сказав это, она засунула свои перчатки для вождения в карман сочетающейся куртки, оставив их висеть в вестибюле. Она осторожно зашла в дом, оглядываясь по сторонам, приложив одну руку к карману юбки. Том проследовал за ней, потянувшись к своей палочке. Туфли Гермионы на мягкой подошве бесшумно ступали по линолеуму прихожей, проходя мимо стойки с зонтиками в углу, сапогов «веллингтонов» на напольной вешалке и ряда ботанических иллюстраций в рамке на стенах, изображающих различные стадии жизненного цикла гриба. Том не понимал, почему кто-то выбрал их для украшения дома, но предполагал, что для учёных грибы — диковинка природы, нечто среднее между животным и растением, не попадающее ни в одну из категорий. По какой-то причине людям нравилось собирать диковинки. Ему самому нравились редкие заклинания, особенно жуткие медицинские: одним из его недавних фаворитов было заклинание обработки ран, которое учебники по целительству рекомендовали для удаления бородавок или очистки ран перед применением зелий, но его можно было использовать и с большей силой, чтобы сдирать лоскуты кожи с лёгкостью чистки картошки. Столовая, когда они в неё заглянули, пустовала. Так же как и семейная гостиная, где корзинка клубков шерсти заняла мягкое кресло, ближайшее к ныне молчавшему радио. Парадная гостиная Грейнджеров, в свою очередь, не пустовала. В ней сидела незнакомка, выглядевшая несколько не в своей тарелке из-за такого яркого представления жизни среднего класса. Она вцепилась в свою дамскую сумочку на коленках, будто боялась, что кто-то прыгнет на неё из-за дивана и выхватит из её рук. То, как были сжаты её губы, было знакомо Тому: он видел это на многих слизеринках, проходящих мимо последней жертвы розыгрышей Пивза в коридоре или невезучей девушки, которую они единодушно решили избегать всю неделю. (Поскольку Том ограничил своё взаимодействие с девочками со своего факультета, он не знал, как выбиралась победительница. Не то чтобы его это особенно интересовало: они были по большей мере взаимозаменяемы, потому что редко говорили что-то интересное или делали что-то полезное). Незнакомка — это была женщина — не посмотрела в их сторону, когда Гермиона зашла в комнату, держа руку в кармане. Она скованно сидела, держа спину прямо, а лодыжки чинно перекрещенными на уровне щиколоток, одетая в костюм из пиджака и юбки из благородного твида для верховой езды с ниткой жемчуга, выглядывающей у её горла, с тяжёлой филигранной брошью, прикреплённой к груди, и блестящих туфлях на каблуках, объединяющих благоразумие и моду. В то время как её одежда говорила об её общественном положении, её волосы говорили о её возрасте: они были глубокого каштанового цвета, испещрённого седым, и сколоты на затылке, показывая, что она была гораздо старше родителей Гермионы. Её суровость сочеталась с напряжёнными морщинками вокруг глаз и рта, которые были сжаты, словно она собиралась сделать что-то, о чём сожалела, и была на полпути к тому, чтобы передумать и немедленно уйти. — Прошу прощения? — Гермиона шагнула от двери в гостиную. — Извините, но кто Вы? — спросила она, и острота её тона говорила о том, что на самом деле вопрос был: «И что Вы делаете в моём доме?» Женщина подняла на неё взгляд, обратив внимание на пушистые волосы Гермионы и её повседневную летнюю одежду: белую блузку с девичьим круглым воротником, юбку в складку, вязаные чулки — ничто из этого не отличалось от того, как одевались школьники летом. — Миссис Мэри Риддл из Хэнглтона, — сказала женщина, не вставая с сиденья. — Рада с Вами познакомиться, — её манера речи была точной и чёткой до ледяного блеска, в ней не было ни одной растянутой гласной или выпавшей согласной, которые можно было бы ожидать от уроженца Йоркшира: на самом деле, она мало чем отличалась от урбанистического школьного диалекта, на котором говорили Роджер Тиндалл и его друзья. — Взаимно, — машинально ответила Гермиона, манеры взяли верх, вместо тактичного оскорбления, которое, как