Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1944 Небо было чёрным, ветер испещрён колючими осколками льда, когда горничная подала Тому и Гермионе их пальто. Корзина сэндвичей была передана кухаркой, подготовленная к их поездке на вокзал Грейт-Хэнглтона, пока Брайс, продолжая зевать, взял свою флягу горячего говяжьего бульона, а его кепка была натянута ниже на голову, чтобы прикрыть кончики покусанных морозом ушей. Риддлы купили им билеты на места в первом классе на «Йорк-Флайер» до Лондона, и поездка была не такой плохой, как перед Рождеством, потому что теперь Том мог наложить собственное Согревающее заклинание и уменьшить багаж до размера ланчбокса, чтобы отвадить магловских портье от его вещей. Это сэкономило ему несколько пенсов на чаевых, которые он потратил на чай и печенье в вагоне-ресторане — что он нашёл превосходящим тележку со сладостями в «Хогвартс-экспрессе», где ассортимент был ограничен отвратительными сахарными кондитерскими изделиями. (Как бы сильно ему ни нравилось быть волшебником, Том никогда не мог понять, зачем класть лягушек, мышей и тараканов, зачарованных на движение, в свой рот. Каждый раз, когда другой студент угощал его шоколадной лягушкой — он никогда не трудился тратить собственные деньги на них, — он вскрывал упаковку и ждал, пока выдохнутся чары, прежде чем её съесть). Небольшой толикой неловкости была новая привычка Гермионы хлопотать над ним, спрашивая, болит ли его нога, нужно ли ему посидеть на пересадке между поездами, пока она ходила заказать еды и напитков у кассира, или нужно ли ему держаться за её руку, чтобы идти вверх и вниз по лестницам, разделявшим каждую платформу. Гермиона была внимательной с самого их возвращения из Св. Мунго, и хотя у него закончились зелья от целителя, его ноги всё ещё оставались слабыми от недостатка использования в последние полторы недели. В ближайшее время марафонов ему не выиграть… Но он сомневался, что это было бы возможно, даже до того, что шепчущими голосами называли «Происшествием». Происшествие. Для него это было чередой событий, которые привели к его истечению кровью в кровати Гермионы, посещению больницы Св. Мунго и удару по рукам с Ноттом, когда он был одурманен и опьянён обезболивающими зельями. Для остальных в Усадьбе Риддлов Происшествием была смерть собаки в спальне его отца. Согласно горничным, когда они убирались в его комнате, всему персоналу дали два лишних боба в ту неделю, чтобы держать язык за зубами и не позволить слухам просочиться на деревенскую мельницу сплетен, пока доктор разбирается с проблемой, а дети остаются в доме. Тем не менее, это не остановило прислугу от сплетен в доме. Это был фактор, который Том счёл нужным использовать в своих интересах. — Я думал, что с моим отцом что-то не так, когда впервые его встретил, — грустно сказал Том, его глаза были опущены на кипу постиранных рубашек на его кровати. — Это было таким потрясением, тот первый завтрак… Он умолк с глубоким и меланхоличным вздохом. Бекки Мюррей, вторая горничная, которая складывала его бельё и разделяла его на «зиму», чтобы убрать в проложенный шариками от моли сундук, и «весну», чтобы сложить к его школьным вещам, сочувственно ему кивнула: — Это разбудило в нём что-то злое. Никто не знал, что он такой, сэр, — только кухарка была здесь больше десяти лет. Она знала мистера Тома ещё парнишкой, и тогда он ничего такого не делал, говорила она. — У меня никогда раньше не было отца, — сказал Том. — Думаю, я не мог знать, что не все отцы такие. Но теперь… Он вышел за пределы всех понятий нормальности. Это такая трагедия для всех — и для меня тоже: я думал, у нас в самый первый раз будет тихое семейное Рождество, — Том горестно покачал головой. — Если бабулечка выслала его, как я слышал, у меня никогда не будет возможности узнать его. Глаза горничной заблестели. Она промокнула их передником и шмыгнула: — О, отослать его было для его же блага, сэр. Он в хороших руках, правда, — там будут люди, которые о нём хорошо позаботятся, убедятся, что больше не будет такого… Необычного поведения. — За ним правда нужно присматривать? — спросил Том. — Ему так плохо? — Ночные кошмары, я слышала, — сказала Бекки, метнув взгляд на открытую дверь, чтобы убедиться, что никто не проходил по коридору. — Вам не о чем переживать, сэр. Лучше начать складывать школьные вещи. Миссис Риддл хочет видеть, как Вы носите новые рубашки и брюки, которые она Вам подарила на Рождество. — Он мой отец, конечно, я переживаю, — сказал Том со скорбным выражением лица. — У каждого он только один. Пожалуйста, мисс Мюррей, если Гермиона спросит новостей о его здоровье, Вы не могли бы быть деликатной в своих ответах? Она чувствительная, и её отец работает доктором в Лондоне — она никогда не выносила страдания других людей. Просто скажите ей, что ему нездоровится и нездоровилось некоторое время. Он заслуживает сохранить своё достоинство в такие сложные времена, неважно, кто он и что он сделал, он всё равно семья, ведь так? — О… Ой, это такая добрая мысль, — горничная прижала ладонь ко рту. — Не боитесь, конечно, сэр! — Спасибо, — сказал Том, и его благодарная улыбка принесла вспышку красного румянца на её щеки. Потом ему не было стыдно за то, как он обошёлся со служанкой, направляя её осторожным выбором слов, взглядов и улыбок. Он же не обманывал её — он не выносил, когда его обманывали, и старался избегать лжи в своей жизни. В конечном счёте, те, кто полагался на отъявленное надувательство, были теми, кому не хватало проницательности для переинтерпретирования реальности и воображения, чтобы придать ей любую форму, какую они пожелают. Том не говорил лжи: он говорил выборочную правду. Ложь может быть удобной, но неудобная правда была самым эффективным способом раз и навсегда уладить спор — это если он хотел и поспорить, и к тому же выйти победителем. В отличие от удобной лжи, колкая правда оставалась правдой, и её нельзя было отрицать. Но в этот раз он смог пронести чувства горничной через вину и жалость, и это было манипуляцией, а не ложью. Бабушка Тома постоянно использовала вину на других людях, и, судя по всему, она никогда об этом не жалела и даже не собиралась останавливаться в ближайшее время. Она была прагматичной. И он тоже, и хотя для него существовали исключения, его личный уровень принципиальности, у миссис Риддл не было ничего такого. Гермиона была одним из его исключений. Том был с ней насколько возможно честным, ведь с Гермионой не нужно было оберегать и защищать от столкновения с реальностью собственного существования, как его слизеринцев. Их миры бы распались, если бы кто-то недвусмысленно сказал, что их фамилии ничего не значат, а их магические способности не отличаются — и даже недотягивают — ни от какого другого волшебника или ведьмы в замке, да, даже включая маглорождённых. К величайшему удовлетворению Тома, Гермиона много лет назад приняла, что одни люди лучше других (или, возможно, она перестала с ним спорить об этом), и это не касалось их имени или рода, даже если зачастую для функционирования общества было необходимо притворяться в обратном — удобный самообман из той же категории, что верить, что местный член парламента и впрямь заботился об общественном благе, или что деньги с блюда пожертвований в церкви тратились на общественные программы, а не на личный комфорт пастора. Поэтому Том не лгал ей, даже если он время от времени