Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1943 Шли дни шестого года, и все, кроме Тома, с нетерпением ждали Рождества, чтобы отдохнуть от учёбы. На протяжении примерно первого десятилетия жизни у него были двоякие чувства о Рождестве, и в мирском, и в религиозном его понимании. Рождество было бессмысленным опытом для Тома, которому было нечего отмечать, — не то чтобы сиротский приют мог позволить себе праздник. Рождество, его день рождения, зима в целом — большинство людей, включая Тома, придавали этим дням эмоциональную значимость. Конкретно в случае Тома так называемый сезон забав был связан с лишениями, и негодованием, и паршивым, кусачим холодом, который проникал так глубоко в его суставы, что было больно сидеть и вставать с кровати по утрам. До Хогвартса он никогда не видел, что другие находили в Рождестве, и даже сейчас он этого не понимал. Тем не менее, за годы этот сезон образовал собственную значимость. Рождество для Тома было не в заколдованной мишуре на зачарованных деревьях и бесконечных кусках кекса с цукатами: это был вкус независимости от взрослых, без уроков, и учителей, и воспитательниц, со всеми книгами, которые он хотел прочитать, и всей магией, которую хотел выучить в Общей гостиной, предоставленной ему одному. Он проводил каждое Рождество в Хогвартсе последние пять лет, и Рождество Хогвартса стало для него статус-кво, его личным идеалом того, чем должно быть Рождество. Это было особенное событие, которое стоило празднования в его собственной манере. А теперь Дамблдор и Мэри Риддл переворачивали Рождество с ног на голову ради собственных эгоистичных затей, при этом утверждая, что это для его же блага. Том отсчитывал проходящие недели с растущими дурными предчувствиями, каждый признак наступления зимы напоминал, сколько осталось от его жизни волшебника. Первая утренняя изморось октября, покрывшая опавшие листья, хрустящая под подошвой ботинок, когда он шагал к теплицам на травологию, темнеющие воды под озером, которые вынуждали оставлять камины в Общей гостиной Слизерина зажжёнными весь день напролёт, изменения блюд в Большом зале с фруктового льда и прохладного желе на сытное жаркое и запечённые пудинги… Гермиона не понимала его чувств о Риддлах — не совсем. Она считала Риддлов неприятными, но не неисправимыми. Они так же привыкли жить по своим установкам, как Том, но они были готовы пойти ему навстречу, и она считала, что было справедливо, если Том поступит так же. Несмотря на то, что они не могли отменить годы его жизни, когда он смирился со своим сиротством, они пытались исправить ситуацию и дать ему всё, на что он имел право как член их семьи. — Я никогда не просил об этом, — сказал Том в ответ на представление Гермионы своего мнения по этому вопросу. — Разумеется, у меня есть право отказаться! — Никто не просит быть рождённым, а уж тем более выбирать, как и с чем, — заметила Гермиона, — но мы делаем лучшее, что можем, с нашими обстоятельствами. — Мне было бы лучше остаться предоставленным себе, — сказал Том. — Но они… Они заставляют меня быть одним из них. За последним словом последовала гримаса: Том сохранял внутреннее разделение между им и ними, и в последнем было заключено всё отвращение, которое он испытывал к посредственности и обыденности Риддлов. Единственное, что выделяло их, было их богатство, которое они заработали без прикладывания собственных усилий: Мэри Риддл вышла за него замуж, а Томас Риддл унаследовал его от своих предков. — Это лишь несколько недель за целый год, — ответила Гермиона, которая, что довольно раздражало, не сочувствовала состоянию дел Тома так, как ему бы хотелось. — Молодые женщины всегда были и продолжают быть в гораздо худших ситуациях, чем ты — и не только на Рождество, а всю жизнь. Поэтому я не вижу способа сказать лучше, чем этот: тебе просто придётся закрыть глаза и думать об Англии. Это заставило Тома немного поворчать, пока он не вспомнил, что Гермиона вызвалась провести каникулы с ним. Если ему и придётся думать об Англии на это Рождество, он был рад знать, что он будет в этом не одинок. В день, когда Хогвартс-экспресс должен был отбывать со станции Хогсмида, мальчики из Слизерина собирали свои сундуки — им же не хватило предусмотрительности начать сборы раньше — и сбросили подарки на Рождество для Тома на его кровать. В его второй год Лестрейндж и Эйвери подарили ему символические рождественские подарки. С четвёртого года каждый мальчик в спальне что-то ему дарил, и это число лишь росло, постепенно включая в себя слизеринцев с других годов, а также некоторых неслизеринцев, с которыми он ходил на занятия. В основном это были бесполезные безделушки. Тому не было дела до самодельных открыток с блёстками, он ел не так уж много сладкого — уж не говоря о том, что он не рискнул бы прикоснуться к чему-то явно самодельному или подделанному. Зачарованные закладки, светящиеся в темноте, шахматы, позолоченные чернильные наборы, двойники которых ему были не нужны, — поэтому он относил всё в барахолку Хогсмида, чтобы собрать деньги и купить то, что на самом деле хотел. (Казалось, Гермиона была единственным человеком, который знал его вкусы и дарил вещи, которые стоило хранить). Том отправил запакованные подарки лететь в свой сундук, призывая шарф и плащ из бюро. — Ты не остаёшься в школе? — спросил Лестрейндж, чьи волосы вернулись к натуральному цвету только пару дней назад. Он переживал о том, как поедет домой с волосами, зачарованными в гриффиндорский красный, что было результатом безобидного межфакультетского розыгрыша, когда он перешёл дорогу не тому человеку. — Мне предложили место, где провести каникулы, — сказал Том, — и я согласился. — Если бы ты принимал предложения, я бы тебя тоже пригласил, — брюзжал Трэвис, роясь в верхнем ящике своей прикроватной тумбочки в поисках зачарованных наушников, в которые было встроено вечное заклинание Немоты. Он носил их по ночам, когда остальные мальчики оставались допоздна играть в карты или предавали друг другу книгу с загнутыми страницами, которую Лестрейндж откопал в пыльном углу библиотеки отца. Том взглянул на книгу, когда её передали в его сторону: «Le Jardin Parfumé» было напечатано на обложке и продано в прошлом веке магическим букинистом в Волшебном Париже. Он не удивился, когда открыл случайную страницу, и перед его глазами предстало больше, чем он ожидал — или вообще хотел — увидеть. Сама по себе книга была довольно безобидной, антология коротких историй на французском, как он мог понять с его неплохим знанием латыни, но он предположил, что мальчиков они не заботили. Движущиеся литографии на каждой странице — вот что их заинтересовало: сладострастные, с большими наивными глазами одалиски, возлежащие на диванах и кормящие друг друга виноградом, окутанные мерцающими вуалями, которые мало что оставляли воображению. (На зачарованных иллюстрациях девушки хлопали ресницами, а их шёлковые вуали трепетали в соблазнительной манере. В целом книга соблазняла и посягала — ненавязчиво — на нечто совершенно непристойное. Том с отвращением отбросил книгу. Это были картинки, просто иллюзии, и то, как другие мальчики боролись друг с другом за право