мог понять Том, она была готова произнести. — Я Гермиона Грейнджер, дочь доктора и миссис Грейнджер из Кроули. Вы, должно быть, приходитесь Тому… Внезапно внимание миссис Мэри Риддл ушло от Гермионы, заметив фигуру, стоявшую позади неё в дверном проёме. Гермиона обернулась через плечо, затем на миссис Риддл, сидевшей перед ней на колючем парадном кресле, набитом конским волосом. Женщина уставилась на Тома, осматривая его с головы до ног и задержавшись на его лице: её выражение перешло от шока к некоторому неуместному знакомству, к странному восторгу, её глаза загорелись, и морщины вокруг глаз уже были не такими холодными и жёсткими. Том уставился в ответ. — Ты выглядишь в точности, как твой отец, — выдохнула она. Эти два слова, «твой отец», никогда не означали ничего хорошего в жизни Тома. Когда он был ребёнком, это было что-то, что было у других детей, но он этого никогда не знал, и все его уловки и таланты не могли отнять это у них, чтобы подарить себе, очистить себя от невежества, которое они выставляли напоказ. Когда он стал достаточно взрослым для школы, это были слова, которые выходили изо рта преподобного Риверса, произносимые с торжественным неодобрением, описывая величественную, но далёкую фигуру, которая была больше дисциплиной, чем руководством, больше символом, чем человеком. «Твой отец» — Отец всех, вездесущий и единый, и от того, что преподобный читал свои священные слова приютской пастве, шестилетний Том чувствовал себя ещё меньше и ничтожнее, чем уже ощущал. А в его самых свежих воспоминаниях «твой отец» был персонажем, о котором знали лишь понаслышке, о нём говорили вполголоса среди тех, кто был знаком с ним. Позор, выпавший из общественного уважения, джентльмен лишь в экономическом смысле этого слова, лишённый истинного благородства своего звания из-за публичной огласки своих проступков. Рука Тома опустилась в карман его брюк, нащупывая тисовую рукоятку, которая торчала у края. Его пальцы сомкнулись на ней, и он почувствовал крепкий захват других пальцев вокруг своего запястья. Том сделал шаг вперёд без сознательной мысли. — Том! — прошипела Гермиона. — Что ты делаешь! Она толкнула его руку вниз, где он боролся с ней, чтобы поднять её, поднять палочку — навести её — прицелиться… — Гермиона? Том? — позвала миссис Грейнджер позади. — Я только что поставила чай. И у нас будет торт на сливочном масле — я знаю, что тебе никогда не приходился по вкусу сдобренный маргарином. Миссис Грейнджер прошла мимо них, нагруженная полным чайным подносом, не заметив, что Том почти направил палочку на магла. На гостя. Но Гермиона знала это, и она держала его за правую руку, переплетая пальцы, оттащила его от палочки и потянула к дивану. — Это мой дом, а не Косой переулок! — жёстко шептала Гермиона. — Ты не можешь делать этого здесь! Меня исключат из-за тебя! Она не отпускала его руку, пока миссис Грейнджер ставила поднос на журнальный столик и расставляла чашки и чайные ложки. В дополнение к чайнику там было блюдо с припорошенным сахарной пудрой тортом королевы Виктории, и несколько маленьких горшочков с кубиками сахара для чая, а так же взбитыми сливками и лимонной помадкой к торту. Миссис Грейнджер, как хозяйка, разлила чай, не пролив ни капли, и после передачи по кругу щипчиков для сахара и сливок отряхнула руки и села на диване напротив Тома и Гермионы. — Полагаю, стоит начать со знакомства, — заговорила миссис Грейнджер, расправляя складки фартука. — Миссис Риддл..? — она кивнула в сторону женщины, — моя дочь, Гермиона, и её школьный друг, Том Риддл. Том, это миссис Риддл, твоя бабушка и твой новый опекун. Гермиона закашлялась над чаем. Сервировочный нож в руке Тома упал над блюдом, разбрызгивая крошки торта и комки крема по всему столу. — Опекун..? — Бабушка?! Они заговорили одновременно, и оба были в полном недоумении. Лицо Гермионы порозовело, пока она пыталась не разлить чай по всему дивану. Сам же Том побледнел, его глаза широко раскрылись от шока, схватив