1944
«…война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого…тот, кто не владеет военным ремеслом, навлекает на себя много бед, и в частности презрение окружающих», — читал Том, переворачивая страницу книги, которую держал у себя на коленках.
За многие годы Том скопил коллекцию магловских книг. Военная история, атласы, политическая и натуральная философия, пособия по разным эзотерическим дисциплинам и буквари различных языков. Многие из них не были открыты с тех пор, как Том получил своё письмо из Хогвартса. С осени 1938 года Том копил каждый шиллинг и каждый кнат для подержанных учебников из Косого переулка. Это не означало, что он выбросил свои магловские книги или отказывался от них, когда доктор Грейнджер или миссис Риддл дарили их ему на дни рождения или Рождество.
Нет, он хранил их все, несмотря на недостаток времени и желания, чтобы их читать. Он добавлял их в растущую библиотеку в глубине своего приютского шкафа, а затем — в спальню северного крыла Усадьбы Риддлов со всеми остальными своими пожитками.
Он знал, что он не мог выдержать расставания с ними.
До наступления одиннадцати лет книжная коллекция Тома была самой ценной вещью, которой он обладал. Ценность заключалась не только в денежном эквиваленте, но в том, что она собой представляла: знания. Это был канат, сброшенный на него сверху, позволивший бы ему ползти вверх по сложившейся иерархии, пока пятно нищеты и беззакония не останется далеко позади, где и было его место. Пока остальные мальчики играли понарошку во дворе приюта — в
«сыщиков и воров»,
«гуннов и томми» (это был один многих случаев, когда Том всем сердцем презирал последний подарок своей покойной матери) — Том оставался в своей комнате и читал свои книги, потому что он знал, что он никогда не запишется в армию никакого вырожденца-короля.
Тома не привлекала война. Из всего, что он слышал о последней Великой войне, следовало, что война привела к лишениям и жёсткой экономии для всех, кто не был вынужден сам взяться за оружие. Но Том ничуть не был пацифистом или мающимся уклонистом. Он понимал, что не всегда возможно придумать убедительный аргумент на основании доброй воли и дипломатии. Иногда было необходимо использовать силу или по крайней мере
показывать силу, чтобы делать всё вовремя и эффективно. Таким образом Том решил, что если и надо применять силу, то он будет использовать эту силу.
Но он не будет силой. Ни солдатом, ни пехотинцем, ни расходным
matériel, который можно потратить на слабые попытки империи сохранить колониальное присутствие.
Если судьба или необходимость обязали бы его обучиться искусству войны, то он сделал бы это не как батрак в окопах, а как начальник, как полководец. Как государь и
принц.
«Debbe adunque un principe non avere altro oggeto nè altro pensiero, nè prendere cosa alcuna per sua arte fuori della guerra ed ordinin e disciplina di essa…»
«Поэтому государь должен даже в мыслях не оставлять военных упражнений», — было переводом, который Том прочёл вслух с потрёпанных страниц своей магловской книги. Это казалось несколько непреклонным для Тома, который не раз убеждался в ценности таких альтернатив, как уловки, саботаж и, да,
розыгрыши, когда речь шла о покорении противников. С другой стороны, жизнь принца вряд ли была его жизнью. У него не было королевского двора и домашней стражи, не было ни огромной сокровищницы золота, ни города, которым он мог бы править, ни заклятых слуг, готовых исполнять все его прихоти.
Последнее, однако, возможно, и поменялось с тех пор, как он в первый раз читал эту книгу.
— Что ты думаешь о войне, Паук? — спросил Том, повернувшись к акромантулу, взгромоздившемуся на камень и зарывшему свои лапы в увеличенное куриное яйцо.
Завывание ветра было единственным ответом на вопрос Тома, он был таким жгуче-холодным, что у него онемел кончик носа, а на по-зимнему бледной коже пятнами расцвёл румянец.
Том вытащил палочку, указал ей на камень и наложил на него согревающее заклинание, изменяя температуру, пока оно не призвало волну приятного тепла, как сковорода тлеющих углей, на которой уличные торговцы в Лондоне жарили каштаны зимой. Кожа Тома покалывала, пока согревалась кровь. Через минуту он почувствовал, что у него снова появился нос.