посмотреть на них, было просто жалким зрелищем). — Отцу нравится встречаться с лучшими студентами защиты от Тёмных искусств каждый год, — продолжал Трэверс. — Обычно он посылает кого-то на ужины Слагги, но пока Тёмный Лорд и его люди наводят шороху, отдел не может себе позволить тратить силы авроров на посещение светских мероприятий. — Если ты предложишь приглашение этим летом, я, возможно, соглашусь, — нечленораздельно ответил Том. — К тому времени у меня будет лицензия на аппарацию. — Ты собираешься стать одним из стажёров аврората? — сказал Розье. — Слагхорн направо и налево намекал, что Министерство возьмёт тебя одним махом — он это имел в виду? — Я изучил это, — ответил Том. Он обернул шарф вокруг горла и наложил невербальное заклинание лёгкости на сундук. — Но запись на стажировку будет означать три года до того, как они дадут посмотреть на настоящее дело, и я не вижу в этом смысла. Для других людей, да, но для меня? Думаю, я умру от скуки до того, как встречу хоть одного тёмного волшебника. Розье рассмеялся, Нотт фыркнул. — Думаешь, ты можешь одолеть тёмного волшебника, Риддл? — спросил Нотт. — «Превосходно» по защите от Тёмных искусств лишь означает, что ты знаешь сглазы из учебника. Настоящие тёмные волшебники кусаются немного сильнее. — У обычного тёмного волшебника всего три заклинания в репертуаре. «Укусы» едва ли впечатляют, если все, кто с ним сталкивается, знают, как им противостоять. — Все знают, что Непростительным нельзя противостоять, — сказал Нотт. — Они не могут быть отражены обычными Щитовыми заклинаниями, — поправил Том, — что не означает, что им нельзя противостоять. И каждый может отразить Непростительное, если он достаточно быстро владеет призывом. — И ты владеешь? Том с интересом изучил Нотта. С того самого Случая в Ванной год назад Нотт избегал любых разговоров с ним за едой и на еженедельных встречах клуба по домашней работе. Он предпочитал сидеть в одиночестве в классе, чем присоединяться к членам группы Тома, которая заработала репутацию элитного братства лучших студентов: все члены, кто сдавал С.О.В. в прошлом году, получили «превосходно» по защите от Тёмных искусств и были лучшими в турнирной таблице дуэльного клуба Хогвартса. (За исключением Гермионы, которая не вступила в дуэльный клуб. Она была чем-то вроде вспомогательного члена группы Тома: она дружила с Томом, но не с другими мальчиками, и во время еды сидела за столом своих одноклассников из Рейвенкло). — Я достаточно неплох в невербальных заклинаниях, — сказал Том. — Если хочешь попробовать, уверен, мы можем организовать дружескую дуэль как-нибудь после каникул. Нотт переминался с ноги на ноги, избегая зрительного контакта с Томом. На верхней губе Нотта блестели капельки пота, а одна рука рассеянно гладила его мантию, словно нащупывая палочку. Остальные мальчики наблюдали за их общением с нескрываемым интересом, ведь прошло уже много лет с тех пор, как кто-нибудь бросал Тому вызов в его дуэльном мастерстве. Последний раз был, кто, Абраксас Малфой, два года назад? Малфой, как и подобает жалкому неудачнику, которым был, ушёл из дуэльного клуба под предлогом, что хочет сосредоточиться на квиддиче и экзаменах, оставив Тома бесспорным чемпионом. Он не думал, что Нотту хватит смелости бросить ему вызов. Но в магическом мире, если свиней можно заставить летать с помощью оригинальной трансфигурации, мало что можно считать по-настоящему удивительным. То, что Нотт захотел стать примером на показательной дуэли, было пустяком. Ему следовало бы приберечь своё удивление для того дня, когда Нотт объявит о помолвке с маглорождённой. — Нет, — пробормотал Нотт через несколько секунд внутренней борьбы, покачав головой. — Нет, это ничего не докажет. И вообще, Непростительное заклятье, которое может вызвать студент, будет в лучшем случае слабым. Сказав это, он взялся за ручку своего сундука и пробил локтями путь из спальни, оставляя Тома и остальных слизеринцев закончить сборы. Эйвери заговорил, когда ушёл Нотт: — Ты знаешь, как вызывать Непростительные? Взгляд Тома метнулся на Трэверса, который безуспешно пытался сделать вид, что ему не был любопытен разговор, проходящий в спальне. Отец Трэверса был чиновником в Министерстве, поэтому было бы глупо публично признаться в том, что другие могут невольно повторить посторонним ушам. — Любой, кто прочтёт нужную книгу, знает, как их наложить. Так же Тому было нелепо признавать, что он не может что-то сделать. Путь до станции прошёл в спокойной обстановке. Том был погружён в свои мысли, и, должно быть, это отразилось на его лице. Он шёл один, пока к нему не присоединилась Гермиона, отставшая от группы щебечущих рейвенкловцев, она подпрыгивала рядом с ним, её школьный портфель покачивался в воздухе перед её поднятой палочкой. — Отсюда до Лондона восемь часов, а затем нам надо будет пересесть на Кингс-Кроссе на экспресс из Лондона до Йорка — это четыре часа — и из Йорка до, как он называется… — Гермиона порылась в содержимом портфеля, пока не достала свой ежедневник, открыв страницу, заложенную ленточкой. — Грейт-Хэнглтон, вот! Оттуда всего лишь шесть миль до Литтл-Хэнглтона. Нам повезёт, если мы туда доберёмся до полуночи. Надеюсь, они подготовились, чтобы встретить нас на станции Хэнглтона — не представляю, что в городе такого размера будут извозчики для найма… Нотт, первым покинувший спальню, занял купе для остальной группы, отпугивая других учеников, которые рассматривали одиноко сидящего человека как повод захватить место. В два своих последних путешествия в Хогвартс Том и Гермиона сидели с остальными старостами в отдельном вагоне. Их традицией по дороге в Лондон летом было занять купе для них двоих, в первые несколько лет это было их последнее время, когда они наверняка могли увидеться до начала следующего года. Тому не нравилась мысль быть отдельно от Гермионы, и ему было приятно, что она думала так же, потому что она забилась в ближайший к окну угол и отлевитировала свой сундук на верхнюю полку. Нотт сел у окна напротив, раскрыв книгу об основателях Хогвартса на коленях на странице со скоординированной по цветам схемой между палочкой и древесиной каждого из основателей. Он не обращал внимания на малолетние выходки остальных мальчишек, бросавших свои сумки на полку, снимающих мантии и галстуки и рывшихся в карманах и портмоне в поисках денег на перекус. Том долго задавался вопросом, почему Нотт потрудился остаться членом клуба по домашней работе, ведь он был редким участником товарищества слизеринцев. Нотт был осмотрительным и сдержанным с Томом, и он не показывал особого расположения к Гермионе. Единственной причиной, которую он мог видеть, это то, что Нотт не хотел отставать от класса, ведь месяцы наставничества сделали рейтинг выпуска Слизерина этого года лучшим, чем все остальные в школе, а Том, естественно, занял своё место на вершине. Нотт мог не любить Тома сколько хочет, но было бы слишком опасно недооценивать его. Это, решил Том, должно быть было объяснением продолжительного взаимодействия Нотта с группой. Величие пробуждает зависть, зависть рождает злобу. Эту цитату Том придумал одним унылым утром на занятии по заклинаниям, и она ему так понравилась, что он написал её на первой странице своего дневника. Он видел, что Сидони Хипворт и некоторые её подружки писали вдохновляющие цитаты чернилами, меняющими цвет, на обложках своих блокнотов для повторения, или строки из стихов о важности мечтаний и любви. Том считал, что его собственная версия значительно их превосходила — конечно, превосходила. Между цитатой, которую он придумал сам, и куском сентиментальной чепухи, вырванной из контекста, даже не было никакой конкуренции. Рядом с Гермионой было только одно свободное место, и Том его сразу же занял, довольный тем, что его соседи по спальне были достаточно выдрессированы, чтобы запомнить его личные предпочтения по рассадке. В первый день зельеварения для Ж.