нож так, как он не мог держать палочку, что было решением подавляющего большинства его проблем в последние годы. (Когда Александру Великому принесли гордиев узел, император взял свой меч и решил загадку одним взмахом. Тисовая палочка Тома была тем же самым — один взмах палочки мог стереть большинство препятствий с лица земли). — Я должна объяснить, — начала миссис Риддл, с решительным «клинк» положив ложку на блюдце. — Неделю назад группа неравнодушных людей, включая миссис Грейнджер и миссис Бланш Тиндалл из Вейбриджа, обратила моё внимание на жестокий слух, который начал циркулировать по Лондону. Эти слухи бросали тень на моего мужа, делали инсинуации в мой адрес, которым я не могла потакать, и поэтому я попыталась их исправить. И к своему удивлению, я обнаружила, что в основе этих слухов лежит нечто, от чего нельзя просто отмахнуться, сочтя это недостойным моего — моей семьи — внимания. Миссис Риддл расстегнула замок своей сумочки и достала маленький квадрат бумаги, который она перевернула и положила на журнальный столик, где не было разлитых сливок и крошек торта. Фотографию стороной в несколько дюймов, чёрно-белую. Гермиона улыбалась ему, а рядом с ней стоял Том во фраке и вечерней белой манишке, выражение его лица было каменным и холодным. Брови упрямо нависали над бледным лицом, глаза были затенены, что контрастировало с бледностью кожи. Тёмные волосы элегантной волной спадали на одну сторону лба. На фотографии он представлял собой поразительное зрелище, даже в статичном изображении, полученном магловской камерой. — Я приехала в Лондон, чтобы исправить одно большое упущение, — продолжала миссис Риддл, и её взгляд снова упал на Тома, словно она пыталась поглотить его своими глазами. — Мой сын Том — он носит твоё имя — в юношеском порыве посватался к дочери деревенского бродяги и женился на ней около двадцати лет назад. Они с девушкой переехали в Лондон, живя в распутстве, пока у него не кончились банкноты, которые он привёз с собой. Тогда, опомнившись, он бросил её — твою мать — и вернулся в Йоркшир. Миссис Риддл подняла свою руку, предвосхищая Тома, когда его рот открылся для замечания: — Я не оправдываю его прискорбное поведение. Ни я, ни мой муж не смотримся в этом хорошо. Я считаю это пятном на нашей семье, которое лишь выросло с недавними слухами. Но ты должен понять, что он наш сын, единственный ребёнок, и как его сын, ты член нашей семьи. А после того как имя этой девушки, Меропы Гонт-Риддл, было найдено в регистратуре браков в Йорке, связь стала несомненной. На основании этого я проделала необходимые меры с настоятельницей… — её ноздри раздулись от досады, — …сиротского приюта для передачи прав на опекунство и оформления документов на усыновление. Твоё имущество собрано для нашего возвращения в Йоркшир утренним поездом, который отбывает с Кингс-Кросс в пол-одиннадцатого завтра… — Я не поеду, — Том перебил её. Холодная тишина опустилась на парадную гостиную Грейнджеров. — Том, — пробормотала Гермиона, подпихивая Том острым углом локтя. — Она твоя семья! — Мне она не нужна, — сказал Том, поднимая глаза, чтобы встретиться со взглядом миссис Риддл. — Я прожил без неё всю жизнь, не вижу, зачем она бы мне теперь понадобилась. Глаза миссис Риддл были голубыми, и в них Том почувствовал, прежде всего, горькую вспышку с трудом подавляемого унижения, затем весомое и ощутимое напряжение, вызванное ограничениями её нынешней ситуации, публичным скандалом, который она надеялась утихомирить, но надежды её развеялись, и теперь все представленные ей варианты были однозначно непривлекательны, и всё же она знала, что у неё нет выбора, кроме как принять один из них. Череда размытых изображений предстала перед ним: письмо утренней почты, чёрно-белая фотография, упавшая на стол за завтраком, затем вспышка страха при виде стремительно летящей посуды, стекло и фарфор в мгновение ока пересекают комнату и осколками сверкают на турецком ковре, горячий чай и пшённая каша впитываются