заигрывал с правдой. Но если горничная врала бы Гермионе, это же его не касается? Он не приказал Бекки Мюррей ничего, кроме как быть деликатной. Быть тактичной. Истинной правдой было то, что Том предпочитал держать своё участие в Происшествии в тайне, насколько это было возможно. Он не мог сказать, что чувствовал вину или был полон раскаяния о том, что сделал со своим отцом (это было бы ложью), но он знал, что другие люди предпочли бы, чтобы он был, а ещё лучше, чтобы он вообще не принимал в этом участия. Гермиона, в частности, была одной из тех, кому лучше оставаться в блаженном неведении. Он знал, что она его осудит и никогда не сочтёт ни одно из оправданий его действиям резонным или разумным. Он не хотел с ней ссориться из-за этого (среди многих вещей, в которых они были схожи, одной была их способность улаживать ссоры, не ссорясь — это было лучше компромисса, потому что чаще всего компромиссы не удовлетворяли обе стороны), и он знал, что Гермиона была слишком мягкосердечной, что никогда не изменит своей позиции, если узнает о смерти собаки его отца. Это было случайностью, разумеется, но она назовёт это убийством и раздует из мухи слона, а её большие карие глаза будут купаться в невыплаканных слезах о животном, о существовании которого она даже не знала, пока оно не умерло. (Однажды, много лет назад, он обратил внимание, что её еда состояла из тел мёртвых животных, и её реакцией не было ни признать, ни принять его доводы. Тогда он понял, как часто её рассуждения были опорочены сентиментальностью и эмоциями, которые он сам не мог понять, но смирился с тем, что это одна из её очаровательных странностей.) Тому не нравилось, когда глаза Гермионы выглядели так, хотя ему было сложно объяснить, почему. Он знал, что было гораздо лучше, когда она улыбалась, чем когда грустила, и когда она соглашалась с ним, а не пыталась втянуть его в спор, который необратимо сведётся к личной критике, когда дискуссия слишком накалится. Когда они не скандалили, она охотнее приглашала его позаниматься с ней в библиотеке Усадьбы Риддлов, сидела с ним за ужином и, конечно, — самая важная часть — приглашала себя в его комнату послушать радиоприёмник, когда, как по часам, её глаза начинали закрываться в пол-одиннадцатого, и её голова облокачивалась на его плечо. Его Рождество было кошмарным, ему пришлось и надевать две маски: безобидного магла и Хорошего Мальчика, — и претерпевать все семейные впечатления, которые смогла выдумать его бабушка, которой, казалось, надо было возместить его семнадцать лет лишений семнадцатью комплектами подарков на его день рождения и Рождество. Время, проведённое с Гермионой, искупило все каникулы, а самой лучшей частью — самой примечательной, которую он не мог себе представить, что забудет в ближайшее время, — было, что он впервые почувствовал её спящую фигуру у себя под боком. Его разум был затуманен, а его тело онемело от флакона обезболивающего зелья, но каким-то образом он всё время ощущал её мягкую кожу и сладко пахнущие волосы, с каждым вздохом и с каждой сменой положения. Да, было предпочтительнее, чтобы Гермиона не отвлекалась на приступы сочувственного негодования — будто бы его отец вообще заслуживал чьей-то жалости — при изучении мелких деталей Происшествия. Возможно, ему удастся продержаться в споре так же долго, как и ей, но в конечном итоге это будет неэффективно для достижения цели, которую он поставил перед собой полторы недели назад: убедить Гермиону разделить с ним все будущие семейные Рождества, сейчас и после Хогвартса. Конец их пребывания в Хогвартсе стремительно приближался, и Том не видел возможности опустить себя до той рутинной институциональной карьеры, к которой стремилась Гермиона. Она предложила ему присоединиться к ней в подаче на работу, либо в магловских структурах, либо в коридорах Министерства, когда они получат свои результаты по Ж.А.Б.А. Он отказался в этом участвовать, но тем не менее он не видел — не мог осмелиться представить, — что их дороги с Гермионой разойдутся после выпускного. Они выросли вместе, учились вместе, жили в месте: это было всего лишь логично (как по его здравому рациональному мышлению, так и по девчачьему сентиментальному мышлению Гермионы), что они должны объединиться и в остальном. Это компенсировало бы разрыв отношений в течение рабочей недели. Это стало бы наглядным опровержением для тех, кто мог бы принять амбициозную ведьму, пробивающую себе дорогу среди рядовых сотрудников, за что-то иное, кроме как за правильную, респектабельную молодую леди. И это даст ему возможность заходить к ней и приносить ей домашний обед, повесить одну из множества фотографий в рамках от Мэри Риддл с его изображением в её кабинете, трогать её, и обнимать её, и держать её, пока всякие свидетели будут причитать о том, как это мило, а не как неподобающе. По какой-то странной причине эти никчёмные обозначения много значили для людей. Простые слова, и титулы, и символы меняли взгляды общества. Том был озадачен тем, что в одном официальном документе было подсудным делом, когда волшебники приманивали маглов магией, а в другом — одобряли волшебника, который заклинанием Забвения превращал маглов в слюнявые овощи. (Когда он немного об этом раздумал, он придумал ещё одну хорошую цитату для своего дневника: «Нет добра и зла, только правомерность, и те, кому не хватает предвидения, чтобы взять её»). К тому времени, как они с Гермионой добрались до вокзала Кингс-Кросс и сели в Хогвартс-экспресс, он всё ещё думал об этом: как сохранить свою репутацию в глазах студентов Хогвартса, и как строгого надсмотрщика для своей группы последователей, и как вежливого и услужливого старосты Слизерина для всех остальных. В случае с Гермионой её хорошее отношение было не просто полезным: его культивирование было необходимо для достижения его целей. Гермиона в какой-то мере должна была разделять его чувства. В интересах поддержки дружелюбной атмосферы до конца каникул она никогда не упоминала Нотта после того, как они покинули больницу Св. Мунго. Он раздумывал об этом, но держал свои мысли при себе, пока ему не предоставится шанс добыть правду самостоятельно. До тех пор он перебирал свои мысли и впечатления о мальчике, собранные за последние несколько лет жизни в одной спальне. Нотт, как он заметил, никогда не высказывал ничего, кроме презрения, в сторону тех, кто мог найти маглов где-либо в своём семейном древе — или тех, кого подозревали в любом магловском следе у предков. Гермиона же считала, что хорошая компания не подразумевает необходимости каждые несколько минут прерывать разговор, чтобы объяснить такие базовые понятия, как значащие разряды числа или зависимые переменные. Это исключало большинство чистокровных студентов, чьё личное наставничество лишь проинформировало их об аспектах натуральной философии, которая простиралась от Аристотеля и Платона до Декарта и Ньютона. Том не мог увидеть ни одной правдоподобной причины, почему они станут терпеть присутствие друг друга. Гермионе не нравилось, когда её заставляли себя чувствовать ниже кого-то — и хотя Том был готов опровергнуть её доводы, он никогда не отрицал, что она как личность была не меньше, чем Особенной. Нотт, как и большинство их одноклассников, нашёл бы Гермиону невыносимой, что усугублялось тем, что она была ведьмой, а не волшебником. Волшебная Британия была прогрессивной в некоторых