***
Это был следующий день после визита Дамблдора в приют Вула и доставки Тому письма из Хогвартса. В его руке был список необходимых вещей, и Том ходил по магазинам Косого переулка, после посещения каждого из которых он считал и пересчитывал постепенно уменьшающийся запас монет в мешочке с завязками, который Дамблдор оставил ему вместе с билетом на поезд. Владелец сомнительной лавки подержанных вещей по просьбе Тома выбрал ему пару перчаток из драконьей кожи для травологии, таких старых, что чешуйчатые гребешки на ладонях были сглажены, и потрёпанный складной телескоп со скрипучей латунной подставкой для астрономии, выбрав лучшее после быстрого изучающего взгляда на мешочек с деньгами Тома, с гербом Хогвартса, оттиснутым золотом на фиолетовом бархате. — Сэр, — спросил Том после ещё одного взгляда на список вещей, — Вы продаёте здесь волшебные палочки? Это самый дорогой предмет в списке, за эту цену я мог бы купить ещё семь или восемь колдовских книг! Действительно, ингредиенты из аптеки, маленькие бумажные свёртки засушенных трав и крылышек скарабеев, стоили ему несколько кнатов, за подержанные формы он заплатил сикли. Но, кроме магазинов книг и одежды, не было других мест, где продавали вещи похуже за меньшую стоимость. Был только один магазин на всём Косом переулке, где в витрине были волшебные палочки, и этикетки были прикреплены к бокам коробок, показывая цену: четыре галлеона и два сикля, пять галлеонов и десять, и так далее до пятнадцати галлеонов за деревянную коробку на самой верхней полке мрачного дальнего угла. — Ты в этом новичок, да, мальчик? — сказал хозяин лавки, поднимаясь с места, где он возился со штабелем проволочных подставок для зелий. Они каким-то образом слились в один ржавый узел из отслаивающегося металла. — Палочка подбирается для волшебника, как пара очков для тех, кто их носит, — он постучал грубым пальцем по крылу носа, где была пара круглых линз в черепаховой оправе, прикреплённой к спинке. — Волшебник может выиграть или выкрасть чужую палочку, но он никогда не будет таким сильным с ней, таким точным с ней, каким бы он мог быть с палочкой, которая его выберет. Хорошая палочка, видишь ли, узнаёт руку волшебника, который ею владеет, неважно, кто держит её в это время. Великая палочка, мальчик, будет предана этому волшебнику — до дня, пока он не погибнет, а иногда и дольше. Куда идёт волшебник, туда идёт и его палочка, и, если ему повезёт, на его костях прорастёт дерево и будет охранять его тысячу лет. Продавец пожал плечами, отряхивая руки о кожаный фартук, и затем добавил: — Конечно, есть люди, которые хранят палочку старого дедушки ради воспоминаний, но, между нами говоря, это потому, что они не смогли выложить золото за портрет в память о нём. Но послушай меня, мальчик, если ты начинаешь учиться в сентябре, ты можешь обойтись без нового сверкающего котла или мантии ручной работы — такой ногастый парень, как ты, вырастет из неё к Рождеству, готов поспорить, — но палочка, которую ты купишь сегодня, прослужит тебе до конца жизни. В конце дня Том забрёл в магазин волшебных палочек с некоторой неохотой. Его карманы были забиты уменьшенными свёртками, фиолетовый мешочек денег опустел, за исключением горстки золотых монет. Ему противело расставаться с ними, сначала он избавлялся от серебряных и бронзовых монеток. Это золото было первым, которое он держал в руках за все свои одиннадцать с половиной лет жизни — всего несколько раз он видел золотые сувениры, да и то лишь на расстоянии, в руках состоятельных покупателей на Оксфорд- или Пикадилли-стрит. До сих пор он и не предполагал, что у него будет своё собственное золото, тяжёлые жёлтые круги, сияющие, как маленькие солнца, отчеканенные с лицом ухмыляющегося гоблина, сжимающего в руках весы. Слова продавца не выходили у Тома из головы. Он знал, что он может творить магию без палочки, он делал это годами, и Дамблдор подтвердил, что способность Тома чувствовать мысли и намерения имела волшебную природу, такую редкую, что её даже не преподавали в Хогвартсе. (Том расценил, что, поскольку это не входит в курс защиты от Тёмных искусств, значит, немногие волшебники научились защищаться от этого). Нужна ли ему вообще была палочка? — Палочка и волшебник — одно целое, мистер Риддл, — сказал морщинистый продавец магазина волшебных палочек, его бледные глаза сияли в сумраке позднего дня, а зачарованные измерительные ленты крутились по краю зрения Тома. Он не объяснил, как и почему он знал имя Тома. — Эта палочка, думаю… — он открыл крышку коробки, которая была длиннее остальных из тех, что попробовал Том, в ней лежала палочка из белого дерева, суженная к острому кончику. — …всегда была предназначена для Вас. Вот, мистер Риддл, возьмите её! Том потянулся за ней, ожидая, что она взорвётся в его руке, как «колесо Кэтрин», или выпустит гнилой дым, как полудюжины предыдущих палочек, но эта казалась горячей на ощупь, и, когда он её поднял, из её конца вырвались сияющие оранжевые