в половицы. Ссоры, горькие и ранящие, захлопывающиеся двери. Ссоры, острые и надменные, брошенные телефонные трубки. Ссоры, недовольство и досада, бумажки и банкноты, переходящие из рук в руки. — Семья это не предприятие нужды или желания, — сказала миссис Риддл. — Ты просто имеешь одну, вот и всё. — Тогда я хочу разыметь её, — холодным голосом ответил Том, подняв подбородок для борьбы. — Если от ребёнка можно отказаться, то можно и от родителя. Через полтора года мне будет восемнадцать — едва ли я ребёнок. Если Вам хочется ребёнка, Вы могли бы подобрать одного в приюте Вула. В этом месте полно сирот, которые будут гораздо благодарнее семье, чем я. — Воистину, любой сирота должен быть благодарен, — сказала миссис Риддл, — но ты не сирота, Том. «Но я мог бы быть, — подумал Том. — Это было бы так просто: они всего лишь маглы». — Нет, — продолжала она, пока её чай остывал неотпитым в её чашке, — ты бенефициар поместья моего мужа. Тысяча гектаров и усадьба — они все будут твоими однажды. А пока, если наш поверенный отработал свой гонорар, это твой новый дом. Настоятельница из этого ужасного приюта не примет тебя обратно: твоя комната там уже освобождена. — Мне и так есть, где остановиться, — сказал Том. — Я снял комнату на Чаринг-Кросс. Она даже оплачена до конца лета. — Прежде чем ты уедешь в благотворительную школу профессора Дамбертона, я правильно понимаю? — миссис Риддл шмыгнула. — Я слышала, что ты преуспеваешь в учёбе. Надеюсь, он достойно готовит тебя к Оксфорду или Кембриджу к твоему окончанию. Том отодвинул от себя чай с тортом, у него пропал аппетит: — Извините меня. Он встал с дивана и вышел из комнаты, взяв знакомый маршрут вглубь по коридору ко входу в подвал Грейнджеров. Дверь распахнулась взмахом запястья, и его стопы гулко топали вниз по лестнице, его палочка взлетала вверх, зажигая лампы на стенах и освещая пустое пространство магическим огнём, который начинался с голубовато-белого от простого заклинания призыва до тёплого жёлтого окраса, использованного в коридорах Хогвартса, а затем к прожигающему взгляд красному. По стенам и под ногами Тома колыхались чёрные тени. Его кожа приобрела красный оттенок, бледное дерево палочки окрасилось в красный цвет в его красных руках. Он представил себе, что так, должно быть, выглядел боггарт изнутри горящего шкафа — что увидели козы Старины Аба, Лорел и Кёрли, когда сосуды их глаз лопнули под палочкой Тома, — что увидело сложное зрение паука, когда Том пролистал список Непростительных проклятий и нашёл то, сила которого проявилась в алой струе света. В книге было сказано, что те проклятья были одними из самых сложных для заклинаний, и руководство авроров не предоставляло чётких инструкций или схем движения палочкой. Было описано лишь намерение, и этого было достаточно для Тома, который обнаружил, что оказалось до смешного просто сфокусировать свой ум на правильных эмоциях, представив правильные образы. Намерение и сила воли: у него было достаточно и того, и другого, достаточно, чтобы кончик его палочки засиял красным светом ещё до того, как он произнесёт хотя бы слог заклинания. — Том! — закричала Гермиона с верха лестницы. Она закрыла за собой дверь, и, держа палочку наготове, покачивая белым кончиком среди красных и чёрных теней, спустилась вниз и направилась к нему. — Том, — сказала она, опуская руку, свечение палочки потускнело, но не затухло. Том сделал глубокий вздох и повернулся, его было сильно нахмурено: — Кем себя вообразила эта старая перечница? — Она твоя бабушка, — сказала Гермиона. — Твоя семья. — Я не хочу её. — Это не меняет фактов. — Мы волшебники — факты могут быть, какими мы захотим! Заманим её сюда, изменим воспоминания и отправим обратно. Она никогда не узнает, что произошло, она всего лишь магл… — Я буду знать правду! И моя мама. — Но ты будешь молчать, и твоя мать тоже, иначе я, я… — Заткнись, Том! — кричала Гермиона. — Акцио, палочка! Палочка Тома прилетела в её руку, и Гермиона держала