аспектах, но в других она ничем не отличалась от магловского мира — ведьмы с хорошим происхождением (или ведьмы из низших семей, которые ставили целью своей жизни быть выбранными для вынашивания чьего-то наследника) были поставлены под схожий идеал: правильная женщина была домашней и скромной, любезной и услужливой. Гермиона же, хоть и старалась быть Хорошей Девочкой с навязанными себе стандартами нравственной чистоты, не делала никаких попыток стать правильной женщиной. Таким образом, Том не видел между Ноттом и Гермионой ничего общего, кроме истовой и взаимной снисходительности. Он держал это в уме, разглядывая Нотта в купе поезда по дороге в Хогвартс, во время ужина, накрытого для вернувшихся студентов, и по дороге из Большого зала вниз к спальням Слизерина в подземельях. Нотт не вёл себя подозрительно. Его волосы были причёсаны, его форма была, как всегда, аккуратной и неприметной. Живя в Шотландии бóльшую часть года, лишь некоторые одноклассники Тома не отличались бледным британским цветом лица, но Нотт, в особенности, казалось, не любил выходить на улицу, отказавшись от травологии после С.О.В., даже несмотря на то, что с мягким стилем преподавания профессора Бири она считалась лёгким способом получить «удовлетворительно» или выше по Ж.А.Б.А. У молочно-белой кожи Нотта был слабый голубоватый подтон, под глазами выделялись яркие полумесяцы, а на висках — вены. Он дёргался каждый раз, когда к нему обращались напрямую. А когда нет, он оставался в себе или своих книгах и удерживал взгляд на полу. Он ни с кем не разговаривал, если только к нему не обращались. Он не привлекал к себе никакого внимания — по крайней мере, старался, но их соседи по спальне Слизерина быстро заметили, что что-то не так, когда увидели, что Том Риддл слишком долго смотрит на одного из них. Возможность представилась после того, как все закончили обмениваться обязательными приветствиями в Общей гостиной, передавать благодарности тем-то матерям за их заботливые святочные подарки от имени своих собственных матерей, обмениваться домашней работой перед сдачей завтрашним утром и сравнивать, кто получил лучшие подарки на Рождество. Наступил комендантский час, всех с первого по четвёртый курс загнали в спальни, пяти- и шестикурсники начали двигаться в сторону своих кроватей, а несколько семикурсников заняли лучшие диваны и откупорили огневиски, чтобы отметить начало своего последнего семестра. Как дежурному старосте, Тому приходилось отводить самых упрямых младшекурсников в их спальни, поэтому в свою он вернулся последним. Это было удобно: остальные мальчики уже были внутри и полуодеты, распаковывали пижамы и вешали плащи, когда Том вошёл. Он молча взмахнул рукой, и двери за ним закрылись. — Добрый вечер, джентльмены, — сказал Том, улыбаясь в своей, как он думал, кроткой манере. Лестрейндж закашлялся. Розье обернулся, почти выронив охапку своих новых носков для квиддича. — Надеюсь, у всех были прекрасные рождественские каникулы, — продолжил Том, осматривая своих подданных по одному. — Я лично провёл достаточно интересные, но я, не колеблясь, признаюсь в своём стремлении вернуться в Хогвартс. К учёбе, занятиям и, конечно же, всем вашим знакомым лицам. Он изучил их лица: кособокий Лестрейндж — его первое приобретение, отличный секундант в дуэльном клубе, готовый сделать всё необходимое, чтобы заработать Тому выгодную позицию, когда бы они ни участвовали в парных дуэлях. Розье — спортивный малый с соревновательной жилкой, чью технику работы палочкой Том довёл до совершенства после двух лет тренировок. Эйвери — незамысловатая глыба мальчишки с предсказуемым репертуаром заклинаний, который Том старательно расширял, легко вёлся, как только в его голову вбивали нужную идею. Трэверс — мрачного нрава, не обладающий уверенностью в себе, чтобы вложить всю силу в свои заклинания, но закалённый с помощью осторожного употребления неоднозначной похвалы. И, наконец, Нотт. Неразговорчивый, одиночка по характеру, самый проницательный ум с удивительным диапазоном для дуэлей, хотя и ограниченный его консерватизмом и осторожностью. Он из всей группы был самым стойким против личной техники обучения Тома. Его взгляд остановился на последнем мальчике: — Нотт. Я бы хотел поговорить с тобой. Наедине. Нотт, застёгивающий пижамную рубашку, смотрел на пол: — Если ты можешь сказать это передо мной, ты можешь сказать это перед всеми остальными. — Хм-м, — сказал Том. — Ты ведёшь себя очень несговорчиво, Нотт. Я думал, мы достигли… Понимания. — Достигли, — ответил Нотт, сморщив бровь. — Ты не можешь причинить мне ущерб. Это часть договора. — Ты знаешь, — задумчиво сказал Том, — положено смотреть людям в глаза, когда разговариваешь с ними. Посмотри на меня. Вздрогнув, его плечи задрожали от усилия, Нотт постепенно приподнял подбородок. Его глаза под опущенными веками встретились с глазами Тома. Нотт выплюнул сквозь сжатые зубы: — Ты не можешь причинить мне вреда — ты обещал! У нас перемирие! — Я не могу действовать против тебя с намерением причинить тебе вред, — поправил его Том. — Поверь мне, я не хочу сделать тебе больно. Но этого не избежать, если ты постараешься сопротивляться. — его глаза сосредоточились на глазах другого мальчика, и он потянулся в мантию за своей палочкой. Он не достал её, вместо этого он сосредоточил свою волю на одной команде: Стой смирно. Не двигайся. Он удвоил силу воли, когда заметил, что рука Нотта вырвалась в сторону кровати, на которой лежали его форменные мантии, сброшенные после переодевания в ночную сорочку. Его палочка лежала на куче, она была из светло-коричневого дерева с волнистой рябью по всей длине, образовавшейся в результате распила вдоль древесины. На ней были вырезаны веточки с листьями — причудливый штрих, как и в декоре палочки Гермионы, украшенной вьющимися лозами. Поверхностные впечатления были первым, что он почувствовал в сознании Нотта: горячие всплески тревоги, колючий пот от страха, собирающийся влажным и липким в линиях каждой ладони, зуд стоящих дыбом волосков на затылке, слабое головокружение, возникающее в лёгких, застывших на середине вдоха. Нотт вздрогнул, когда Том подошёл ближе, и из его бескровных губ вырвался тихий хрип. — Не волнуйся, всё закончится быстро, если ты будешь содействовать мне, — сказал Том, позволяя ему сделать вздох, прежде чем ввергся в разум мальчика… «…его фамилия — Риддл. Он грязнокровка…» Дождь из сухого белого порошка, белого на чёрной шерсти, как просеянная сахарная пудра на шоколадной глазури именинного торта. Она щекотала нос, он почувствовал, как приближается чих. «…Никто этого не видит? Все, кроме меня, совершенно сошли с ума? Только я вижу?!» Геометрический узор фигур, рун на корке утрамбованного снега. Лишайник на камне, с которого стекали сосульки, низкий карниз соломенной крыши, отяжелённый снегом и льдом, тропинка в снегу, прочерченная двойной линией колеи от шин, несколько стеблей гниющих серых цветов, зажатых в руке в перчатке. «…Это выдающееся заявление…» Нотт простонал, и череда образов и звуков начала отступать, растворяясь в чёрном мраке. Укол мигрени распускался в затылке Тома, увеличиваясь в размерах и значительности, как лавина, спускающаяся у границы леса, вбирающая всё больше и больше материалов, скатываясь вниз по горе. На мгновение он увидел себя в купе поезда, левитирующего недовольную змею. «Что это? Что это!», — прошипела она, а