А.Б.А. произошла небольшая путаница, и ему пришлось исправлять предположения Лестрейнджа: мальчик пришёл, думая, что они с Томом будут партнёрами, как это было в те времена, когда класс был разделён с Гриффиндором. Раз Гермиона избавилась от Фицпатрика, своего прошлого партнёра, Том был обязан сделать то же самое с Лестрейнджем. Он не заметил, чтобы хоть один из них питал и унции сожаления о своих решениях. Поездка на поезде была тихой, Гермиона была занята записями в своём ежедневнике, а Том читал трактат о колдовстве на латыни. Лестрейндж, Эйвери, Розье и Трэверс достали колоду карт, их ставка представляла из себя запакованные сладости, сваленные в кучу на среднем сидении. Изредка другие студенты стучались в дверь купе, чтобы передать приглашения на праздничные дни одному из присутствующих, чаще всего от имени своих родителей, но семьёй Тома были маглы, поэтому он не получил никаких приглашений и не передал своих. Хоть Том никогда не был в восторге от следования чужим правилам, он понимал смысл, стоящий за секретностью волшебников. Ещё ребёнком он выучил, как утомительно проходить психологические проверки от людей, которые думали, что быть Особенным означало лишь синоним сумасшествию. Не то чтобы его собственная семья оценит чудеса волшебного мира. Они были из тех, кто выберет крикет в деревне вместо ветреных высот трибун для матча чемпионата по квиддичу, они пойдут смотреть нравоучительную рождественскую пантомиму вместо постановки В.А.С.И. «Волшебницы Шалот». (Не сказать, что Том сам находил много интересного в артурианских мифах, но все почитали Мерлина как одного из величайших волшебников британской истории, и Том был бы не против увидеть, как некоторые из его самых знаменитых подвигов воспроизводятся на сцене с магическими эффектами. Это была бы возможность научиться повторять их с помощью своих собственных приёмов. Говорят, подражание — самая искренняя форма лести, но разве лесть одного не была плагиаторством другого? Том верил, что может быть лучше этого: там, где другие подражали, Том мог изобретать, и однажды те же люди будут льстить ему). Эти приятные дневные грёзы помогли ему провести несколько спокойных часов, и лишь странный голос из-под мягкой обивки скамейки купе прервал его. Это был воистину очень странный голос: Том не узнал в нём никого из своих знакомых, а из тех, кого он знал, никто не говорил мягким, сиплым шёпотом, незаметным для всех, кроме него. Том оглянулся по купе, заметив, что дверь была закрыта и заперта. Трэверс уснул, на нём были его наушники и газета закрывала его лицо от света. Эйвери и Лестрейндж копались в нескольких коробках желейных конфет, доставая зеленоватые, — они были либо со вкусом рвоты, либо козявок, либо травы, что даже люди с низкими стандартами жизни, как оказалось, научились избегать. Гермиона начала работать над домашним заданием на каникулы, свернувшись в углу сидения. Нотт сидел напротив, его внимание было твёрдо устремлено в его книгу, а челюсть сжата. Несомненно, он изо всех сил старался держать своё мнение о попутчиках при себе. За все месяцы, прошедшие с тех пор, как Тому пришлось объяснять ему стандарты приемлемого поведения, как и полагалось старосте и студенческому лидеру, Нотт ни словом не обмолвился о Гермионе. Нотт старался не разговаривать с ней, даже когда она к нему обращалась напрямую, и эта привычка распространялась и на Тома. Возможно, поступки Тома не снискали уважения Нотта, как это было с каждым другим студентом Слизерина, но у него было почтение и покладистость мальчика, а в большинстве случаев это было так же полезно. — …Что это за место? — сказал слабый и шепелявый голос. — Я чую свежую еду. Большую еду. Х-с-с-с-с. Много большой еды! Змея. — Тёплые вещи, очень медленные вещи, да, да, с какой же начать… Чёртова змея была в поезде. Чёртова змея была прямо под их сиденьями. — Гермиона, — сказал Том, стараясь не делать никаких резких движений. Перьевая ручка Гермионы с шелестом остановилась на странице: — Да? — Не могла бы ты подвинуть свои ноги сюда? Она безучастно посмотрела на него: — И зачем? Том ухватился за лучшую отговорку, какую смог изобрести, чтобы она не ввела её в панику: — У тебя интересные колени. Розовая краска распустилась на её щеках, заставляя её отвернуться и опустить взгляд на ноги: — Не понимаю, пытаешься ли ты пошутить или нет, но это не смешно! — А похоже, что мне весело? — сказал Том с могильным лицом. — Э-э, — замялась Гермиона. — Нет? — с явной неохотой она сказала, — Л-ладно. Я всё ещё не понимаю, чего ты хочешь от меня, но лучше бы этому не быть шуткой. Придержав подол юбки для благопристойности, она забросила свои ноги на место в проходе перед его креслом. Том взял её за щиколотку и притянул ближе, пока задняя часть её колен не нависла над его ногами. Гермиона взвизгнула, её руки разлетелись, пытаясь удержать край юбки от задирания: — Том! — Гермиона, — вздохнул Том, обвивая её талию рукой и прижимая её ближе. — Пожалуйста, не паникуй. — Это кажется таким… Таким излишним! — Для этого есть хорошая причина. — Если ты хотел обняться, я бы и так тебя обняла, ты знаешь, — с упрёком сказала Гермиона, неуверенно положив руку ему на плечо для равновесия, её ноги свисали над его коленями, что выглядело бы недостойно — если бы в такой позе находилась не она, а кто-то ещё. Том медленно вздохнул, наслаждаясь знакомым запахом Гермионы, его настоящей версией, которая была неотличима от подделки в котле. Настоящая версия была гораздо лучше, потому что это не было только запахом: к нему прилагался ощутимый вес — прикосновение и текстура, — что удовлетворяло гораздо лучше, чем любая иллюзорная попытка копирования. Его свободная рука поднялась и обхватила её коленку, ладонь изогнулась над её серыми шерстяными чулками. Он чувствовал каждое подёргивание мышц, когда она рефлекторно откидывалась назад, но в конце концов она не отстранилась от него. У неё были такие маленькие коленки, такие изящные щиколотки, её физические пропорции были построены в меньшем масштабе, чем у него, но между ними было так много общих, совпадающих точек. В районе лодыжки выпирал костный сустав, конец малой берцовой кости, и пальцы Тома проследили, как она спускается от колена вниз по икрам, к этой нежной припухлости, прикрытой форменными чулками. Он не знал, нравились ли ей его колени, но в этот момент Том знал, что ему нравятся её. И было больше, чем её колени, что ему