— Глупый человек, — заговорил акромантул, щёлкая жвалами, с которых стекали вязкие жёлтые нити взболтанного желтка, — война — это действие людей. Люди убивают других людей — почему у меня должны быть другие мысли об этом, кроме восторга?
— В книгах, которые я читал о твоём виде, — сказал Том, — говорится, что патриарх или матриарх акромантула приказывает истреблять близлежащие колонии яркоползов или лапийских стрекоз до последнего яйца и соты с личинкой. По-моему, это очень похоже на войну.
— Человечьи слова ничего не значат для нашего вида, — сказал акромантул, издавая комбинацию пронзительных свистков и коротких щелчков, чтобы обозначить свой пренебрежительный тон. — Мы защищаем свою территорию. Мы защищаем свои паутины от всего, что может их повредить. Мы заботимся, чтобы наш молодняк был сыт и дожил до полного роста.
— Слово — это просто слово, конечно, — сказал Том, — но хоть обстоятельства и цели могут отличаться, разве намерение не остаётся единым и одинаковым? Это физическая демонстрация силы.
— Это совсем другое, — настаивал акромантул, раздражённо размахивая передними конечностями, покрытыми желтком. Осколки разбитой яичной скорлупы прилипли к жёстким чёрным волосам вокруг его морды.
— Вовсе нет, — сказал Том, откидываясь, чтобы избежать летающие капли яичного альбумина.
— Да, отличается.
— Смотри сюда, — сказал Том, размахивая книгой перед восьмиглазой мордой паука. — Конфликт о спорной территории или ограниченных ресурсов — вот что составляет…
«Хс-с-с-с!»
Акромантул шмыгнул назад, сжав яйцо между передними конечностями как ценное сокровище.
— Вода поменяла своё направление! — он заверещал исступлённым голосом. — Назад — назад —
назад!
Великое озеро Хогвартса образовалось в самой низкой точке между двумя нагорными хребтами, в долине, вырезанной ледниками и заполненной талой водой. Исходная башня замка Хогвартс, в которой был Большой зал и маленький вестибюль, была построена на самом высоком хребте, выходящем на долину, окружённая с трёх сторон чёрной водой, более глубокой, чем любой защитный ров в памяти и опыте основателей.
Три стороны замка выходили на воду. Последняя — та, которую основатели позаботились защитить зачарованными воротами и крылатыми кабанами-хранителями, — выходила на дорогу, ведущую в деревню Хогсмид. Основатели предполагали, что если замок и ученики подвергнутся нападению, то угроза будет исходить со стороны суши. Самой большой угрозой во времена до принятия Статута секретности, как знали основатели, были норманнские короли с назначенными ими придворными волшебниками и бриттские вожди, которых консультировали их мудрецы и друиды. Им помогала магия, но в остальном они были маглами. С магловскими армиями.
Какая угроза могла быть в воде?
Чары, наложенные основателями, покрывали замок и территорию, но только территорию. Никто не обращал внимания на озеро, считавшееся владением обитавших под ним существ — русалок и тритонов, гигантского кальмара, различных келпи и селки, которые приходили и уходили по своему желанию. Никто не выходил на скалистые берега долины, извилистую линию неровных галечных пляжей, которые местами сужались до ширины в несколько футов, а каждый год во время весенних паводков полностью затоплялись.
На одном из таких усыпанных галькой пляжей, в полумиле от замка, Том пришвартовал свою одолженную лодку. Это казалось идеальным местом для тихого rendezvous, укромная бухта была защищена от ветра — и видимости с башен замка — выступающим открытым камнем. У него была хорошая, глубокая набережная, полная гальки, куда он мог заехать на лодке без заботы о том, как привязывать её, чтобы её не смыло изменяющимся уровнем воды. И там было достаточно места, чтобы они с акромантулом могли ходить по ней без необходимости касаться друг друга, но достаточно маленькой, чтобы он мог с лёгкостью его поймать, если он постарается сбежать.
(Не то чтобы он стал. Том считал, что хорошо обучил его, внедрив идею вознаграждения за пищу, которая соответствовала бы его нестрогим стандартам свежести).