затем… «Что это, мистер Риддл? Что, во имя Мерлина, Вы с собой сделали?» — спросила целительница в зелёной мантии, наклоняясь над ним с блестящим серебряным ножом, зачарованным на отталкивание крови, она распорола пижамные штаны у бедра. Она осмотрела рану, затем произнесла: «Нам нужно произвести извлечение, прежде чем мы продолжим с заживлением. Гордон, передай хирургические щипцы — кажется, тут застряло что-то странное, засело в кости. Вот здесь, в верху подвздошной кости…» А затем его сняли с операционного стола и посадили в кресло. Он был мальчиком, маленьким мальчиком — там была собака, усатый волкодав с золотистым ошейником с рунами, его большая пушистая голова лежала на его лапах — они были в библиотеке, полной высоких шкафов и пыльных гримуаров, а на его коленях лежала книга об изготовлении волшебных палочек, открытая на толстой странице вощёного пергамента с заголовком в иллюминационных золотых буквах: «Змеиное дерево и Рогатый змей». Образы размывались и смешивались, и становилось невозможным разобраться, где он был, кем он был в кружащейся суматохе цвета и звука. Он был высоким, а потом он был низким. Он был юн, а затем он был ещё младше, а затем таким же, как сейчас. Вид менялся сверху вниз, на секунду тёмный и мрачный, затем ослепительно засвеченный в следующую. Его пальцы болели в том месте, где его ударили деревянной ложкой за то, что он взял больше своей доли на обеде в столовой. Боль пульсировала от красных линий, вдавленных в кончики пальцев, которыми он последние два часа перебирал металлические струны арфы — мать сказала, что скоро нарастут мозоли, и уже будет не так больно. Эти небольшие страдания с его стороны стоили того, чтобы сохранить историческую форму искусства… Он был Томом Риддлом, и в то же время он не был Томом Риддлом. Время исказилось: годы были растянуты, как ириска, зажатая между двумя несхожими жизнями, связанными узами разума с устойчивостью двух слившихся сознаний, ищущих параллели, чтобы противостоять силе, тянущей их в диаметральные полюсы. С ничтожным сдвигом боль в руке превратилась в гулкое вибрато барочного струнного квартета, играющего в трескучем радиоприёмнике, — струны цитры бренчали в гармоничном дуэте с кельтской арфой, собака выла под бойкую народную частушку, исполняемую на празднике солнцестояния, — музыканты в белых смокингах разогревались на сцене, воздух был заполонен табачным дымом и болтовнёй сотен гостей, пока девочка улыбалась ему, одна рука потянулась за его, а вторая легла на его плечо… Всё более и более знакомые образы появлялись и вскоре проносились мимо, заменяемые другими, связанные по касательной ассоциацией сенсорного контекста или эмоционального резонанса. Это были его воспоминания, но когда они не были ими, он видел лишь темноту: искажённые слоги звука без изображения или мутные движущиеся фигуры, оторванные от атмосферы и индивидуальности. Он постарался приглядеться, но они улетали, как тени под движущимся лучом света, а когда он следовал за ними, он находил себя упёршимся в стену сопротивления, в некоторой мере податливую — но каким-то образом совершенно непроходимую. Как бы он ни толкал, как бы ни пытался преодолеть, как ни искал рычага против неё, стена не трогалась. Он приказывал ей подвинуться, представляя себе остриё копья, вонзающееся в чёрную стену, как баллиста при осаде… — Риддл? Отдалённый голос сломал его концентрацию. Его мысленная визуализация зарябила и смягчилась по краям. — Что происходит? — сказал другой голос. — Риддл? Нотт? Одним дезориентирующим движением Том был выброшен из потока образов обратно в физический мир, в спальню Слизерина, в угол комнаты, где стояли их с Ноттом кровати с балдахином, ближайшие к зелёным окнам из стекла. Зрение поплыло, будто он смотрел сквозь стекло, будто на нём были толстые очки, где каждая линза была выточена под разные рецепты. Когда его зрение снова вернулось в фокус, он увидел, что Нотт упал на пол перед ним. Его пижама из шёлка диких шелкопрядов смялась, лацкан с одной стороны был закапан яркими каплями алой крови, той же крови, которая была размазана по его губам, и подбородку, и тыльной стороне ладони, где он бездумно вытер её. — Что это было? — спросил Розье, наклонившись, чтобы помочь Нотту встать с пола и сесть на кровать. — Тебе нужно зелье? У меня есть зелья от похмелья в сундуке, оставшиеся с Рождества. — Что ты с ним сделал? — спросил Лестрейндж, переводя взгляд с Нотта на Тома, его глаза горели голодным любопытством. — Ты даже не достал палочку! Как ты это сделал? Это было невероятно! Вмешался Трэверс, его голос задыхался от потрясения: — Это легилименция — обязана быть. — Разве это не Тёмное искусство? — сказал Эйвери, он подошёл к Нотту и окинул его помятую фигуру презрительным взглядом. — Нет, — сказал Трэверс, покачав головой. — Но, однако, это запретная магия. Единственные, кому её можно использовать открыто и изучать, это допрашивающие в суде Визенгамота и их ученики. И они никому не позволят поймать их за этим несанкционированно, сколько бы ваша семья ни предложила заплатить им за наставничество в чёрную. — Какая жалость, — сказал Эйвери. — Кажется, это чертовски полезно. — Я вдё ещё дуд, — перебил Нотт гнусавым голосом от того, что он зажал спинку носа, чтобы перекрыть кровь. К этому времени он уже достал свою палочку и начал вытирать кровь с лица. — И впрямь, — согласился Трэверс. — Интересно, кто научил Риддла. И на этом все глаза в комнате повернулись на Тома. — Дамблдор даёт мне частные уроки, — сказал Том, небрежно пожав плечами. Это была правда. — Даббдор? — в голосе Нотта звучало недоверие, хотя трудно было понять с такими нечёткими согласными. — Н-но — ды из Слиддерина! — Должно быть, я особенный, — сказал Том. — Тебе стоит об этом помнить, если хочешь, чтобы мы поладили. — Ды не помодаешь, — проворчал Нотт. — Ну, я не могу отрицать, что заинтересован в том, чтобы ты потерпел неудачу, — признался Том. Розье медленно втянул воздух: — Что ты сделал? Вы же не заключили пари? — Ничедо, чдо я не подяну! — настойчиво сказал Нотт, глядя на Розье. — Не вдезай! — Теперь нам надо знать, — сказал Лестрейндж. — Давай, Нотт, — на что вы поспорили? Кто выиграет в этом году Кубок квиддича? Первое место в дуэльном клубе? Или кто первым залезет Грейнджер под юбку. — Прошу прощения, — холодно сказал Том, — а какое отношение это имеет к Грейнджер? Лестрейндж глумливо фыркнул: — Нотт бегал за ней хвостиком, как маленький проныр… Нотт остановил его до того, как он смог закончить предложение: — Мы поспорили, чдо я найду Дайную комнаду до посдеднего дня в Хогвардсе! Внезапная тишина упала на спальню, и все мальчики заговорили одновременно. — Её не существует… — …Это просто легенда… — …Кто-то бы уже её нашёл… — …Двадцать галлеонов на Риддла… — Тихо, — сказал Том. Тишина возобновилась. — Нотт считает, что она достаточно настоящая, чтобы поставить на это, — сказал он. — Мы должны уважать его решение, и его намерение выполнить его, каким бы маловероятным ни был исход. Удача, как говорится, благоволит смелым. На мой вкус, немного слишком по-гриффиндорски, но, возможно, нужно много удачи, чтобы разыскать давно потерянную комнату Слизерина. И ещё немного хаффлпаффского упорства — говорят, из хаффлпаффцев получаются лучшие искатели. — Она насдоящая, — сказал Нотт. — У тебя нет доказательств, — ответил Том, который покопался в голове Нотта и не нашёл ничего, кроме обрывков диалогов и некоторых проблесков детских воспоминаний. — Посдодрим. — Ах да? — Я… Я думаю у медя есдь наводка. Том поднял палочку. — Я… Сейчас нед, — поспешно сказал Нотт. — Но я здаю, где она. Мне просто нужно её досдадь. — Ну что ж, — сказал Том, бросив на него неодобрительный взгляд, — тогда иди и достань её. Нотт яростно посмотрел на него, но Том не обратил на это внимания, распаковывая собственный сундук и пижаму. Он переоделся в ванной и вернулся к своей кровати, которая была такой же, какой он её помнил: толстый, зелёный, зачарованный балдахин, который сохранял тепло в самые холодные зимние ночи, расшитые покрывала и наволочки, вырезанные спинка кровати и столбики с узорами из змей. Только… Сегодня его кровать казалась меньше, чем он привык, когда он перекатывался на спину, оттуда на бок, не в состоянии найти и удобную позу, чтобы уснуть. Когда наступила полночь, остальные мальчики закончили свои домашние работы и потушили лампы и настенные светильники. По другую сторону балдахина Тома он видел, что свет Нотта всё ещё горел.