нравилось… — Том! — М-м-м? — Что ты делаешь? — Так, просто смотрю. — Кажется, что это гораздо больше, чем «просто смотрю»! — Мне стоит остановиться? Лицо Гермионы скривилось: — Да — мне не нравится, когда другие люди на нас смотрят. Том перевёл своё внимание с колен Гермионы и заметил, что его исследования привлекли любопытные взгляды остальных обитателей купе. Они не особенно осмеливались встретиться с его взглядом, но он заметил, что их глаза устремились туда, где ноги Гермионы наполовину раскинулись над его коленями. Он вытащил палочку. Журналы внезапно появлялись в руках, карты тасовались с большим апломбом, а шоколадные батончики разворачивались в благоговейном молчании. Один взмах палочки, невербальные Парящие чары, и Том достал змею из-под сиденья. Змея покачивалась в воздухе, она была на пару дюймов длиннее фута и толщиной с запястье Гермионы. У неё была коричневая чешуя с тёмной линией сросшихся ромбов по спине и узкая треугольная голова, из которой сверкала пара красных глаз. Казалось, ей не особенно по душе левитировать в воздухе. — Что это? Что это! — она зашипела, её голова качалась из стороны в сторону, пытаясь определить причину внезапной дислокации. — Слишком ярко, мои глаза, х-с-с-с-с! — Том? — сказала Гермиона, крепче сжимая его плечо. — Это… Это было под нашим сидением? — Да, — подтвердил Том, по-прежнему устремляя палочку на змею. — Как думаешь, она сюда попала? — Ну, это не я, — она потянулась за своей палочкой. — Посмотри на узор и цвет глаз. Это обыкновенная европейская гадюка — она ядовитая! И сейчас декабрь, так что она сейчас должна быть в спячке. Должно быть, это чей-то глупый розыгрыш… — она возмущённо фыркнула. — Кто-то мог пострадать! Мы за много часов от Лондона и Хогвартса, и даже если у старост школы есть лицензии на аппарацию, она невозможна в движущемся поезде. Если я узнаю, кто это сделал, они получат месяц наказаний. — Забудь о наказаниях, — вмешался Нотт, отодвигаясь от парящей змеи, — что мы будем делать о чёртовой змее?! Том взмахнул палочкой, и змея перевернулась и покачнулась в сторону Нотта. Нотт взвизгнул и упал обратно на своё сидение, его рука взметнулась, чтобы защитить лицо. — Х-с-с-с-с-с! Пасть змеи распахнулась, обнажив мягкую белую плоть её рта. На верхней челюсти торчали два острых, как иголки, клыка, поблёскивающие прозрачным ядом. Змея резко остановилась, один из витков чешуи проплыл в футе от Нотта. Она не коснулась его, но это не помешало ему устроить сцену и громко закричать. — Том! — закричала Гермиона, впиваясь ногтями в плоть его плеча, что было не так уж неприятно, когда он задумался над этим. Он утопал в этом ощущении, прижимая её крепче за талию. — Какого хуя ты творишь, Риддл! — закричал Нотт, рыща в поисках своей палочки. — Грейнджер сказала, она ядовитая. — Риддл, — нервно встрял Розье, оглядываясь на остальных мальчиков, которые не торопились высказать своё мнение, — мы не возражаем против шоу, но, эм, если ты хочешь о чём-то разобраться с Ноттом, может… Может, ты хочешь сделать это вне смешанной компании? — он многозначительно посмотрел Гермиону. — Ведьмы чувствительны о таких вещах. Он был прав. Гермиона не выглядела счастливой от того, что он игрался с ядовитой змеёй, которую он не считал особенно опасной — он был уверен, что его рефлексы были достаточно хороши, чтобы ударить в неё Петрификус до того, как она вонзит в кого-то зубы. Он также был достаточно осторожен с поправлением Парящих чар, чтобы её голова всегда была отвёрнута от него и Гермионы, и если у кого-то и был риск быть укушенным и умереть — крошечный шанс со змеёй такого размера — это не был бы кто-то, о ком он будет скучать. — Ладно, — сказал Том, закатив глаза. — Фините! Змея не исчезла. — О, — заметил он, — она не наколдована. Это интересно. — Должно быть, кто-то призвал её, — сказала Гермиона, — если это настоящая змея. Мы двигаемся слишком быстро, чтобы заклинания призыва сработали, если только тот, кто это сделал, не хотел оторвать себе руки, пытаясь схватить что-нибудь за окном поезда. Значит, кто-то положил эту змею сюда до того, как мы сели в поезд. — «Убийство в Хогвартс-экспрессе», — задумчиво сказал Том, оглядывая каждого из присутствующих по очереди. — Сюжет закручивается. Никто не понял, о чём он, кроме Гермионы, которая тяжело вздохнула в изгиб его шеи. Том поднял палочку и вызвал заклинание: — Эванеско! Змея исчезла, растворившись в небытии, а вместе с ней исчезла и видимая напряжённость в поведении и выражениях лиц — за исключением, естественно, его самого. Он почувствовал медленное изменение атмосферы, как почти паническое состояние стихает в слабое беспокойство, возникающее всякий раз, когда он удерживает зрительный контакт более нескольких секунд. К своему разочарованию, Том не обнаружил следов вины или обмана в умах всех, кого он исследовал с помощью силы воли. Всё вернулось в норму, или настолько норму, насколько это вообще возможно в присутствии и при участии Тома Риддла. Однако разговоры, когда они возобновились, были уже не такими оживлёнными, как раньше, а карточные игры и пари не отличались живостью и энтузиазмом. Том не возражал, ведь у него были более интересные вещи, на которых можно было сосредоточиться. Оставалась тайна змеи, на которую он так и не нашёл ответа — ещё несколько раз пролистав поверхностные мысли своих соседей по спальне, он так и не смог найти убедительных доказательств того, что это сделал кто-то из них. Поэтому он не мог назвать ни одного человека своим преступником. Пока что. Помимо этого оставалась тайна женственной формы, которую он не считал тайной, когда соответствующую информацию можно было найти в учебнике анатомии или иллюстрированной новелле Лестрейнджа, если бы он был к этому склонен. Когда она приходила в женственной форме, относящейся к Гермионе Грейнджер… Ну, об этой тайне не писали ни в одной книге и не издавали ни в одном руководстве. И Том с его любопытной натурой и ненасытным аппетитом к знаниям жаждал узнать о ней больше, в учебнике или нет. Несмотря на все загадки, парящие вокруг, к моменту прибытия экспресса в Лондон ему удалось собрать воедино один достоверный факт: колени обладали силой, которую не стоит недооценивать даже самым великим волшебникам.