капли, образующие фигуру парящей птицы с изогнутыми крыльями и блестящим оперённым хвостом. Секунду или две Том смотрел на это с распахнутыми глазами, палочка грела его руку, как жестяная кружка горячего молока, прижатая к охлаждённой плоти после долгой прогулки на обратном пути с воскресной службы. Затем фигура распалась на мерцающие искры, которые полностью растворились, оставляя под веками синие и фиолетовые пятна остаточного изображения. — Видите? Волшебнику не нужна палочка, чтобы у него была магия, но даже лучший волшебник не сможет совершить все магические подвиги без одной, — сказал мистер Олливандер, отрезая коричневую бумагу и бечёвку, чтобы запаковать то, что он расценил верной продажей. — А конкретно эта палочка особенно мощная — с мощным темпераментом. А как иначе, ведь в её основе лежит перо феникса? Фениксы встречаются крайне редко, и из всех магических видов обладают самыми удивительными способностями. — Значит, это правда? — сказал Том, который провёл первую половину дня, разглядывая полки в книжном магазине, просматривая как можно больше книг, пока продавец мог считать его настоящим покупателем. — Фениксы могут жить вечность? — Точнее сказать, они бесконечно живут и умирают, мистер Риддл, — Олливандер поправил его. — Но, в конце концов, это не более чем ещё одно название вечности. — Я возьму её, — сказал Том, держа свою новую палочку на свету и любуясь формой её вырезанной рукоятки. Он кивнул в сторону коричневой бумаги на стойке. — Не трудитесь запаковывать. Эта палочка не покидала Тома с того самого дня, как он её получил. Он прятал её за пояс, когда ел в приютской столовой, не доверяя, что другие дети не будут заходить в его комнату, когда его там нет. Он давно научил их не трогать его вещи, но у некоторых из них могло возникнуть искушение открыть дверь и посмотреть на полку с книгами или на глянцевую театральную программку, которую он повесил на подоконник, потому что они ошибочно полагали, что смотреть можно, если воздерживаться от прикосновений. (Они, конечно, ошибались.) Эта палочка, его палочка, выбрала его. Продавец сказал, что она была предназначена ему.***
Эти слова никогда не покидали Тома, и они только укрепили его веру в то, что Великие Вещи были предначертаны ему судьбой. А Великие Вещи, он выяснил, были ценнее золота или достоинства, которое, по мнению одиннадцатилетнего мальчишки в поношенной домотканой одежде, у него было. Нет, использование палочки не обесценило его магические способности, он не стал хуже — ни в чём, кроме как в финансовом смысле. Он пришёл к быстрому выводу: достаток зависел не только от веса кошелька. Он видел ценность в Гермионе Грейнджер, которая в какой-то момент — каким-то образом — стала чем-то бóльшим, чем чрезмерно усердная девочка, у которой было слишком много волос и слишком много мнений. Он осознал и ценность идеи товарищества в день, когда смотрел, как обувная коробка горит на замёрзшем озере. В ночь, когда он смотрел, как истекает кровью собака на ковре его отца, он попробовал плод взращенной преданности, и её вкус был металлическим и горьким, богатым железом и с привкусом валерианы. И была ценность, он признался себе, в Нотте — помехе, паразите, вынужденном союзнике, которому пришлось поклясться в условной преданности, вместо того чтобы предоставить свою преданность из принципа. Том не хотел заходить так далеко, как признавать, что Нотт… ну, спас его жизнь, но, со всем его умением искажать факты реальности, чтобы соответствовать его необходимости, он не мог отрицать, что Нотт обеспечил доставку Тома в больницу Св. Мунго во время Случая под Новый год. Нотт был тем, кто — каким-то образом — обнаружил местоположение Тайной комнаты, и, хотя это действие подтвердило его полезность, первое суждение Тома о нём не изменилось: Нотт был лукавым оппортунистом до мозга костей, и ему требовалось постоянное подтверждение его социального статуса с Томом Риддлом и Гермионой Грейнджер, чтобы поддерживать продуктивные отношения между ними тремя. После обеда Том и его «маленькие друзья» — очаровательное прозвище, данное им его бабушкой и дедушкой, — направились в библиотеку Усадьбы Риддлов. Библиотека была комнатой, выходившей на задний двор, обставленной в оттенках коричневого. Мебель была из коричневой кожи, обои были в коричневых полосках, полки были из коричневого дерева, и в них якобы хранились книги, собранные многими поколениями Риддлов, но за многие годы она превратилась в склад сувениров и различных безделушек. Риддлы думали, что они были слишком хороши — или слишком дороги, — чтобы хранить их на чердаке, где их никто не увидит, и, тем не менее, им не хватало определённой личной привлекательности, из-за чего они оказались в библиотеке, а не жилых покоях Риддлов. В пространстве между высокими книжными полками висели трофеи путешественников: пара закрученных рогов антилопы, закреплённых на деревянной дощечке; боевой щит племени кхоса из воловьей кожи длиной шесть футов сверху донизу; чёрное