***

Январь прошёл чередой холодных дней без солнца. Студенты надевали шарфы своих факультетов на занятия и приёмы пищи, а не придерживали их лишь для улицы и квиддича по выходным. Они собирались вместе по утрам, направляясь в Большой зал на завтрак, белые облака пара вылетали меж их стучащих зубов. Старшие студенты накладывали Согревающие заклинания на младших и на сов, когда они прилетали доставить утренние газеты, разбрасывая хлопья льда по еде. Астрономия, которая проходила редкими ночами без тёмных штормовых туч, быстро стала наименее любимым предметом у всех. Наступил февраль, а с ними и первые уроки аппарации Хогвартса, которые преподавала ведьма со значком Министерства и видом превосходства. Она держала палочку в одной руке, а стальную линейку в другой, метром длиной, размеченную линиями и цифрами. На последнем футе были красные буквы, которые гласили: «ДОПУСТИМОЕ ПРОВЕРЯЕМОЕ ОТКЛОНЕНИЕ». Том считал аппарацию интересным магическим упражнением. Это был стандартный обряд вступления во взрослую жизнь волшебников, наряду с первым бокалом огневиски, информацию о теории магической телепортации было нетрудно найти в библиотеке Хогвартса. Даже не требовалась записка для Запретной секции, чтобы набрать хорошего читательского материала. (Не то чтобы Слагхорн приложил бы много усилий, чтобы отказать ему или перевести его на более безопасные области исследований. Он подписал заверенное заявления Тома, не читая его содержание, когда Том принёс его после очередного пятничного ужина «Клуба слизней». Том рассчитывал, что ему придётся неделями умасливать его, чтобы он позволил вписать Усадьбу Риддлов в списки Министерства. Теперь ему оставалось лишь дождаться лета, чтобы подключиться к каминной сети, потому что он не мог позволить горничным увидеть кого-то одетого в обычной волшебной манере: с купальными костюмами, надетыми поверх рясы, с нижним бельём снаружи, или демонстрируя величайший моральный проступок — травестизм). Аппарация была похожа на трансфигурацию больше любых других магических дисциплин. В частности, заклинания перемены, которые у них проверяли на прошлогодних С.О.В. Только более продвинутые, ведь нужно было не просто поменять местами два отдельных объекта — на уроках они тренировались с двумя неодушевлёнными предметами и перешли к маленьким животным, — а один живой объект и массу пустого воздуха, которая издавала характерный хлопающий звук при внезапном перемещении. Конечно, это считалось человеческой трансфигурацией, что означало, что любые ошибки были более серьёзными, чем когда какой-то малограмотный студент случайно менял местами половину мыши, а вторую оставлял на другой стороне класса. С ними он мог просто испарить беспорядок и продолжить, но здесь весь урок ставили на паузу, и Тому приходилось слушать долгие минуты, как один из его одноклассников кричит, пока инструктор и целительница из больничного крыла придут и заново приделают расщеплённые конечности, пересчитав пальцы на предмет до сих пор недостающих. Учебники, по экспертному заключению Тома, были более оперативным способом научиться аппарации, чем официальные инструкции: основными постулатами этой дисциплины были «целеустремлённость, решительность и обдуманность», что мало чем отличалось от того, что он изучал на первом курсе заклинаний, и по-прежнему применялось на его нынешних занятиях: инкантация, визуализация и жестикуляция. К концу первого занятия он пришёл к выводу, что учебники давали ту же информацию, что и инструктор из Министерства, и единственным практическим преимуществом посещения занятия была возможность практиковаться в удобном месте, без необходимости идти целую милю до Хогсмида, что было за пределами территории Хогвартса под антиаппарационными заклинаниями. Он относился к этому как к упражнениям разума, и после четвёртого занятия доказал себе, что может аппарировать внутрь и за пределы тренировочного обруча по своему усмотрению. Профессора были впечатлены, Слагхорн наградил его двадцатью пятью баллами за то, что он первый смог это сделать без расщепления, и даже инструктор подошла и попросила его повторить успех, чтобы подтвердить, что это не было случайностью. Хитростью было не только представлять назначение — кусочек пола внутри деревянного обруча, — но вместо этого представлять путешествие. Он вообразил, что его тело, всё тело, каждая его частичка, каждый волосок, каждая конечность, проходят переходное место, где все вещи были испарены после призыва Эванеско, а затем, когда он чувствовал жутковатое чувство сжатия, как вся его масса протаскивается и перераспределяется, он сосредотачивал своё сознание на обруче, рисуя каждую мельчайшую деталь в его воображении: каждую трещину и каждый стык камня на полу, мерцающие тени, отбрасываемые факелами на стенах, отполированную отделку обруча, узор деревянных волокон на его лаковой поверхности. Крак! Том появился внутри обруча, немного пошатываясь, но всё ещё на ногах. В первый раз звук смещаемого воздуха тревожил — слишком он был похож на звук разряжаемого огнестрельного оружия, и это не приносило ему никаких приятных воспоминаний. Он привык к нему и отказывался дать ему сломить себя, но по своему опыту он выявил, что более чёткая концентрация на дисаппарации приводила к более чётким аппарациям — в результате замещалось меньше воздуха, и было меньше шума. — Очень точно. Похвальная работа, — сказала инструктор Министерства, используя свою металлическую линейку, замеряя расстояние между его обручем и обручами двух других студентов по бокам от него, чтобы убедиться, не сжульничал ли он в точности, сдвинув целевые обручи. — Мы проводим групповые экзамены для студентов в апреле и в августе, в зависимости от месяца их рождения и уровня их подготовки во время плановых занятий. Пока что Вы демонстрируете отличные способности — впрочем, я и не ожидала ничего меньшего от одного из лично отобранных старост старого доброго Горация. Будете ли вы регистрироваться на апрельские экзамены, мистер… — Риддл, — сказал Том, радушно ей улыбаясь. Инструктор нахмурилась, её глаза метнулись к гербу Слизерина на его мантии: — Вы маглорождённый? — Прошу прощения, мадам! — вмешалась Гермиона с места, где она наблюдала (и беспокойно вертелась от концентрации), как преподаватель, не обращая на неё внимания, подходила