И на пляже было достаточно места, чтобы пригласить третьего на их вечеринку.
С глухим
«бум» одна часть замёрзшего озера разлетелась на части, и тёмная фигура пробилась из-под них. Сначала голова, метавшаяся из стороны в сторону и выбрасывавшая сверкающие брызги воды, затем длинное извилистое тело, пробивавшее канал в покрытой льдом поверхности озера, пока не достигло самой толстой части льда у берега и не устремилось вверх, выталкивая из воды свою огромную массу.
Василиск заскользил по пляжу, кружась, чтобы соскоблить куски льда и прилипшие листья водорослей, а затем свернулся вокруг нагретого камня, который недавно покинул испуганный акромантул.
«Я почувствовал Ваше присутствие», — грохотал он, опустив голову на нагретый заклинанием камень и высовывая язык в сторону Тома. Его глаза были закрыты, как приказал Том, но он всё ещё мог чуять вещи — точнее, пробовать, — своим языком, и холодным декабрьским днём Том был самым тёплым живым существом в округе.
Язык василиска, толщиной с запястье Тома, то и дело высовывался из пасти. Том отшвырнул его, когда тот оказался слишком близко к нему, но он обвился вокруг его пальцев и потащил его ближе к морде василиска, как лягушку, поймавшую муху.
—
Ты узнаёшь моё присутствие? — спросил Том. —
Как?
«Что было известно, — ответил он, —
то будет запомнено».
То, как существо произносило слово
«известно» не было на английском, но передавало множество значений, которые Том понимал по смыслу. Тем не менее ему с трудом удавалось передать его значение в обычных терминах.
«Знать», как говорили змеи, означало распознавать объект как издающий звук определённой частоты, выделяющий мускус или запах и следующий предсказуемой модели движения. Змеи
знали добычу, соперников, угрозы и партнёров благодаря природному инстинкту и опыту.
Василиск знал Тома не только как бродячего двуногого, умеющего говорить на его языке, но и как диковинку, не являющуюся ни пищей, ни врагом. По тем или иным причинам он придавал присутствию Тома определённое значение.
Том был немного обеспокоен этим. Это было не в характере змеи. Змеи — да и вообще рептилии — были зверями-одиночками. Даже когда они спаривались, это продолжалось в течение одного сезона размножения, а потом сир и дама расходились своими дорогами, пока не наступал следующий сезон, и тогда каждая змея выбирала себе нового, не такого, как в прошлый раз, партнёра. Змеи не были похожи на сов, самых распространённых животных, используемых волшебниками в качестве домашних питомцев и фамильяров. Домашние совы жили в одном доме, проявляли привязанность и преданность своим хозяевам, причём до такой степени, что сову нельзя было отдать или продать подержанной. Змее было всё равно, она не понимала понятия «дом» и «собственность», лишь бы её регулярно кормили и удовлетворительно устраивали.
«Возможно, магические существа другие», — предположил он. Известно, что драконы в неволе живут стадами, но было ли это по желанию или по необходимости руководства заповедника, он сказать не мог.
«Когда у Вас вылупится яйцо, — продолжал василиск, —
то я буду знать и это тоже».
— Не имею понятия, о каком яйце ты говоришь, — сказал Том.
«После того, как Ваш партнёр снесёт его. У Вас должен быть партнёр, чтобы отложить яйца, — василиск поднял голову близко поясу Тома. —
Я ощущаю, что Вы не подходите для того, чтобы снести их самому».
— К чему весь этот разговор про яйца?
«Так продолжится род, когда Вас не станет, — сказал василиск. —
Говорящий придёт ко мне, как он приходил шесть раз до этого. Потом он уходит и никогда не возвращается. Если я пробуждён, кто будет кормить меня, когда Вас нет?»
— Когда я уйду? — сказал Том. —
Я не собираюсь уходить.
«Вы умрёте, — проговорил василиск с порывом дурного дыхания. —
А я это вынесу. Я был создан не для того, чтобы спариваться и размножаться, как это делают другие существа, а для того, чтобы выносить. Это моё задание. У Вас своё задание, маленький говорящий, — кончик его морды ткнулся в грудь Тома, и он попятился назад. —
Хорошо, что Вы сейчас в сезоне».