***

Хогвартс-экспресс добрался до Лондона в без пятнадцати семь, что давало Тому и Гермионе двадцать минут, чтобы взять багаж, купить по горячему пирогу и бутылке молока в магазине на станции и перейти на платформу, куда в считанные минуты прибывал поезд Лондон-Йорк. В конце дня Том будет в поместье своих бабушки и дедушки в Йоркшире. Он видел его фотографии, приложенные к письмам, написанным ему Мэри Риддл. Поместье состояло из сонного города в сельской местности, где самыми большими зданиями были церковь и почта среди деревенской зелени, от которой ответвлялись боковые улочки, заполненные рядами домов с террасами и небольшими коттеджами, сдаваемыми различным жильцам. А над городом возвышался дом на холме, «Большой дом», как называли его жители деревни, в котором жила Достойная Семья — как называла её его бабушка. Том не понимал, что это на самом деле означало, но по контексту он понял, что это его бабушка пыталась отделить социальный ранг Риддлов от подобных жителям деревни. Деревенские жители, может, и работали на Риддлов, а Риддлы зависели от труда деревенских, но на этом их отношения были исчерпаны: Риддлы и деревенские однозначно не составляли друг другу компанию за исключением церковных служб и формальных функций — Дня Империи, королевских юбилеев и других торжеств. Риддлы уж точно не стремились с ними сблизиться. (То, какие кляксы оставляла ручка Мэри Риддл, и делала отступы, видимые через другую сторону бумаги, показывало, что она всё еще не оправилась от великого «предательства» своего сына). Это место, этот город, Большой дом — всё это было его новым домом. Он не мог отвести свои мысли от этого слова, Дом, когда он вошёл в вагон первого класса с Гермионой, следующей за ним по пятам, передавая свои билеты кондуктору на проверку. Когда он их проверил и одобрил, им показали купе, а их багаж был убран портье, которому они должны были дать несколько пенсов на чай. — Не так уж и отличается от Хогвартс-экспресса, — заметила Гермиона, осматриваясь в купе. — Обитые кресла, занавески на окнах, раздвижные двери — не так много места, как в экспрессе, но я уверена, что там были использованы какие-то чары расширения в структуре: я не представляю, как иначе Слагхорн мог бы пригласить дюжину людей в свой вагон, даже если мы все в итоге были там зажаты. Ты знал, что в вагонах третьего класса лишь деревянные скамейки? Там нет купе, портье и пепельниц. Том скривил лицо: — Из-за пепельниц текстиль пахнет как старые сигареты. — О! Я могу это исправить! — воодушевлённо сказала Гермиона, закрывая дверь купе и зашторивая окна, прежде чем достать палочку из кармана и наложить несколько чистящих заклинаний и освежающих чар на сидения. — Я почти забыла, что могу теперь пользоваться магией после дня рождения. Теперь всё настолько проще! — она остановилась и добавила неуверенным голосом. — Мне стоило наложить заклинание уменьшения веса на сундук до того, как портье его взял. Я не смогла решить, какие книги взять с собой, поэтому прихватила все, и утреннее заклинание уже, должно быть, закончилось. Думаю, он чуть не надорвал спину, когда пытался его поднять… — Забудь о нём, — сказал Том, который даже не хотел давать магловскому портье на чай, потому что знал, что мог всё это сделать сам невербальным Вингардиум. — Есть гораздо более важные вещи, о которых надо подумать. Например, активизируется ли Надзор, если магия вызвана в движущемся транспортном средстве или в присутствии взрослой ведьмы за пределами волшебной резиденции? — Интересные вопросы, — сказала Гермиона, убрав палочку и плюхаясь на сиденье. — Я исследовала положения Министерства магии в библиотеке, и в книгах было сказано, что Министерство замечает и записывает все магические аномалии, но не принимает меры, если не были вовлечены магловские свидетели, студенты, практикующие магию до совершеннолетия или другие очевидно незаконные вещи. Если бы они не были избирательны, им бы пришлось посылать сов по всей стране каждый час дня и ночи. — Стоит ли проверить? — Конечно, нет! — воскликнула Гермиона, прожигая его взглядом за одну мысль о нарушении закона. — У меня есть два предупреждения до моего дня рождения, — сказал Том, ухватившись за возможность в полной мере оценить традицию чрезмерной снисходительности Волшебной Британии. Правило предупреждений было равносильно тому, что каждый несовершеннолетний волшебник получал разрешение нарушать закон по своей прихоти в удобное для него время и в удобном месте. Исключения, сделанные нерадивым Министерством, свидетельствовали о том, что они явно не верили в то, что несовершеннолетние волшебники способны на что-то большее, чем безобидные шуточные сглазы. (Том мог придумать больше, чем несколько способов как хорошо наложенное Акцио могло причинить сильный хаос в необходимой ситуации. Призвать острый нож с нужной скоростью, и конечный результат будет списан как несчастный случай под эгидой «дети есть дети»). — Ты не можешь «тратить» их, Том! — взвизгнула Гермиона, поражённая его безразличием. — Это официальные предупреждение, не… Валюта! — Обидно сохранить все свои предупреждения на крайний случай и в итоге не воспользоваться ни одним, — сказал Том. — Это было бы ужасным расточительством, если всё было напрасно. — Чистое личное дело — это не «напрасно», — заметила Гермиона. — Ты можешь быть не заинтересован в подаче на работу в Министерство, но это не значит, что твоё личное дело исчезнет, когда тебе будет семнадцать, — она покачала головой. — Почему ты не можешь удержаться от магии до своего дня рождения? Осталось меньше двух недель. — Ты сможешь заниматься магией и закончить свою домашнюю работу, — сказал Том, — в то время как мне надо будет потакать кучке маглов. Мэри Риддл продолжает передавать мне письма через Дамблдора: я могу сказать, что она не оставит меня в покое, пока я буду жить там. — Я думаю, это мило, — упрямо сказала Гермиона. — Я уверена, ты увидишь, что они лучшие люди, чем ты их оцениваешь, — в конце концов, миссис Риддл пригласила меня на каникулы. — Однажды ты признаешь, что они хуже, чем ты думала, — сказал Том. — И тогда я будут тем, кто скажет: «Я же говорил». — Ну, не думаю, что этот день будет сегодня. Том пока мог позволить ей эти заблуждения. Это были безобидные заблуждения, так что, в конце концов, их можно было потерпеть. Гермиона всегда была упорна в своих убеждениях, и её (неуместное) чувство общепринятой порядочности долго оставалось препятствием для того, чтобы признать, что иногда люди — никчёмные куски материи. Эта любезность распространялась на людей, которые ей даже не нравились, которые никому не нравились. Покидая Хогвартс-экспресс она попрощалась с остальными мальчиками — даже Ноттом, — на что не стал тратить время сам Том. Но её вежливость отличалась от дружбы с ними: приветствия, и прощания, и «как дела?» не стояли на одном уровне с тем, чтобы тратить время на поле для квиддича или разглядывать раскрашенных девушек из гарема с группой развратников, прикидывающихся искусствоведами. Он называл их развратниками на основании того, каким стал тон разговоров в спальне за последние пару лет. Мальчики, все из которых были чистокровными, подходили к возрасту, когда их родители занимались выбором их пар, и, будучи недовольными вкусами их родителей для их будущих партнёрш, они стремились потакать своими собственным вкусами теми немногими средствами, какие им были доступны. Это означало поздние игры, где они упорядочивали девочек своего года по атрибутам их физической привлекательности, а потом спорили, какие из вышеупомянутых признаков были наиболее привлекательны. (Об интеллекте или магических способностях не было и упоминания, так что Том с лёгкостью списал вкусы своих соседей как исключительно плебейские. Если обычный волшебник выбирал себе супругу именно таким образом — когда его не ограничивали искусственные ограничения на ведьм с подходящей кровью и состоянием, — это объясняло, почему общее население Волшебной Британии было таким легковерным и неумелым). Мили фермерских угодий проносились мимо, пока поезд мчался на север. Свет, приглушённый