полковое знамя, подбитое кантом с кисточками; кавалерийская сабля с позолоченной рукояткой, на ножнах которой было выгравировано имя владельца: Т. РИДДЛ. И другие предметы неопределённого происхождения: ваза с цветами из выдувного стекла, каждый лепесток которого представляет собой извилистую полоску цвета; причудливые табакерки в форме яиц, спящих кошек и часов с кукушкой; маленькие шкатулки из обработанного золота, в которых находились закупоренные флаконы и саше из ткани с таинственным порошкообразным веществом… — Не трогай это! — сказала Гермиона, оттаскивая его за локоть. Том убрал руку с маленького мешочка: — Почему нет? Это не музей — это личная коллекция моей семьи. Я могу трогать их, если захочу. — Это реликварий! — сказала Гермиона, указывая на украшение из креста на одной из шкатулок и из ладони с дырой посередине на другой. — Их использовали, чтобы хранить части тел святых и мучеников. Возможно, это не от настоящего святого, потому что кости всех людей выглядят одинаково, но в большинстве случаев это были настоящие части! — Хорошо, Гермиона, — сказал Том. — Если ты так об этом беспокоишься, я помою руки перед тем, как коснуться тебя. — Это совершенно неверное толкование моих слов, Том. — О, Гермиона, — милостиво сказал Том, похлопывая её по плечу. — Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы знать, что ты имеешь в виду. — Маглам позволено хранить эти штуки в домах? — спросил Нотт, опуская свою сумку на кожаный диван, и подошёл посмотреть на сервант — шкаф с открывающейся стеклянной витриной над рядом полок, устланных сукном. — Как поразительно. В прошлом десятилетии Визенгамот попытался признать вне закона владение человеческими частями в личных коллекциях, потому что они решили, что вещи такого рода сочатся тёмной магией, — Нотт громко фыркнул. — Разумеется, их не поддержали. Большинство семей владеет сомнительными предметами в подвалах, но даже они никогда не собирались их использовать. Новый закон заставил бы их сдать свои коллекции на инспекцию Министерства, и это бы выставило всех в плохом свете. — «Сомнительными предметами», — со скептичным тоном сказала Гермиона. — Ты имеешь в виду что-то вроде Руки славы? — Это не противозаконно, так что ты не получишь похвалы, если настучишь на меня, Грейнджер. И прежде чем ты успеешь возразить против этого по, ах, моральным соображениям, — сказал Нотт, критически посмотрев на Гермиону, — донора не забили ради частей тела. Это был магловский убийца, которого повесили другие маглы за преступления, поэтому нет смысла его защищать с этой точки зрения. — Ты знаешь, как создавать Руку славы? — спросил Нотта Том, пытаясь не казаться слишком заинтересованным. — Только в теории, но я знаю больше, чем многие, думаю, — сказал Нотт, его узкая грудь расправилась от удовольствия, что он был единственным человеком в комнате, владеющий каким-то знанием. — Это в некотором роде потеряно в наши дни. Во-первых, надо найти правильного донора. Это может быть волшебник или магл, но это не может быть кто попало, понимаешь. Донор должен быть преступником, приговорённым к смерти, и его рука должна быть отрезана ночью. Я считал, что сработает лучше, если ты соберёшь его «виновную руку», ту, которая совершила преступление… Гермиона громко прочистила горло. — Продолжай, — сказал Том, наклоняясь вперёд на одном из коричневых кожаных честерфилдских диванов. — Как узнать, какая рука совершила преступление? Ведь, хм, объект не станет говорить, что он сделал и как он сделал этого, ведь он уже умер. — Ну, я бы сказал, что самое разумное, взять обе, — ответил Нотт после нескольких секунд тщательного обдумывания. — Хуже не будет, не так ли? Не так уж много людей приговаривают к смертной казни через повешение, и обе руки должны сработать, если правильно их приготовить, правильно подобрать бальзамирующий раствор и всё такое. Единственной разницей будет, что одна рука будет ярче другой — но Руки славы такие редкие, что стоит сделать обе, а потом продать ту, которую ты не хочешь, за хорошую сумму. — Это так ты получил свою? — сказал Том. — Откуда ты её взял? — Отец знает человека, скупщика по ремеслу, — небрежно сказал Нотт. — Мистер Карактакус Бёрк — он владеет магазином на Косом переулке. Его сын, Герберт, ходил в школу с отцом, и они старые друзья — тоже двоюродные братья, хотя Бёрки ближе к Блэкам, чем мы, после того как мистер Герберт женился на тёте Лукреции и Ориона. Именно так отец получает в свои руки интересные предметы, за которыми строго следят инспекторы Министерства и ОМПП. Они будут смотреть в другую сторону, если вы привозите шкуры и когти диких драконов, и ваши бумаги сомнительны, но они жёстко критикуют всё, что выставляет их в плохом свете. И по большей части, после того как Конфедерация начала проводить более чёткое разделение между нашими двумя мирами, это были зачарованные магловские вещи. — Да, интересно, почему, — сказала Гермиона, закрывая крышку одного из реликвариев и вытирая руки о юбку. — Если