Том закашлялся:
— А это ты откуда знаешь?
«Я почуял это. Когда Вы мылись в комнате с водой».
— Я сказал тебе не следовать за мной туда!
«Вы говорили мне не разговаривать с Вами, пока Вы там, — сказал василиск. —
Поэтому я не заговорил с Вами».
— Ты всё это время был там, — сказал Том весьма обеспокоенно. Оглядываясь назад, он понял, что голос, который шептал ему на протяжении нескольких недель, был голосом василиска. Он слышал его в душе, а после того как он встретился с василиском и отдал ему несколько приказов, странные голоса исчезли. Он решил, что отсутствие василиска объясняется тем, что он ушёл и занялся своими обычными делами — ползал по Комнате, плавал в озере или исследовал тоннели под замком.
Не следил за ним, пока он был в ванной при спальне и занимался делами… и прочими вещами.
Неважными вещами. Недостойными упоминания, конечно.
Недостойными даже чтобы о них думать. Просто некими очень личными и неизбежными делами — а уж Том знал, ведь как он ни пытался, он не смог этого избежать и в конце концов отказался от этой затеи ради сохранения презентабельного вида своих брюк. Эти дела лучше всего решались в ограниченном уединении, предоставляемом студенту, где все остальные комнаты, которые он занимал, где он ходил и спал, были разделены с одноклассниками.
«Мне больше нечего делать, кроме сна и охоты, а Вы запретили мне охотиться, — если гигантская голова могла выглядеть осуждающе с закрытыми глазами, то это было выражение морды василиска, передаваемое через наклон головы и ленивое подёргивание языка. —
Я… неплодородный. А Вы — нет. Это Ваш долг. Вы должны помнить об этом».
— Я решаю, что мой долг, а что — нет, — сказал Том, всё ещё взвинченный от того, что его описали как «в сезоне». Это был ещё один термин, который больше походил змеям, чем людям, означавший период, когда постоянная пища, повышенная температура и длинные часы дневного света вызывали определенное желание… ну,
познавать других очень специфическим образом.
За недели до восемнадцатилетия Том знал, что был физически способен — хоть разумом и не желая этого — сеять и рождать. Это было не слишком распространённым явлением в Британии, отправившей миллионы своих юношей в окопы, но и не совсем уж неслыханным, чтобы кто-то в его возрасте, ах, рассеивал эссенцию своих чресел. Тому говорили, что его мать умерла молодой. Ей не было и двадцати лет, когда она забрела в приют Вула зимним вечером. Её молодость не была самой шокирующей частью: многие женщины заводили свои семьи в этом возрасте. Многие женщины в эти дни заводили семьи, чтобы не быть отправленными на работу на ферме во имя Национальной службы.
Нет, потрясение вызвало отсутствие у Меропы сопровождения или спутника, отсутствие кольца на пальце, ни единого упоминания о муже, только рождение первенца, который ничего не знал о своём непутёвом отце.
Разум животного не понимал
желания и
нежелания, когда физически оно было вполне дееспособно. Когда животное достигало этой стадии зрелости, оно поступало так, как велел ему инстинкт, без всякой человеческой предусмотрительности и осторожности. Том называл это инстинктивное влечение, которое иногда затрагивало и более слабых людей,
«низменными побуждениями». Но он никак не мог объяснить это змее, существу, не имеющему представления ни о приличиях, ни о пороке, ни об огне Искушения.
(В этот момент Том задался вопросом, обладала ли Ева из Эдема его магической способностью общаться со змеями. И не было ли ей тоже трудно сформулировать важность Правил дикому животному).
— Нет, — сказал Том, прочищая горло. После разговоров на змеином его всегда мучала жажда. —
Я не делал никаких обещаний в этом отношении. Но я обещал кормить тебя.
Том призвал свою сумку в руку. В ней была картонная коробка, которую он купил у бакалейщика в Хогсмиде. В ней была дюжина рябых коричневых яиц, упакованных с соломой с Амортизирующим заклинанием, которое было близко к окончанию. Когда он потряс коробочку, Том услышал шорох движущейся соломы от перекатывающихся внутри яиц.