влажными зимними облаками, исчез с неба несколько часов назад, оставив за окнами непроницаемую чёрную пустоту. Пока Гермиона убивала время, заполняя ежедневник, а кондуктор обходил купе первого класса, спрашивая, не нужны ли пассажирам бутылки с горячей водой или пледы, Том медитировал. Он составил каталог собственных чувств и практиковался в искусстве окклюменции, как учил его Дамблдор. Это позволило ему контролировать свои эмоции, дало возможность сдерживать острые углы гнева и возмущения, которые зудели в его душе, когда его мысли обращались к семье. Это позволит ему общаться с ними, не желая держать их на кончике его палочки. Это позволит ему быть Хорошим Мальчиком, которого они от него ждали. Которого Гермиона от него ждала. Он мог быть Хорошим Мальчиком, если хотел. Он быть кем угодно, если хотел. С наступлением полуночи становилось всё холоднее, и окна поезда запотевали изнутри от тепла вагона. Они с Гермионой достали свои магловские пальто, когда добрались до станции в Йорке, и были рады этому, когда добрались до Грейт-Хэнглтон, который представлял собой небольшую деревенскую остановку с двумя платформами. Здесь было пустынно, бюро начальника станции было единственным источником света, а сама платформа была ледяной и скользкой под ногами. Здесь было холоднее, чем в Лондоне. А также холоднее, чем в Хогвартсе, где каждое утро он накладывал согревающие чары на свою форменную мантию и зимний плащ, чтобы хватило на весь день занятий. — Они должны были нас встретить, — взволнованно сказала Гермиона, поворачиваясь туда-сюда, будто ожидая, что Риддлы выпрыгнут из ближайшей урны. — Ты видишь автомобиль? — Если они не появятся, мы вернёмся в Лондон, — предложил Том. — Сколько у тебя магловских денег? — Уверена, они не забыли, — сказала Гермиона, ставя свой сундук на мощёные бетонные плиты, а затем залезла на него, чтобы набрать пару футов роста. Она достала палочку из кармана и вызвала Люмос, осветив яркий шар света вокруг них. Гудок клаксона разорвал ледяную тишину зимней ночи. За ним последовало дребезжащее рычание приближающегося автомобиля, который предваряла пара желтых фар, бросавших широкую жёлтую дугу света на чёрные улицы. Белоснежные покрышки пробивались сквозь слякоть, разбрасывая ледяные брызги, когда автомобиль остановился прямо перед входом на станцию. Фары тускнели и мерцали, но оставались включёнными. Открылась дверь со стороны водителя. Оттуда на дорожку вышел мужчина, его рука потянулась внутрь автомобиля, чтобы достать что-то с переднего дивана. — Вечер добрый, — сказал он, его трость стучала о бордюр. — Я ищу мастера Риддла и мисс Грейнджер. — Вовремя, — пробормотал Том. — Добрый день, сэр, — Гермиона перекричала его, спрыгивая со своего сундука. — Я Гермиона Грейнджер, а это Том. Вас прислали Риддлы? — Фрэнк Брайс, — сказал мужчина, предлагая руку Гермионе. Гермиона пожала её, и он пошёл поднять её сундук одной рукой, пока второй продолжал опираться на свою палочку. — Я у Риддлов водитель, привратник, и мастер на все руки. — Ой, — сказала Гермиона, наклонившись, чтобы помочь ему, одна рука за её спиной всё ещё держала её палочку, — дайте мне! Фрэнк Брайс был молодым человеком двадцати с небольшим лет, и к тому же он был слугой — разумеется, ему не нужна была помощь в работе, за которую ему платили: заботиться об их багаже и складывать его в багажник. Мужчина выглядел в полном порядке, одетый в драную охотничью куртку поверх вязанного джемпера и рубашки с короткими рукавами, его штаны были заправлены в пару «веллингтонов», а на голове была обычная плоская кепка, которая казалась неотъемлемой частью униформы йоркширского рабочего. Он не был похож на инвалида и не просил о помощи. Том думал, что со стороны Гермионы было высокомерно добровольно вызваться на помощь, в чём содержалось недвусмысленное предположение, что Брайс не мог выполнять работу, на которую его наняли Риддлы, потому что он хромал или какая бы там ни была у него проблема. Возможно, Риддлам пришлось снизить свои стандарты из-за нехватки молодых людей, многие из которых предпочитали быть солдатами, чем слугами в поместьях. В тени фар Брайс не заметил, что Гермиона постучала палочкой по своему сундуку, затем по Тома, накладывая невербальное заклинание для уменьшения веса. Он надеялся, что Гермиона была достаточно осторожной, чтобы не сделать сундуки невесомыми: была разница между сгибанием правил, когда это было удобно, и попранием Статута, что было недалеко от того, когда бросают игру и портят её всем остальным. Когда их сундуки были закреплены в багажнике, они с Гермионой сели на пассажирский диван автомобиля, и Фрэнк вернулся на своё место за рулевым колесом. — Ты занудствуешь о моём вечном личном деле, — зашептал Том на ухо Гермионы. — Но затем ты сама делаешь… — он подумал на секунду о подходящем эвфемизме, — …слово на букву «м» перед Сама-Знаешь-Кем! Гермиона посмотрела по сторонам и ответила: — Ты видел его ногу? В его возрасте — он должен быть ветераном, демобилизованным из-за травмы. Меньшее, что я могла сделать, это помочь! — Да, ну, — сказал Том, опустив голос слишком низко, чтобы его можно было подслушать, — он не просил о помощи. Оставь ему немного достоинства. — Он бы не стал просить о помощи, — челюсть Гермионы сжалась от упрямства. — Ты не знаешь этого. — Я знаю, что мужчины редко просят о помощи, — сказала Гермиона, пристально глядя на него. — По какой-то причине они считают, что «достоинство» значит больше. — Уверен, я не понимаю, о чём ты, — ответил Том, выражение его лица выражало любопытное непонимание. — Мы всё ещё говорим о нём и о ком-то другом? Гермиона фыркнула, но не стала продолжать спор. К тому времени автомобиль начал сворачивать на длинную извилистую дорогу, ведущую к вершине широкого склона, на котором возвышался огромный квадратный дом с двускатными крышами — дом Риддлов. Дом был трёхэтажным с мансардой, самым высоким строением на многие мили, и доминировал над местным пейзажем, что, как полагал Том, и было целью его давно умерших предков, выбравших это место для строительства своего дома. Когда автомобиль вполз на вершину холма, он разглядел огни города в полумиле от него: из окна верхнего этажа дома Риддлов, как он ожидал, можно будет увидеть Грейт-Хэнглтон, а в ясный день, возможно, и город Йорк вдалеке — по крайней мере, клубы дыма, произведённые тысячью домов и десятками фабричных печей. Вскоре Брайс поставил их багаж на крыльце дома, прежде чем вернуться на водительское сидение и объехать на моторе кругом за дом. Том посмотрел на Гермиону, которая нервно теребила пальцы, стоя рядом с ним на верхней ступеньке, а затем он поднял палец к дверному звонку и нажал на кнопку. Через минуту половина двустворчатой двери распахнулась, явив лицо молодой женщины в суровом чёрном платье и кружевном фартуке. Она изучала черты Тома несколько секунд, и вскоре заинтригованный наклон её головы сменился на нечто, свидетельствующее о том, что она была вполне довольна тем, что нашла. — О! — сказала она, подняв руку ко рту, одинаковые красные пятна выступили на её круглых щеках с оспинами, будто она вспомнила о своих манерах. — О! Сын мистера Тома наконец-то