я не могу спорить о моральных устоях, могу я хотя бы оставить комментарий о гигиене? — Не глупи, Гермиона, — ответил Том. — Волшебники с трудом подхватывают болезни, а даже если и заработают, то выпьют зелье, которое их вылечит. — Он прав, — сказал Нотт. — Если ты работаешь с магической плотью, ты обязана быть настороже с оберегами могил. Есть причины, по которым волшебники предпочитают части маглов, а не других волшебников. — Нотт потянулся за своей сумкой, но остановился, до того как откинул крышку. — Кстати, о Статуте, если вы оба собираетесь нарушить правило-другое ради хорошего обеда, полагаю, нет причин, почему я не могу показать вам это... — Что это? — спросил Том. — Ты убедился, что маглы не смогут зайти? — сказал Нотт, бросив взгляд на дверь. — Старая бабка, твоя бабушка — она показалась ужасно заинтересованной в том, чем вы с Грейнджер занимаетесь за закрытыми дверями. На мгновение, думаю, мне даже стало вас почти жаль. — Уверена, она знает, что Том и я не заинтересованы в чём бы то ни было, что она думает, в чём мы заинтересованы, — вмешалась Гермиона, скрестив руки. — Мы просто между собой обсуждали Комнату и всё. — Похоже, ей слишком хотелось поторопить вас с Риддлом с брачными клятвами, — сказал Нотт, пожимая плечами. — Хотя лично мне это не совсем понятно. Если она беспокоится о том, что вы оба будете порочить репутацию друг друга и свою, почему она не попросила родителей Грейнджер устроить помолвку? Если у вас уже есть договорённость, вы можете ласкать друг друга сколько угодно, а если кто-то и попытается осудить ваше поведение, то только за нетерпение, а не за распущенность. В конце концов, никто не может пожаловаться на испорченный товар, если он уже куплен. У Гермионы отвисла челюсть: — Я никогда не слышала настолько архаичного мнения о браке! — Но все так думают, — сказал Нотт, в неверии моргая. — Что, Грейнджер, ты думала, что брак — это нежный союз любви и романтики? — Ну, я бы очень хотела, чтобы это было так, — ответила Гермиона. — Ты хочешь сказать, что твои родители не любят друг друга? — Я с уверенностью на это не рассчитываю, — сказал Нотт, выглядя невозмутимым, несмотря на то, какое направление принял их разговор. — Моя мать вышла замуж за моего отца, потому что её отец сказал ей. А отец женился на матери, потому что этого требовал от него долг. Он оттягивал как можно дольше, поэтому, когда он принёс свои обеты, ему было уже далеко за пятьдесят. — А ты… — рискнула сказать Гермиона дрожащим голосом, — не рассчитываешь жениться на ком-то, кого ты любишь? Если ты женишься, ты будешь обязан сделать это из долга и больше ничего? — Однажды я женюсь, — нетерпеливо сказал Нотт, — и это будет моим моральным обязательством. Я не понимаю, почему ты так расстраиваешься — я же не на тебе женюсь. — Я не понимаю, почему ты не расстроен ещё больше, — заметил Том. — Ведь тебе придётся жениться на ком-то не особенно дорогом тебе и этот кто-то, скорее всего, также будет твоей кузиной. — Поскольку я планирую ждать как можно дольше — а не прыгать с головой сразу после Хогвартса — у меня будут десятилетия, чтобы привыкнуть к этой идее, — сказал Нотт. — А выгода от удачных совпадений в поколениях заключается в перспективе получить роскошное наследство: хранилища золота и поместья с обеих сторон семьи. Богатым мужу и жене не придётся видеться или разговаривать друг с другом, если они того пожелают. — Достойное использование жизни волшебника, — сказал Том. — Но, разумеется, не мне судить о вкусах. — Было бы дурным тоном судить о моих наклонностях, — согласился Нотт, — когда ты сам хочешь провести остаток жизни с Грейнджер. Том провёл бóльшую часть своей жизни в компании Гермионы — в этом декабре будет десять лет, — и он не мог представить жизнь, в которой бы он её не знал. Где бы он был, кем бы он был без неё? Скорее всего, сидел бы на скрипучей кровати в Лондоне, считая часы до подачи настоятельницей ужина. Считая дни до возвращения в Хогвартс, в нетерпении ожидая чая с Дамблдором и ужина со Слагхорном — это было лишь естественным, что стандарты человека просядут, когда ему подают овсянку на два приёма пищи из трёх, а его собеседники ограничены пьяной настоятельницей и горсткой прыщавых, едва ли образованных сирот. (На мимолётные полсекунды Том подумал, где была бы Гермиона без него. В её доме в Лондоне, скорее всего. Или эвакуированная в сельскую местность. Миссис Грейнджер упоминала, что хотела вывезти Гермиону в Нортхемптоншир, когда немецкие налёты были самыми яростными. Или даже, Том почувствовал отвращение, лишь размышляя над этим, в компании кроткого магловского ухажёра, хлюпика, тенью современного джентльмена, который называл бы её «Миона» и верил бы во всю её маленькую ложь о «волшебных» навыках работы по дому, позволяющих ей растягивать одну буханку хлеба на неделю. От этого у Тома свело желудок. Он едва ли мог поверить, что когда-то, какие-то полгода назад, его никак не волновало позволить Гермионе завести магловского