и её, и свою палочку у груди, её глаза были влажными и блестели красным светом мерцающих ламп. — Тебе стоит думать до того, как заговорить, или перед тем, как ты сделаешь что-то глупое, — резко сказала она. — Мама разбилась в лепёшку, чтобы найти Мэри Риддл… — И ради чего! — Она не сделала для тебя ничего, кроме добра, Том, — Гермиона говорила хрипло, волосы выбились из аккуратной причёски, которую она заколола утром. — Тебя бы тут не было, если бы не мама. Я бы никогда не встретила тебя в приюте, если бы не она. Ты бы никогда не остался тут на лето, если бы мама сказала «нет». Мама позволила ради меня, — потому что я хотела этого, — потому что это то, что делают семьи, когда заботятся друг о друге. Ты можешь сколько угодно сомневаться в мотивах миссис Риддл, но по крайней мере она сделала что-то, а не спряталась в своей усадьбе, сделав вид, что тебя не существует. Она проделала весь этот путь ради тебя. Ты мог бы по крайней мере уделить ей немного уважения и… И дать ей шанс. — Шанс заменить её никчёмного сына следующим вариантом, ты имеешь в виду, — горько перебил её Том. — ,Ты должно быть, заметила, как она смотрела на меня. Гермиона шмыгнула и замолчала на несколько секунд: — Она не идеальна, но в этом и суть семей — ни одна не идеальна, — она сглотнула, а когда продолжила, Том услышал, что она пытается скрыть дрожь в голосе. — А другая в том, что они всё равно пытаются. По крайней мере, приличные. Глаза Тома сузились: — Ты хочешь, чтобы я уехал с ней. — Я не хочу, чтобы ты это выбросил! Тебе тогда никогда не придётся переживать о деньгах. Ты сможешь получить любую работу, какую захочешь, в магловском мире. Поступить в любой университет без вступительных экзаменов, а до кучи твои семейные связи уберегут тебя от призыва, если государство когда-либо дойдёт до тебя и твоих документов, — затем Гермиона добавила решительным тоном. — Одним махом тебе предложили всё то, ради чего такие люди, как мой отец, работали годами! — В твоей логической цепочке есть одна проблема, — заметил Том, — ничто из этого не касается волшебника. — Только если ты сам не захочешь, — жёстко ответила Гермиона. — Но я знаю, что у Ллевелина Колдуэлла хватило ума воспользоваться этим. Лицо Тома потемнело: — Кто такой Ллевелин Колдуэлл? Гермионы хмыкнула, скрестив руки на груди: — Староста Гриффиндора, на три года старше нас. Маглорождённый — но отец его матери был графом. Серьёзно, Том, ты вообще ни на что не обращаешь внимания? — Тот рафинированный? Тот, кто ходит в бриджах и гетрах каждое воскресенье? Том смутно припоминал старшекурсника из Гриффиндора, который оставался в Хогвартсе на каникулы и, потому что у них не было уроков, приходил на каждую трапезу в магловской одежде. Не вязаных джемперах, присланных из дома, как другие маглорождённые студенты, — включая Гермиону, — надетых поверх белых форменных рубашек, а целых тщательно подобранных ансамблях, из-за которых казалось, что он был лишь в нескольких минутах от поездки в поля на тур гольфа. Девочки из Слизерина шептались между собой о вкусе Колдуэлла, точнее его отсутствии, что было оскорблением имени волшебника… Но Том размышлял, не шептались ли они о чём-то ещё, поскольку Колдуэлл не старался скрыть перстень на своём пальце, который был таким же тяжелым и богато украшенным, как у любого чистокровного наследника. — Уверена, ему будет приятно, что его запомнили по его выбору одежды, — фыркнув, сказала Гермиона. — Да, тот самый. Он сейчас изучает морскую магическую зоологию и планирует обратить свои семейные поместья в Уэльсе в резервацию селки и других магических существ, чтобы использовать деньги от продажи на собственные исследования. Отдел магического образования в Министерстве никогда не станет финансировать его исследования из-за его недостатка связей, но это неважно, потому что у него есть поддержка его семьи! Мистер Пацек сказал мне, — продолжала она, жестикулируя, палочка Тома не могла выскользнуть из ее рук, — что они восстановили