дома! — она опустилась в глубокий неуклюжий реверанс, в чём очевидно практиковалась нечасто. Оставьте свой багаж здесь — Фрэнк принесёт его, когда запрёт мотор на ночь. Я покажу Вам Вашу комнату. Мистер и миссис Риддл подготовили северное крыло специально для Вас. Они уже ушли наверх, но Вы встретитесь с ними за завтраком утром. Мы организовываем трапезы следующим образом… — она лепетала задыхающимся голосом, почти не переводя дыхания. — Завтрак в девять, обед в час, чай в четыре и ужин в полседьмого. На него Вы должны принарядиться, конечно, в остальное время можно одеваться свободнее, — показалось, она впервые заметила присутствие Гермионы. — Э-э… И, я полагаю, это относится и к Вам, мисс…? — Грейнджер, — сказала Гермиона с вежливой, но несколько холодной улыбкой. — Гермиона Грейнджер, приятно познакомиться. — Фрэнсис Крю, старшая горничная, — ответила горничная, кивая ей с меньшим подобострастием, чем Тому. — Хотя мы не делаем большого шума о званиях, у нас же только я и Бекки горничные, и ещё Сара приходит три раза в неделю помочь со стиркой. Горничная показала им дорогу в северное крыло, объяснив планировку дома, построенного по центральной линии симметрии, как было принято в те времена, и имевшего два основных зеркальных крыла вокруг квадратного внутреннего двора. В северном крыле располагались апартаменты Тома и гостевая комната Гермионы, в южном — жилые помещения Риддлов, включая официальные апартаменты и личную гостиную мистера и миссис Риддл, но они были закрыты для посторонних. Если требовалась помощь, в его комнате находился колокольчик, с помощью которого можно было вызвать горничную. Она охотно объяснила, что горничные приступают к работе в шесть утра и заканчивают в десять вечера, но если Тому что-то нужно, хоть что-нибудь, то стоит только позвонить, и кто-нибудь придёт ему помочь. Гермиона нахмурилась, наблюдая за тем, как горничная вкрадчиво общается с ним, стоя слишком близко к нему для удобства. А потом, к отвращению Тома, она продолжала бросать в его сторону обнадёживающие взгляды, полностью игнорируя Гермиону, после чего Гермиона без лишних церемоний была направлена в отведённую для неё комнату. Разительным контрастом было, что горничная открыла дверь в спальню Тома и не спеша продемонстрировала, как пользоваться приборами в прилегающей ванной, затем письменным столом, камином и новым радио над каминной доской. Возмущение Тома было усилено, когда он заметил на полке над столом все магловские книги, которые он держал в шкафу в приюте Вула: «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», «Тактика химической войны в Ипре», «1812: La Campagne de Russie», «Основы политической философии», «Сражения Второй англо-бурской войны». Мэри Риддл была внутри его комнаты в приюте Вула. Больше не его комнаты — безусловно, они уже переписали эту комнату на другого сироту, когда вынесли его вещи, — но она была его всё время, пока он в ней жил, его, когда у его было очень мало того, что он мог бы назвать принадлежащим безраздельно ему. Она видела её: скрипучую кровать, грязное стекло с облупившейся краской, коллекцию выцветших форм с заштопанными локтями и слишком короткими краями. Вызвало ли у неё это омерзение? Проявления нищеты, в которой прошла вся его жизнь до поступления в Хогвартс. Сам он испытывал отвращение при одной мысли об этом — о своём убогом, жалком существовании в руках миссис Коул, которая называла его подкидышем, хотя на самом деле он был не лучше самого обычного попрошайки… И тогда на самой нижней полке он заметил засаленную обувную коробку с потрёпанными углами и отклеивающейся бумажной этикеткой на крышке. — Прошу прощения, это может подождать другого дня? — спросил Том, прерывая горничную посреди её речи об особых требованиях к питанию, которые необходимо передать повару. — Я был в поездах весь день, и я довольно уставший. Поскольку уже больше десяти, Вы, должно быть, тоже устали — думаю, Вам действительно стоит отдохнуть, а не заниматься мной. Я бы не хотел воспользоваться Вашей добротой, не когда мы только познакомились. Он одарил её искренней улыбкой, опустив веки и смягчив линию бровей, чтобы изобразить усталость, и этого было достаточно. Горничная заикалась о чём-то несущественном, но Том не обратил на это внимания: он был рад, что она от него отстала и ушла в какой-нибудь чулан или пыльную кладовку, которые Риддлы использовали для хранения слуг, когда те не были заняты. Он закрыл дверь с удовлетворительным щелчком замка… И бросился к коробке с обувью. Под грудой всякой всячины сиротского хлама — йо-йо, волчка, горсти замызганных полупенсов, юбилейной монеты, которую школьникам по всей Великобритании раздали в честь коронации Георга VI, разбросанных частей перьевых ручек — была толстая стопка писем, которые он собрал за первые годы их обоюдного соглашения с Гермионой Грейнджер. Открывая конверты, он заметил, что письма были там, внутри и на месте. Нетронутые. Всё ещё разложенные по дате, бумага до сих пор хранила лёгкий аромат, строки её почерка были не такими ровными и выверенными, как она писала сейчас, но они были узнаваемо её. Адрес на каждом конверте был устаревшим, но её голос: очаровательно заблуждающиеся мнения Гермионы, её бредовые аргументы, её нелепые видения социального прогресса — они были такими же знакомыми, такими же идеальными, какими он их помнил. Он перечитывал их, лёжа в своей новой кровати, и когда он дошёл до середины, он почувствовал себя достаточно довольным, чтобы лечь спать посреди всей этой незнакомой роскоши. Эта неуверенная иллюзия покоя продержалась до завтрака следующего утра, после чего разбилась вдребезги, и рождественские каникулы, которые, как думал Том, не могут стать ещё хуже, стали ещё хуже. Этим утром Том впервые встретил своего отца. Он не считал, что Риддлы это запланировали. Они были так же удивлены и расстроены, как и он, и какая-то его внутренняя часть наслаждалась злорадством по поводу того, что их заставили проглотить их собственное лекарство, причём в столовой их собственного дома, не меньше. Они должны были осознавать, что семейное воссоединение было неминуемым, но, возможно, Мэри и Томас Риддл хотели, чтобы было официальное знакомство, соответствующее стандартам, которые они установили в своей семье. Насколько это было возможно, учитывая нынешнее состояние Британии как военной экономики, а также крах стандартов, связанных с обстоятельствами рождения Тома. В то утро они с Гермионой спустились, чтобы увидеть сервировку обеденного стола: столовое серебро, хрустящие салфетки и яйцо «в мешочек» в подставке у каждой тарелки. Во главе стола сидел Томас Риддл в твидовом норфолкском пиджаке, надетом поверх накрахмаленной рубашки в клетку Таттерсолл и шёлкового галстука. Он просматривал утренний выпуск «Йоркшир пост», а горничная, пришедшая накануне вечером, обошла его по левому локтю и положила ему на тарелку яичницу-болтунью с украшением из шнит-лука. На Мэри Риддл был жакет из габардина и подходящая юбка, а пара жемчужин размером с ноготь качалась на мочках её ушей. Со своего места она наставляла горничную о том, как подавать горячие блюда из жаровней, стоявших на серванте. По