мужа, до тех пор пока она сможет играть роль его Контраста. Теперь, после решения, что она будет его Помощником, эта мысль была… немыслимой). — Мне очень нравится общество Гермионы, — сказал Том. — И раз ты здесь, в её присутствии, мне кажется, ты легко можешь отмахнуться от своих возражений. Я не припомню, чтобы ты когда-нибудь был так терпим, скажем, к Вальбурге Блэк. Разве она не является именно той ведьмой, которая лучше всего справится с твоими супружескими обязанностями? Вальбурга Блэк была девушкой на год старше их, и она была той, кто делал Тома благодарным, что и он, и Гермиона были единственными детьми. Вальбурга, второй ребёнок из трёх, своим примером воплотила в жизнь все досадные истины о средних детях в своих попытках выделить себя из стаи своих родных и двоюродных братьев и сестёр, соперничающих за расположение профессора Слагхорна и особое отношение. Проблема была в том, что Вальбурге не хватало уверенности и приветливости Альфарда (Альфард был самым старшим из всех кузенов Блэков в Хогвартсе. Он выпустился год или два назад и занял традиционное «сачковое место» в Отделе игр и спорта Министерства). У Вальбурги также не было никакой бесхитростной скромности Сигнуса. Сигнус Блэк был малышом в семье, он учился на третьем курсе и нравился многим в дуэльном клубе, потому что никогда не притворялся, что более обучен или талантлив, чем на самом деле был, лишь основываясь на фамилии. Именно поэтому большинство членов Слизерина, а не только отшельники без друзей вроде Нотта, вежливо сторонились присутствия Вальбурги Блэк, если только у них не было другого выбора. По крайней мере, Нотт, который не особенно кому и нравился в Слизерине, знал, что он был несимпатичен. Когда он плохо себя вёл, он делал это нарочно. Он играл на полном осознании своего поведения и как его будут воспринимать остальные. Не так-то просто было иметь дело с человеком, чьё поведение проистекало из отсутствия самосознания. Том мог терпеть злобу, но невежество — совсем другое дело. — Вальбурга Блэк не моя обязанность, — сказал Нотт. — Её уже сосватали. — Что! — вскрикнула Гермиона. — Кто-то хочет жениться на Вальбурге? Я удивлена, я даже никогда не слышала, чтобы она хвасталась этим в туалетах для девочек. Я всегда думала, что она проводит половину своего времени между уроками за обсуждением себя — или других людей. — Там нечем хвастаться, — сказал Нотт. — Её пара — Орион Блэк. — Разве они не кузены? — потрясённо произнесла Гермиона. — Я знаю, что чистокровные волшебники в родстве между собой, но это заходит немного слишком далеко, нет? — Не волнуйся, — сказал Нотт, не обращая внимания на темнеющий цвет щёк Гермионы. Она сдерживала себя, чтобы не употребить единственный термин, который ей явно хотелось сказать: «кровосмешение». — Они всего лишь троюродные. — Ну, раз троюродные, то всё в порядке, — сказал Том, который начал уставать от этого разговора. Он считал свои будущие планы значительными и важными, а всё, что говорили люди о своих, было просто… сплетнями. Соответственно, не заслуживающим его времени. — Если нам больше нечего обсуждать на тему кровосмешения, можем ли мы перейти к тому, ради чего сюда пришли? — он повернулся к Нотту. — Ты сказал, что хотел нам что-то показать. — Ты убедился, что дверь заперта? — спросил Нотт. От нетерпеливого жеста Тома Нотт вздохнул, затем медленно потянулся к застёжке своей сумки, тратя слишком много времени на расстёгивание ремня, что Том вздохнул, вытащил свою палочку и начал намётывать поворот и спираль Жалящего сглаза. Его план был прерван прыжком Гермионы перед ним, до того, как он мог наложить заклинание, она ахнула: — О, я никогда не видела его раньше! Он настоящий..? Из своей сумки Нотт достал что-то, напоминающее сложенный плед, который выглядел несильно отличающимся от тех, что горничные клали в ноги кровати Тома, когда он приезжал на Рождество, чтобы пальцы его ног оставались тёплыми холодными зимними ночами. Он не был ему нужен, потому что он уже мог наложить одно-два заклинания, а в начале января Гермиона очень кстати предоставила второй источник тепла, когда оставалась послушать радиоприёмник по вечерам. Плед Нотта, однако, имел необычный вид: насыщенные золотые нити, пробивающиеся сквозь поле коричневого и ржаво-красного цветов, причудливо переплетались в мавританский узор из мозаичных звёзд вокруг центрального мотива в виде стрелы. После того как Гермиона развернула его и начала водить руками по ткани, любуясь ею к явному удовлетворению Нотта, Том увидел, что его размеры не превышают двух футов в ширину и четырёх футов в длину. Меньше, чем плед в его спальне, который был толще и состоял из стёганой шерстяной подкладки внутри вышитого покрывала. — Ты переживал, что маглы увидят твой плед? — высокомерно спросил Том. — Это не просто плед, — с придыханием сказал Гермиона, поглаживая одеяло. К его ужасу, она подняла его и потёрла о свою щёку. — Ох! Кажется, я чувствую это! Невероятно! — Гермиона, ты не знаешь, где он