пообщаться к нескольким студентам Слизерина и расхваливает Тома. — Какое отношение имеет его статус крови? Полагаю, этот вопрос не входит в экзаменационную программу! Инструктор, худая женщина в строгой мантии с высоким воротником и брошью Министерства, приколотой к груди, повернулась к Гермионе: — Вы можете обнаружить, мисс, что экзамены — какими бы важными они ни были — не являются единственным определением способностей человека… Или его будущего. Приличия — один из тех предметов, по которым судят о многих и… — она внимательно осмотрела Гермиону с ног до головы, после чего шмыгнула, — Находят недостатки. Гордость волшебника — это ещё один вопрос. Как государственные служащие, представители и функционеры волшебной нации могут выполнять свои обязанности, если они не понимают интересов своих избирателей? — Ну, — фыркнула Гермиона, — на мой взгляд, это огромная дискриминация! Я никогда не слышала, чтобы «гордость волшебника» использовалась ни в каком другом значении, кроме волшебного консерватизма. — Простите, мадам, — сказал Том, — но если у кого-то есть, как Вы называете, должная гордость волшебника — и должные приличия, естественно, — действительно ли это имеет значение, что этот человек маглорождённый или полукровный волшебник? Выражение лица инструктора смягчилось, когда Том надел своё лицо Хорошего Мальчика и расправил плечи — достаточно, чтобы продемонстрировать ровную осанку и прекрасное телосложение, но не настолько, чтобы возвышаться над женщиной в устрашающей или агрессивной манере. В этом был определённый баланс, как и в том, чтобы расширить глаза, чтобы выглядеть бесхитростным, но не наивным. — Официально в практику Министерства не входит выяснение родственных связей потенциальных сотрудников и контрактников, — сказала женщина, — но неофициально хорошее впечатление и благоприятные рекомендации о характере имеют большое значение. И это не ограничивается только Министерством. Она взглянула в сторону Гермионы и недовольно фыркнула. — Гипотетический вопрос, просто небольшое личное любопытство, — сказал Том. — Я размышлял: возможно ли быть одновременно сторонником гордости волшебников и каких-либо социальных реформ? Я ничего не имею против традиций, но… Ну, я не знаю, как это лучше сформулировать: я из Слизерина. Том одарил её застенчивой улыбкой и кротко отряхнул лацкан форменной мантии, где его значок старосты был прикреплён прямо над гербом Слизерина: — Так же мне дали понять, что большинство современных магических традиций где-то начинались, а будучи в Слизерине — где, как я предполагаю, не так давно были и Вы, мадам, — амбиции большого масштаба вряд ли отпугнут нас, не так ли? Инструктор (Том не потрудился выучить её имя) издала смешок и прикрыла рот, пока Гермиона скрестила руки и хмуро смотрела в его сторону: она понимала, что он так заигрался своим мальчишеским шармом, что был на грани пародии на самого себя. Он не мог осознать, почему её это разозлило: его лесть, подобострастная или нет, в прошлом заставила Слагхорна открыть книжный шкаф в глубине его кабинета после ужина, и тем самым у Тома и Гермионы была возможность посмотреть на старинные книги заклинаний из личной коллекции Слагги. Они были старыми и выцветшими, и запертыми по хорошей причине — рецепты были очень тёмными, пока профессор переворачивал страницы, чтобы показать зачарованные иллюстрации, Том увидел один или два списка ингредиентов, требовавших части человеческих тел. Это было более захватывающим чтением, чем можно было найти в Запретной секции, и Слагхорн поспешил заявить, что они принадлежат ему только из-за их исторической ценности. — Те, кто осмеливается войти в мир волшебной политики, тщательно подбирают слова, — сказала инструктор. — И они выясняют, какие из них аудитория считает вульгарными. Слово «реформа», мистер Риддл, для многих ушей является синонимом радикализма… И революции. — Понятно, — сказал Том, вежливо кивая. — Это может хорошо сработать на остальной Европе, но полагаю, Британия предпочитает оставаться выше всех потрясений. — Наше Министерство — это столп уверенности посреди хаоса и беспорядка, — ответила преподавательница, её узкая грудь вздымалась от гордости. После нескольких минут лёгкого разговора о Министерстве и какие карьерные возможности в нём были доступны кому-то, кто записался на десять предметов для Ж.А.Б.А., он достаточно умаслил женщину, и она больше не делала никаких попыток выяснить статус крови Тома. Вместо этого она похвалила его преданность и способности, сказав, что это не может быть более ярким доказательством того, что он «достойный волшебник». Тому протянули визитную карточку, украшенную печатью Отдела магического транспорта. Прочитав адрес на обратной стороне, он узнал, что инструктора звали мадам Элодия Нетерфилд из Управления по аппарационным лицензиям и экзаменации, а её номер вызова в каминной сети был «М.М. Уровень 6/39С». — Можно я сниму копию? — спросила Гермиона, когда инструктор отошла призвать к порядку гриффиндорцев, которые начали крутить обручи на своих волшебных палочках, заскучав от практики аппараций. (Какая глупость: уроки в Хогвартсе были бесплатными, а те, кто не сдаст экзамен, должны будут вернуться в следующем году или заплатить за дополнительные уроки и организовать собственные экзамены летом). — Зачем тебе её визитка? — сказал Том, передавая её, чтобы Гермиона наложила быстрое Геминио для дубликата. — Она чванливое ничтожество, которое не признáет новшеств, даже если они ударят её по шее. — Том! Ш-ш-ш! — сказала Гермиона, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что инструктор всё ещё была занята размахиванием своей длинной линейкой на гриффиндорцев. Дамблдор, декан Гриффиндора, просто выглядел ошеломлённым от их поведения и не вычел никаких очков. — Мне всегда было интересно работать именно в этом отделе, чтобы ты знал. Может, теперь меньше, когда я узнала, какого рода люди там работают, но я также вижу необходимость в свежих идеях. Господи, «столп уверенности»? Я не ратую за революцию, не за такую кровавую, что исповедует Гриндевальд, но они же должны понимать, как легко погрузиться в застой с таким мышлением. — И ты думаешь, ты можешь исправить это? — Если они мне позволят! — сказала Гермиона. — Хотя мне бы хотелось в какой-то момент убедиться, насколько укоренилась эта ерунда с «гордостью волшебников». Похоже, для мадам Нетерфилд это очень важно, даже если Министерство не признаёт этого на бумаге. Том пожал плечами: — Это лишь важно, если ты придаёшь её мнению какой-то вес. Которого не придаю я. — Ну, конечно, тебе неважно, ты же не… Розовая краска покрыла щёки Гермионы до того, как она резко себя остановила. — Я не — что? — Не… Не ведьма, — со смешанными чувствами закончила Гермиона. — Мужчины могут быть карьеристами и агрессивными, и все будут хвалить их за то, какие они напористые и амбициозные. Но женщин на рабочем месте — когда нам разрешат занимать те же должности — будут называть визжащими гарпиями за подобное поведение. Это совсем несправедливо. — Несправедливо, — согласился Том. Бóльшую часть жизни он особенно не задумывался о том, что справедливо или нет, если это не относилось к нему. Но мысль о том, что к Гермионе, его Гермионе, плохо относятся глупые, нюхающие пергамент бюрократы, по какой-то причине оскорбляла его лично. — У тебя к этому больше терпимости, чем у меня. Я не думаю, что политика, особенно