количеству тарелок было видно, что Риддлы не отказались от привычных удобств в связи с введением нормирования. Молоко, сливочное масло, сыр, яйца, ветчина — всё, ради чего лондонские домохозяйки копили продовольственные карточки и стояли в очередях у зеленщиков, было выставлено на всеобщее обозрение за столом для завтрака. «Бытовая» было самое подходящее слово для описания такой обстановки. Это было настолько нормально, что Том с трудом мог примириться с мыслью о том, что это и есть его жизнь. Его впечатления усилились, когда Гермиона похвалила еду миссис Риддл, после чего миссис Риддл стала превозносить мастерство своего повара: поваром была бывшая кухонная служанка, которая сопровождала миссис Риддл в Йоркшир после её свадьбы с мистером Риддлом несколько десятилетий назад, в те времена, когда «получение в наследство» слуг было обычным свадебным подарком. Бессмысленный разговор прервал мужчина в дверях столовой, чьи тяжёлые шаги и громкий голос заглушили неумелые попытки миссис Риддл сохранить самообладание. — Маменька, я возьму Алмаза до ручья и обратно, — сказал мужчина, направляясь прямо к подставке для тостов на серванте, не поприветствовав никого за столом. — Ясные дни слишком редкие в это время года, и дражайшая глина уже несколько недель не испытывала себя на прочность. Не ждите меня к обеду — я пообедаю в деревне. Он был одет для конной прогулки во фрак, бриджи для верховой езды и начищенные сапоги, хлыст и шляпа были зажаты под мышкой. Кто-то мог бы восхититься его щегольской фигурой в хорошо сшитом костюме, но внимание Тома привлекло лицо мужчины, расположение знакомых черт, которые так напоминали его собственные, что были почти идентичны. Мужчина был на несколько дюймов выше Тома, более крепко сложен с более широкими плечами и более твёрдой формой подбородка, на котором была крошечная ямка, в то время как подбородок Тома был гладким. Его кожа имела румяный оттенок от активного образа жизни на свежем воздухе, в отличие от фарфорово-бледного цвета лица Тома. Но между ними двумя было так много общего, гораздо больше, чем между ним и Томасом Риддлом: густые тёмные волосы без седины, элегантные пропорции щёк, бровей и челюсти. Но больше всего Тома беспокоил голос мужчины. У него был другой акцент — безупречный стандарт общественной школы, лишённый каких-либо следов лондонского происхождения Тома, — но тембр, диапазон и характер были точно такими же, как у самого Тома. Он узнал его досконально: сотни раз он слушал свой собственный голос в органах чувств животных, в чьи умы он проникал. Много лет назад он сознательно решил ненавидеть миссис Хелен Грейнджер, когда в первый раз увидел её в окне своей спальни в приюте Вула, её меховое пальто и автомобиль были самыми дорогими вещами, которые он видел, чтобы кто-то владел. Сейчас, без единого сознательного намерения с его стороны, мгновенная гадливость образовалась в нём по отношению к этому мужчине — этот избалованный отпрыск-переросток, который испортил жизни людей вокруг него, — который были никем иным, как его собственным отцом во плоти. Том оттолкнулся от стола и обратился к мужчине: — Доброе утро. Мужчина обернулся с куском тоста во рту, только сейчас заметив присутствие двух странных гостей за завтраком. — Доброе ут… — он начал, но подавился словами. — Ты! Их глаза встретились, и это было ещё одним отличием между ними: глаза Тома были самого тёмного карего, в то время как у этого мужчины — его отца — они были жёлто-зелёными, белки были испещрены налитыми кровью сосудами, когда они расширились от узнавания — шока — ужаса — при виде своей зеркальной копии на другой стороне стола. На мгновение череда образов пронеслась по разуму Тома в непонятном, непоследовательном потоке изображений и ощущений: тёмная комната, единственный свет исходит от тонкой щели между дверью и половицами, мягкий и певучий голос, руки, гладящие его волосы, пальцы, проводящие по линии челюсти, нежные поцелуи в бровь. Пересохшее горло, шершавый от жажды язык и стакан воды на подносе, который по какой-то причине — он не мог вспомнить почему, воспоминания расплывались в неразборчивости, когда он пытался за них ухватиться — отказывался пить, не хотел к нему прикасаться, отказывался от него, пока часы не превратились в целый день, и в момент слабости он не смог удержаться, а потом было слишком поздно остановить пелену, опустившуюся на его глаза… Слишком поздно. — Ты! — хрипло повторил он, зажав хлыст между белыми дрожащими пальцами. — Я не приму тебя здесь — не здесь, — мать, отец, я сказал вам, что я не хотел его! Раздался звон «клинк!», когда горничная поставила чайник и на цыпочках отошла к двери. — Ты сядешь и будешь вести себя прилично, — холодно сказал Томас Риддл. Он сложил газету и положил её сбоку от тарелки. — Тебе пора брать ответственность за свои действия. — Маменька, — взмолился мужчина, поворачиваясь к миссис Риддл и умоляюще глядя на неё, — пожалуйста, пожалуйста, я не хочу его здесь — он не может жить здесь — пожалуйста, маменька, если Вы любите меня, отправьте его обратно! Глаза миссис Риддл блеснули, но она отвернулась от него и сказала: — Ты будешь слушаться своего отца, Том. Мы стараемся сделать, как будет правильно для семьи, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше. — Этот мальчик не наша семья, — сказал другой Том Риддл, показывая дрожащим пальцем над столом на Тома. — Он не мой, я не признáю его… — Это неважно, — сказала миссис Риддл, — мы уже подписали все бумаги. Мы его опекуны, а не ты. Это не в твоих руках. — Тогда пусть будет по-вашему, — огрызнулся он, и жалобное нытьё в его голосе внезапно сменилось язвительным тоном. Он бросил недоеденный кусок тоста на блюдо с копчёной лососиной. — Я умываю руки. Пусть миссис Уиллроу доставит мне еду на подносе — я не сяду ужинать, пока он здесь. На этом он развернулся на каблуках, подол его фрака взвился, и он прошагал из столовой, нахлобучивая шляпу на голову. Вдалеке раздался хлопок закрывающейся двери. Том сел обратно на своё место и не мог подобрать слов. До сегодняшнего дня отец никогда не удостаивал его своим присутствием, но, увидев лицо давно потерянного сына, он мгновенно узнал его. Этот человек боялся его. Что это значило? О чём думал отец, когда Том заглянул к нему в душу? Тёмная комната, пустой стакан: без контекста он ничего не понял, и ему вспомнился прошлогодний случай, когда он заглянул в мысли Нотта. На сидении подле него лицо Гермионы было бледным и поражённым. Её пальцы сминали края салфетки на коленях. — Я надеялась, что он будет вести себя прилично, — вздохнула миссис Риддл. — Ты знаешь, что он всегда был психическим. Вот что случается, когда ты слишком много нянчишься, Мэри, — Томас Риддл поднял свою газету, бурча себе под нос. — Если бы ты так сильно не старалась связать его с Сесилией, тогда, может, он бы не сбежал с той скверной девчонкой… Когда завтрак закончился, они наконец-то смогли отлучиться. Гермиона постаралась облегчить ситуацию, сказав, что она не думала, что может быть что-то хуже, чем когда Риддлы пришли на ужин к её семье летом. Том, который часто спорил с ней просто чтобы поспорить, не смог не согласиться.