был, — сказал Том, поднимая край пледа и оттягивая его от неё. — Насколько можно судить, Нотт мог годами вытирать об него ноги… Было странное сопротивление, которое не давало ему убрать одеяло из рук Гермионы, и ещё более странным было, что одеяло начало тянуться обратно, сначала мягко, потом сильнее, пока Том не держал его лишь кончиками пальцев, намотанными на узелки пряжи по краю. Одеяло бесшумно поднялось на фут выше его головы и продолжало подниматься… Он заснул руку в свой карман. Палочка Нотта всё ещё была там, так же, как и его. Том повернулся, но Нотт сидел на диване, держа руки на коленях и выглядя очень довольным. Он не двигался, не говорил, и не было никаких признаков того, что он делал что-то подозрительное в последнюю минуту. — Чары такие однородные. Ни одного рывка, — вздохнула Гермиона, поднимая глаза над парящим пледом. Она взглянула на Нотта. — Ты уверен, что он вместит троих людей? Я читала, что лучшие мётлы с трудом выдерживают больше двоих. — Гоночные мётлы оптимизированы для устойчивости и маневренности, не подъёма, — сказал Нотт. — Ты можешь зачаровать одну, чтобы удержать пятерых, но за это придется заплатить тем, что её снесет с курса лёгким бризом. Летающие ковры, напротив, созданы для плавного движения. Отец купил его маме, когда она стала слишком тяжёлой, чтобы подниматься и спускаться по лестнице, а акушерка сказала ей, что аппарировать опасно. — Почему они запрещены? — спросила Гермиона. — Они кажутся полезными для волшебников и волшебниц с хрупким здоровьем. — Министерство начало охоту за зачарованными предметами магловского происхождения, — сказал Нотт. — Хотя это не столько вопрос этики, сколько золота. Они наложили эмбарго на артефакты иностранного производства, чтобы ограничить британских волшебников покупкой мётел британского производства и официальных портключей Министерства. Учитывай, что всё ещё без проблем можно покупать и продавать летающие ковры и зачарованные самовары от других волшебников, но всё труднее и труднее импортировать их из-за границы, особенно с нынешней паранойей обо всём из Европы. Хотя в этом есть и некоторые преимущества: этот ковёр теперь стоит в два раза больше, чем когда за него заплатил отец. — Интересно, — сказал Том, которого мало заботили законы и правила. В отличие от Гермионы, он не видел в них общественной ценности, только препятствия для своих целей. — Даже если ковёр может удержать троих, как трое туда поместятся? Он крошечный. — Прижмёмся поближе, как ещё? — ответил Нотт. — Да, но в таком случае не удастся не касаться друг друга, — сказал Том, состроив гримасу. — Ты ещё недавно собирался коснуться того мешка высушенных частей тела маглов. И ты хотел посмотреть поближе на мою Руку славы? — заметил Нотт. — В чём проблема? Том глубокомысленно на него посмотрел. Гермиона фыркнула и сказала: — Тебе просто придётся подвинуться, Том. Больше ничего. Последующие события, к неодобрению Тома, стали напоминать комическую пантомиму. В попытках определить, как уместить троих людей на небольшом прямоугольнике ткани, не раз случались неловкие телесные контакты: он спотыкался о ноги, наступал на чью-то руку, кто-то наступал на его руку, они стукались головами. В конце концов они пришли к взаимному компромиссу. Никому это не понравилось, но большинство (которое проголосовало против него, когда он заявил, что эта ситуация, какой бы она ни была, не является демократией) согласилось с тем, что оно во много раз лучше, чем первое предложение Тома, в котором он предложил предоставить волшебный ковёр в его полное распоряжение. Гермиона назвала это предложение несправедливым, а Нотт — эгоистичным, и это привело к пятиминутному препирательству, в ходе которого Том, проявляя максимум терпения, пытался объяснить, почему именно он лучше всего подходит для того, чтобы возглавить группу. Их решением было, что Том сядет впереди ковра, Нотт за ним, уперевшись коленными чашечками в спину Тому, и этому нельзя было помешать. Гермиона сядет между ногами Тома (потому что она была самой маленькой из трёх, а Том был самым высоким с самыми длинными ногами), а её голова будет под подбородком Тома. Том решил, что если физический контакт был неизбежен, то лучше пусть он будет с тем, кто ему на самом деле нравится. И лучше Гермиона будет сидеть с ним, чем с Ноттом. После напряжённого процесса определения рассадки пришло время задачи по поднятию ковра с земли, чтобы с него никто не упал. Это было сложнее, чем выглядело: Тому надо было держаться за края и Гермиону перед собой, одновременно убедившись, что руки Нотта оставались там, где должны были, а не блуждали там, где им не следовало, — Том всё ещё не вернул мальчику палочку, и он мог видеть, что Нотт хочет её обратно. Гордость пока ещё позволяла Нотту не молить Тома о её возвращении, что было очень хорошо. Том находил удовольствие в том, что затягивал с этим. Он надеялся, что к концу дня его гордость упадёт ещё хотя бы на несколько ступенек. Первая попытка привела