каждодневная политика в кабинете, когда-либо подойдёт мне. — Я бы всё ещё хотела осмотреть управления Министерства, — размышляла Гермиона. — У меня нет друга семьи, который работает в Министерстве и приводит гостей. Как жаль, что в Хогвартсе нет экскурсий, как в магловских школах — когда я была в начальной школе, мы посетили сталелитейный завод, хотя это было скорее в образовательных целях, чем для ознакомления с профессией, — она подняла на него взгляд, внезапно загоревшийся предвкушением. — Том, у тебя всё ещё есть удостоверение прессы? — Да, — сказал Том, который держал его в своих мешочках галлеонов на дне сундука, под коллекцией учебников заклинаний. Не то чтобы кто-то в его спальне залез бы в его сундук одолжить пару чистых носков. Он слишком хорошо выдрессировал их для этого. — Ты бы рассмотрел возможность одолжить его? — сказала Гермиона. — Разве он не позволяет брать интервью у работников Министерства? — Предположительно. Но я никогда не пробовал. Ограниченный опыт Тома в «журнализме» не включал в себя новостных репортажей, интервью важных персон или обсуждения личных жизней политиков или малого числа знаменитостей волшебного мира, которое сводилось к игрокам в квиддич, их жёнам и управляющим, актёрам сцен и ведьмам из рекламных кампаний марок одежды и косметики. Он работал в одиночку, единственной точкой соприкосновения с другими людьми была его редактор, которая просила присылать больше или меньше материалов в зависимости от того, сколько страниц нужно было заполнить для следующего номера, и пересылала его письма поклонников, когда они начинали переполнять его лондонский почтовый ящик. — Ну… Ты был бы не против, если бы я его как-нибудь одолжила — если ты сам им не пользуешься? — Полагаю, я был бы не против… — сказал Том. — Спасибо, Том, ты лучший! — сказала Гермиона и, вскочив, обняла его за пояс. — Конечно, лучший, — сказал Том, опустив свой подборок на пушистые волосы Гермионы. — Ты должна мне сказать, когда собираешься отправиться, заранее. Так мы сможем организовать время и пойти вместе. Ему нравилось чувство, когда Гермиона была так близко, по которому он скучал в недели после рождественских каникул. Их короткие моменты вместе были хороши, но они всегда казались тенью настоящей вещи, как наколдованный объект был лишь кратковременной имитацией чего-то выросшего на земле с помощью труда человеческих рук. Первые минуты можно было не обращать внимания на недостатки, но чем больше времени уделялось тщательному изучению и сравнению двух вещей, тем более значительными и необратимыми казались различия. Несколько секунд спустя руки Гермионы упали с его боков, и она постаралась отойти в сторону, но не смогла, потому что Том всё ещё держал её. — Том? — Гермиона. Она тяжело вздохнула: — Ты всегда так делаешь. — А ты знаешь, что я буду продолжать это делать. — Но мы должны практиковать аппарацию! — Мы можем практиковаться в аппарации так, — сказал Том. — Просто стой смирно. — Что ты… Руки Тома сжались на Гермионе, его глаза сузились, когда он сконцентрировался на обруче в нескольких футах от них. Он аппарировал без расщепления, но это было благодаря чёткой визуализации себя до воображения перехода в ничто, а затем на другую сторону. Было немного каверзно добавить массу Гермионы в его представление, но он был более чем знаком с её размером и формой. Поп! Ощущения, как обычно, не становились терпимее, чем больше раз он дисаппарировал. Если описать это, то оно напоминало прохождение через ворота турникета, когда кто-то ещё пытается пройти с другой стороны в то же самое время, давя на решетку всё сильнее и сильнее, чтобы прорваться, а другая решётка за спиной впивается в тебя, как пружины сиротского матраса. Это было неудобно, но, если подумать, не так дезориентировало, как жизнь в двух телах одновременно или возвращение в собственное тело после привыкания к восьми сегментам конечностей. Боль — нет, даже не боль: он выучил, что такое настоящая боль на рождественских каникулах, а это было просто лёгкий дискомфорт — была краткосрочной и стоила страданий ради скорости и удобства, которые давались магическим перемещением. Гермиона пошатнулась и споткнулась о край обруча, который не был рассчитан на более чем одного человека, но Том поймал её, пока она не встала на ноги. — Том! — вскричала Гермиона, выглядевшая немного зеленоватой, но к его удовольствию, продолжавшая держаться за его талию. — Как ты сказала, я лучший, — сказал Том. Видимо, Слагхорн был с ним согласен, потому что Тома вскоре наградили ещё двадцатью пятью баллами за успешную аппарацию с попутчиком. Это не проверялось на экзамене, но это было достаточным признаком, что он освоил аппарацию. По его выступлению мадам Нетерфилд утвердительно ему кивнула и подписала бумагу, что ему разрешается пропустить остальные практические занятия студентов до группового экзамена, который был назначен на апрель. Под конец занятия и Гермиона, и Нотт смогли аппарировать без расщепления, что дало по десять очков Рейвенкло и Слизерину. В учебниках было сказано, что предыдущий опыт аппарирования попутчиком облегчает самостоятельное аппарирование для тренирующихся студентов. Пассажиры ощущали сжимание при переходе так же сильно, как и штурман, а научиться улавливать эту своеобразную фазу «небытия», как это требовалось, было целью всех предписанных Министерством занятий. Том с удовлетворением отметил, что его собственные практические эксперименты увенчались успехом для Гермионы — хотя и придержал эту информацию при себе, не желая омрачать восторженную улыбку, расплывшуюся на её лице, когда она впервые приземлилась в свой обруч. У Нотта, он предположил, был предыдущий опыт аппарирования с его домашним эльфом, маленьким морщинистым существом, которое он встретил в приёмной больницы, и которое было похоже на лысых карманных дамских собачек, лишь больше по размеру и ходящий на двух ногах. У него даже был собачий ошейник, который совпадал с одним в воспоминаниях Нотта — золотой, с напечатанными рунами, закреплённый на горле серой гончей с более длинной шерстью и крепким сложением, чем у его отца. Чем была у его отца, скорее. Воспоминания, которые он получил от мальчика всё ещё были непонятными, даже спустя много недель после… Стычки. Это было не похоже на то, как он нырял в разум акромантула и даже его отца. Затем он вернулся в комнату в подземельях, где паук был заперт на Рождество, и проверил свои способности на нём, убедившись, что нет, они не изменились за каникулы, и он всё ещё мог пробираться сквозь монотонный режим в его голове: спать в деревянном ящике и питаться расплавленной курицей, как он делал это несколько месяцев назад. Нотт был аномалией: он противостоял силе Тома. Не до конца — Том видел его, видел в его разуме, был им, в это короткое время у него был доступ к разуму мальчика. Но был ли это свободный доступ? В половине образов он видел собственные воспоминания, а остальные были нитями света и звука, которые он пытался поймать и дойти до источника, но не мог достигнуть. Ему говорили, что магия разума была редким и запретным искусством. Дамблдор читал ему лекции во время их чаепитий, строго предупреждая о необходимости проявлять осторожность и благоразумие, когда речь заходит о применении его талантов вне кабинета профессора. Если бы ему не сказали, Том заподозрил бы Нотта в том, что тот занимается элементарной