разваливающийся старый семейный замок с магией лишь за долю стоимости, которая ушла бы на оплату магловского труда. И теперь, когда земли зарегистрированы как волшебная резиденция, Колдуэллы могут обойти новые налоги на недвижимость, которые установило британское правительство на пэров, чтобы платить за войну. Поэтому, видишь, есть преимущества в том, чтобы держать по ноге на каждой из сторон, — и ты отбросишь их, когда тебе их предложат, потому что слишком горд, чтобы это принять? Гермиона издала разочарованный звук, похожий на тот, который издает кошка, когда кто-то садится в Общей гостиной, не проверив предварительно диваны: — Раньше тебя это не беспокоило. — Ты пытаешься использовать на мне логику, — обвинительно сказал Том. — Это работает? — Это не изменит моего отношения к миссис Риддл, — сказал Том. — Я считаю, что она претенциозная мегера, которая думает, что «всем мальчикам нужна хорошая порка, чтобы стать мужчинами», и она лишь жалеет, что её сын не был достаточно выпорот. И что она жалуется о каждом пенни, потраченном в магазине, даже если она самая богатая старая карга в городе. Я знаю таких: она из самой отвратительной разновидности богобоязненных бабуль-щипательниц щёк. И в довесок ко всему она моя бабуля. — И ещё твой опекун. Между ними воцарилась гнетущая тишина. Красный свет отбрасывал на их лица жуткие желтоватые тени, пока Гермиона не щёлкнула палочкой по стенам: тени сместились, а свет стал жёлто-белым и напоминал естественный солнечное сияние, а не электрические лампы наверху или заколдованный свет свечей в классах Хогвартса. — Тебе будет семнадцать в декабре, — сказала Гермиона. — А мне будет семнадцать в сентябре. Если тебе придётся жить в Йоркшире, ты сможешь приходить в гости каждый день, когда мы подключим двустороннее сообщение с каминной сетью. И ещё у нас будут лицензии на аппарацию к следующему лету. — Мне будет восемнадцать, когда я закончу Хогвартс, — добавил Том. — И у неё больше не будет власти надо мной. — Ты скажешь ей, что ты волшебник? Смех Тома был резким и без юмора: — Забудь про Оксфорд или Кембридж, она попытается отправить меня в семинарию. — Ну, если тебе понадобится избавиться от неё, у меня есть палатка, которую ты можешь одолжить, — предложила Гермиона, показывая подбородком на волшебную палатку, по размерам напоминавшую переносную кабинку для переодевания, которую он видел во время ежегодных поездок на море вместе с остальными сиротами. — Когда я от неё избавлюсь, у меня будет особняк, — сказал Том, на лице которого мелькнула улыбка. Нос Гермионы сморщился: — Том! — Гермиона! Гермиона издала глубокий вздох отчаяния и бросила ему палочку: — Давай, нам пора возвращаться. Они будут гадать, что с нами случилось. Когда они поднялись по лестничному пролёту обратно на первый этаж, они наткнулись на очень нежелательное зрелище: миссис Грейнджер и миссис Риддл делили чайник чая, их головы склонились над большой книгой, чьи страницы были испещрены бесконечной чередой семейных фотографий. — А эта была сделана, когда мы ходили на оперу, Пуччини, кажется, — это было Рождество тридцать седьмого. Смотрите, каким Том был маленьким! — сказала миссис Грейнджер, переворачивая страницу. — А эта с лета тридцать девятого. Мы купили Гермионе домашнего филина, и Том его кормит. Можно было бы подумать, что из сов получаются очень грязные питомцы, но место, где его продали, дрессирует своих птиц как домашних голубей. — Ах, эта просто чу́дная, — пробормотала миссис Риддл, показывая на фотографию на странице. — Он похож на своего отца в этом возрасте. Ему тут, должно быть, тринадцать? — Четырнадцать, — сказала миссис Грейнджер, — её сняли летом сорок первого. Том в тот год разросся как сорняк. Он бы съел любую другую семью, не выходя из дома. Если Вы согласны, Мэри, я могу сделать несколько копий для Вашего семейного альбома. Том и Гермиона обменялись взглядами, их выражения были точным зеркальным отражением друг друга: полный и абсолютный ужас.