к тому, что ковёр поднялся так быстро, что они ударились головами о потолок, отчего Гермиона взвизгнула и позеленела. Она никогда не любила мётлы и высоту, и она ненавидела, что занятия полётов на мётлах на первом курсе были предметом, где учебники и учёба не делали никакой разницы, сдаст она или провалит его. Их волосы были припорошены белыми крошками гипса, они попробовали снова, на этот раз медленнее, и Том начал понимать, как ковёр был зачарован на полёт: чары левитации были вшиты в каждую нить тканой пряжи, что давало больше стабильности, чем метла, у которой левитация была заключена в прутиках, а рулевые и тормозящие чары применялись для деревянного ствола и рукоятки. Этим ковром, обнаружил Том, было не так легко поворачивать и управлять, как метлой. Ковёр и метла меняли направление движения одинаково, наклоняясь влево или вправо, но если несколько всадников наклонялись в противоположные стороны, ковёр останавливался и дрейфовал по кругу. При наличии грамотного рулевого Том подумал, что ковёр может служить платформой для дуэлей — возможно, не для показательных поединков, где боевая магия должна была быть наполовину представлением, наполовину спортом для удовольствия зрителей, а для настоящих сражений, где объявить противнику о своём присутствии было бы смертельной ошибкой для волшебника. К наступлению ужина все трое были в синяках и запыхавшимися, особенно Нотт по сравнению с ним и Гермионой. Тому хватало ума наложить амортизирующие чары, когда казалось, что они могут столкнуться с осветительными приборами, но то и дело случалось так, что он забывал распространить действие амортизирующих чар на Нотта, стоящего позади него. Коллекция синяков не мешала Тому ощущать растущее чувство триумфа. Он нашёл давно забытую Тайную комнату. Он открыл её, и теперь у него было средство, чтобы войти в неё. За следующие несколько недель Гермиона составила список подготовки для их экспедиции в Комнату. Сочетая упорство и настойчивость, она заставила каждого участника взять на себя определённые обязанности, объяснив, что это делается ради эффективности — лучше распределить задания между тремя людьми заранее, вместо того, чтобы на месте тратить время на споры о том, кто что делает. Том мог быть главным дуэлянтом, как он и хотел, а Нотт должен был стать главным историком. — Потому что, — Гермиона сказала ему, — если кто-то и может подтвердить, что это Тайная комната или продуманная фальшивка, это Нотт. Если кто-то и может сказать, что представляет ценность, а что нет, это он — и он не сможет этого сделать, если ты будешь взрывать всё в зоне видимости. И у тебя всё ещё есть его присяга! Гермиона сама возьмёт на себя роль целительницы, дополнительного дуэлиста или историка, в зависимости от потребности ситуации. Но она решила, что все должны взять с собой по бутылочке бадьяна, рулону бинтов и по пузырьку кровевостанавливающего и обезболивающего зелья. Она также решила, не советуясь с ним, что если кто-то пострадает настолько, что это нельзя будет вылечить с помощью первой помощи в полевых условиях, они откажутся от миссии и посетят больничное крыло Хогвартса. — А что, если это Нотт? — сказал Том. — Что, если это я? — настаивала Гермиона. — Ты важнее! Губы Гермиона сжались от неодобрения: — Том! — Ты помогла мне, когда мне это было необходимо, — сказал Том, — и я этого никогда не забуду. Но мы оба знаем, что Нотт никогда не сделает того же для нас, если только для него там не будет выгоды. — Так будет правильно, — твердо сказала Гермиона, и, услышав это, Том быстро отказался от своих аргументов. Когда Гермиона использовала слова «Правильно» и «Неправильно», это было признаком того, что никакая логика не могла изменить её мнение. Только обращение к эмоциям могло повлиять на неё в тот момент, что было утомительно для Тома. Ему пришлось заставить себя почувствовать сочувствие, чтобы построить аргумент с этой точки зрения. Подготовка, разделение обязанностей, лётная подготовка: эти занятия заняли последние недели летних каникул. Это были серьёзные, насыщенные проекты, которым они могли уделить своё время и внимание, вместо того чтобы рассуждать, что лежало в Комнате, — помимо тайны монстра Салазара Слизерина, какие сокровища Слизерин спрятал, чтобы помочь своим ученикам продолжить его великую работу? Том заметил, что единственное, к чему Гермиона не подготовилась заранее, — это раздел добычи. Возможно, было слишком много надежд на то, что будет что-то ценное в Комнате, или, возможно, это вызвало бы слишком много разногласий в рядах, потому что она знала, что Том немедленно будет возражать против предоставления всем равных долей (включая часть для Хогвартса!), или вообще чего угодно, что не отдало бы наибольшую долю приза Тому Риддлу, которого он считал самым незаменимым членом их группы. Дни проносились мимо, и вскоре конец августа уже приближался к ним. Со всеми их успехами в обучении полётам на ковре, произнесении заклинаний, пока кто-то другой летал на ковре, и