окклюменцией. Ему было любопытно, особенно от того, что в первый раз, когда он действительно использовал свою силу, чтобы вторгнуться в человеческий разум, это был разум Нотта в ванной при спальне больше года назад. Нотт тогда постарался противиться, но их связь прервалась после того, как он разорвал зрительный контакт. Это требовало дальнейшего изучения, поскольку самым интересным в тот раз были сцены из детства Нотта. По интересу они были на уровне наблюдения за совой Гермионы, Жилем, пожирающим садовых полёвок на подоконнике его спальни: поучительно, конечно, и занимательно, если рядом не было сирот, остро нуждающихся в дисциплинарном подкреплении, но в итоге они не дали ему ответов, которые он искал. Они не дали Тому ничего уличающего. В чём, например, была природа своеобразных отношений Нотта с Гермионой Грейнджер? Об этом не было следов в его памяти. Почему Нотт бы рисковал своей жизнью из-за того, что Том считал блефом? Было ли это блефом? Он был абсолютно уверен, что Нотт был в чём-то виноват — было лишь вопросом обнаружения, в чём. Перемирие, которое они заключили, не остановит его от поиска скрытых мотивов. Было бы глупо не копать глубже, потому что люди не будут гоняться за дикими гусями без причины. Они это делают, когда верят, что эти гуси настоящие и в состоянии снести золотые яйца. Никто не искал Фонтан феи Фортуны, если бы у них не было волшебного желания, стоящего риска путешествия. К своему несчастью, он знал историю, о которой упоминал Нотт, поскольку несколько лет назад состоялся спектакль, поставленный профессором Бири и дюжиной студентов, оставшихся в замке на рождественские каникулы. Том также поискал «Дары» в библиотечном картотеке, и его направили на старую, потрёпанную детскую книгу в отделе волшебной литературы, на полке, где стояло множество романов с названиями вроде «Ландграф замка Коперник» или «Таинственный мистер Максимилиан», украшенных пышными фронтисписами бледнолицых молодых людей с суровыми вдовьими пиками, пышными кружевными кафтанами и экстравагантными фраками. (Он полагал, что подобная литература была написана для аудитории молодых ведьм, так же как «Le Jardin Parfumé» ценился молодыми волшебниками). Те, кто охотился за Дарами, были теми же людьми в магловском мире, кто бегал за Экскалибуром, Святым Граалем или частицами Животворящего Креста. Эти люди были под ошибочным впечатлением, что сбор этих исторических реликвий сделает их Законным королём Великобритании, или следующим Папой, или даст им божественную силу — и последнее было смехотворным для Тома, кто знал, что божественная сила была вопросом рождения, а не наследования. Коллекционирование волшебных палочек не сделает маглов волшебными, даже если они были от самих Иисуса Христа или Гаррика Олливандера. Нотт хотел найти Тайную комнату. На эту тему не так-то легко было что-то найти в библиотеке Хогвартса: она лежала в туманной области между историей волшебников и магическим фольклором. Том, как и все младшие слизеринцы, знал историю основателя их факультета, Салазара Слизерина. Эту историю старосты рассказывали у камина в Общей гостиной ещё на первом курсе, и преподавалась она скорее как моральный урок, чем как объективное изложение исторического факта. Слизерин был великим волшебником, он поссорился со своими основателями, он покинул замок, но его до сих пор помнят его гордые преемники, среди которых был и нынешний набор первокурсников, да, разумеется… Том, слушая старост, принял это за историю происхождения, а как большинство историй происхождения — особенно те, которые пересказывают юным детям, — она вскоре соотносилась с открытой пропагандой в худшем случае, а в лучшем — несущественным пустяком. Кому было дело до Салазара Слизерина? Хогвартс был величайшим творением человека, а он оказался настолько неразумен, что стал спорить со своими коллегами, трое против одного, вместо того чтобы загонять их в угол по одному и медленно склонять на свою сторону, начиная с Ровены Рейвенкло. (Она казалась самой разумной и прагматичной из трёх). В этом и заключался настоящий урок: иногда нужно идти на компромисс или, по крайней мере, потворствовать аудитории, чтобы получить от неё желаемое. (Самым разумным решением, как заключил Том после прослушивания былины, было бы, чтобы Слизерин внешне согласился с другими основателями, а свои личные эксперименты и идеалы держал в секрете. Том читал в «Таймс» о концепции «пятой колонны» — лазутчика, подрывающего группу изнутри, — и подумал, что из Слизерина могла бы получиться неплохая «четвёртая колонна», если бы он был более склонен к тонкости). Недели близились к апрелю, и Нотт принялся за поиски новой информации о Комнате, а Том держался в стороне, равнодушный к перспективе участвовать в поисках. Его отвлекали другие дела: уроки по аппарированию больше не стояли в его повестке дня, но приближался конец шестого курса, а вместе с ним — переживания Гермионы по поводу Ж.А.Б.А., поисков карьерных возможностей после школы и её постоянное беспокойство о состоянии войны. Лондон и прилегающие графства по-прежнему подвергались налётам немцев, а на Континенте не было похоже, что добровольческое сопротивление против Великого министра Гриндевальда сильно продвинулось. Маглы приложили некоторые усилия к освобождению Южной Европы, но на магической стороне Гриндевальд всё ещё обладал сильной внутренней поддержкой в оккупированных Скандинавии и Центральной Европе. Волшебники Континента не обращали большого внимания на современные политические границы, но язык и социальный статус были объединяющим фактором, а члены зажиточного класса каждой магической нации — те, кто был и влиятелен и хорошо осведомлён, — стали объектами обращения… Или уничтожения. Гермиона очень злилась из-за этого, читая газеты, переданные ей из подпольной печати Лейдена. Она сравнивала заголовки «Ежедневного пророка», одолженные у Кларенса Фицпатрика, которые, как обычно, транслировали результаты квиддича, истории из жизни людей и яркие фотографии с дня рождения или помолвки. — Мы обязаны посетить Министерство до каникул, — сказала она. — Ты журналист, Том! Если кто и может найти что-то, что сдерживается Министерством магии, это ты. — Я никогда не смогу издать ничего под грифом «секретно», — заметил Том. Он сомневался, что его читатели, которым едва ли хватало терпения улучшить уровень собственной жизни, сочтут интересными международные новости. — Нет, — медленно сказала Гермиона, — но было бы ценно знать, делает ли Министерство вообще хоть что-то о войне. А если нет… — она запнулась, её губы сжались, её лицо приняло выражение противоречивых опасений. — Ну, мы теперь оба взрослые по волшебным стандартам, поэтому я не могу остановить тебя от мыслей об Ордене Мерлина, ведь я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы подозревать, что если ты не поднимаешь эту тему в разговоре, это не значит, что ты забыл об этом… — Не забыл, — подтвердил Том. — Но я удивлён, что ты не пытаешься отговорить меня. — Сказать по правде, — сказала Гермиона, — не думаю, что я смогла бы. Но я знаю, что если скажу тебе быть осторожным и продумывать все свои решения — вместо того, чтобы быть нетерпеливым и жадным, — ты послушаешь меня. — То, что ты не веришь, когда я говорю, что мы созданы друг для друга, — сказал Том, так пристально глядя на Гермиону, что она отвернулась и посмотрела на свои руки, — потрясает меня.