их отрепетированными оправданиями перед любым из старост или учителей, который мог встретить их в туалете для девочек во время вечерних патрулей, получить значки старосты школы школьной совой за две недели до учебного года было чем-то непримечательным. Значок Гермионы был с синей эмалью, а Тома — с зелёной, но они не сильно отличались от их значков старост, и никто из них не упомянул этого Риддлам, которые свыклись с присутствием Гермионы, и начали видеть её частью своей семьи, к худу ли, к добру ли. Они даже начали оттаивать по отношению к Нотту, который стал захаживать в Усадьбу Риддлов два раза в неделю или чаще на протяжении каникул, принося с собой символические подарки с каждым визитом: бутылки ягодного вина и сладкие кордиалы из семейного погреба, половину окорока копчёной оленины, застреленной его отцом прошлой осенью, пучок шёлковых ниток из швейной мастерской его матери, чтобы миссис Риддл могла использовать их в своих вышиваниях. Для Риддлов это подтвердило их предположение, что Нотт был из «хорошей семьи», если его чёткой речи и хорошо сшитой одежды не было достаточно, чтобы их убедить. Они были довольны — и в некоторой мере испытывали облегчение, как Том заметил по форме и образу их мыслей, — что, хотя их внук родился у деревенской потаскухи и был воспитан побирушками в Лондоне, они не испортили его, доказав, что он способен отличать подходящее общение от нежелательного влияния. (Подслушав один из частных разговоров своих бабушки и дедушки, Тому не понравилось, что они считают происхождение Гермионы «номинально респектабельным, но, по крайней мере, её отец — врач — представь, если бы он был торговцем!». Но Том согласился с их мнением, что стандарты в наши дни упали, и нужно пользоваться тем, что дают). — Это такой вульгарный способ купить чьё-то расположение, — пробормотал Том Гермионе, увидев, как Нотт преподносит миссис Риддл большой кувшин мёда с пасеки поместья. Ему вспомнилось, как бабушка осыпала его подарками летом перед шестым годом обучения. — Думаю, это мило, что они нашли общий язык, — сказала Гермиона, улыбаясь и поднимая свой бокал, чтобы налить ещё немного кордиала из крыжовника, который, как сообщил им Нотт, был приготовлен слугами по многовековому семейному рецепту. — За мой счёт! — прошипел Том, которого выводило из себя, что всякий раз, когда миссис Риддл называла его «Томми», Нотт бросал на него взгляд и ухмылялся. — Не всё вертится вокруг тебя, Том. — Она показала ему семейную портретную галерею на прошлой неделе. На следующей неделе будет фотоальбом! — весьма разгневанно сказал Том. Мать Гермионы и миссис Риддл, воркующие над его детскими фотографиями, не были воспоминаниями, которые легко забыть. Том утаскивал Нотта всякий раз, когда видел, что мальчик слишком интимно сходился с Риддлами, и заставлял Нотта уйти, прежде чем они смогли бы пригласить его остаться на ужин. Когда наступил сентябрь, Том не удивился, увидев Нотта в отдельном купе «Хогвартс-экспресса» за несколько часов до отбытия из Лондона. Было так рано, что паровой двигатель был холодным, камины, подключённые к сети, не были разожжены, а на платформе не было студентов. Но это не остановило Нотта от большого представления по запиранию двери купе, вызову заглушающих заклинаний и зашторивания окон — ведь единственное зашторенное окно в целом вагоне открытых не говорит о подозрительном поведении. — Сегодня ночью, — зловеще сказал Нотт, по очереди встречаясь с каждым из них взглядом. — Мы не можем! — сказала Гермиона. — Нам надо произнести приветственную речь для первокурсников в Общей гостиной после пира, а потом Слагхорн позвал нас к себе в кабинет, чтобы выпить и поздравить нас. — Мы найдём способ улизнуть, — заверил Том. — Ты написала речь на карточках. Передай их Фицпатрику, он бесполезен во всём, кроме следования указаниям. Я произнесу свою речь, а Орион Блэк возьмётся за экскурсию для перваков. Им одиннадцать лет, не малыши. Они обязаны знать, как смывать туалет и мыться самостоятельно, а если они не умеют, Орион достаточно смышлёный, чтобы объяснить им. Это будет хорошей практикой для него, потому что он не может не выиграть в следующем году — Слагги столько раз подряд выбирал старост школы, что весь Совет должен быть настроен в его пользу. — А выпивка со Слагхорном? — Я объясню ему, что мы уже наметили планы друг с другом, — сказал Том. — Он будет знать, как дорисовать картину. — Не уверена, что я хочу, чтобы он рисовал эту картину. — Верь мне, Гермиона, — это сработает. — Здесь проблема не в этом… — Тогда к чему сомнения? — спросил Том. — Не говори мне, что ты резко передумала. — Я-я не передумала, — быстро сказала Гермиона. — Это просто нервы. Люди будут говорить о нас, Том. — Люди всегда будут говорить, — сказал Том. — Но они же не распространяют о нас ложь? Нотт, который завтракал отварными яйцами на тосте со сливочным маслом на протяжении всего их разговора, тихонько прыснул: — Если что-то и будет распространяться, то это точно не ложь.