В книгах, которые Том читал по магическому животноводству, были изложены особенности содержания хищников, которые были одинаковы как для домашних змей (бумсланга и огневицы), так и для крупных хищников (филинов и кречетов). Свежее мясо было их любимой пищей.
Но вид магического животного, которым
он владел, невозможно было найти в руководствах по уходу за питомцами.
Его питомцы были гораздо интереснее всего, что можно было найти в магазине в Косом переулке или у заводчика-любителя.
Его владение интересными питомцами, однако, оставляло его с трудностями, которые не могли быть решены простой книгой с руководством. Это было связано с тем, что самые интересные животные возглавляли соответствующие трофические цепи. Акромантулы в джунглях Малайи и Борнео, их естественной среде обитания, питались гигантскими магическими сухопутными улитками или немагическими обезьянами и птицами, попавшими в их паутину. Василиски были довольно неразборчивы и питались чем угодно — от рыбы до сирен и ничего не подозревающих волшебников.
Том понимал, что мог бы ухитриться обзавестись живой козой в Хогсмиде или поступить, как Хагрид, и расставить в лесу силки на мелкую дичь — ондатр, лис, кроликов, а если повезёт, то и джарви. Он мог купить сырое мясо, кусок свиного брюха или говядины, и разогреть его с помощью пары чар, пока оно не приобретёт смутное сходство с телом живого животного, если верить тепловому восприятию змеи.
Но он так не сделал, потому что было более простое решение: яйца.
Упаковку яиц было просто купить без неудобных вопросов («Сэр, я собирался практиковаться в моих Парящих чарах — Вы знали, что экзаменаторы Ж.А.Б.А. дают дополнительные баллы за точность?»), было просто носить в сумке, привлекало акромантула, который предпочитал жидкую еду, и василиска, который предпочитал еду, которую можно поместить в рот и проглотить одним укусом. И в отличие от мяса, купленного у мясника, они не могли отвернуть свои носы из-за недостатка свежести.
(Когда Том спросил василиска, что он любит есть, он ответил:
«Плавающие самые лучше. Они проскальзывают сразу внутрь. Я не так сильно люблю ходящих».
—
Ты ел волшебников? — уточнил Том.
«Мне это было запрещено, — сказал василиск. —
Если Ваша воля не желает иначе. Я говорю о шестилапых. Две пары земных конечностей и одна пара воздушных. Они живут среди деревьев, далеко от берега».
Тому понадобилась секунда, чтобы осознать это заявление.
Три пары конечностей? Что это было за существо — насекомое?
«Чтобы проглотить их, требуется несколько часов, — продолжал василиск. Его язык высунулся, раз, два — признак нетерпения. —
Это всё их шкурки. Слишком много шерсти. Они ранят изнутри несколько дней после этого. Ещё больше, если они захватили с собой свои заточенные палки для метания.
—
Кентавры, — вмиг понял Том. —
А они… хотя бы приятные на вкус?
«Если Вы хотите попробовать, говорящий, я советую сначала разорвать их на кусочки»).
Том не любил кентавров — он никогда с ними не разговаривал, — но в учебнике говорилось, что, несмотря на их звериный облик, они были разумными существами, а потому их чудовищно трудно поймать и невозможно приручить. Это означало, конечно, что для обычного волшебника это будет непосильной задачей. В учебнике говорилось, что и акромантулов нельзя приручить, но разве Том не справился с этой задачей в шестнадцать лет?
Очень хорошо, когда из книги можно почерпнуть стратегические советы, но не все ситуации можно решить с помощью письменных инструкций. В конце концов, приходится полагаться на собственное мнение.
Том вытащил три яйца из картонной упаковки и положил их у своих ног, вытаскивая палочку и опускаясь на колени на гальку.
—
Энгорджио, — вызвал Том над ними, его брови сдвинулись от концентрации, пока он накладывал заклинание сразу на три предмета, палочка двигалась узором из полукруга между двумя вертикальными взмахами. Заклинанию Увеличения учили на втором курсе, но студенты практиковались в нём только на перьях и маленьких безделушках на уроках.
В классе им сказали, что было опасно использовать любителям это заклинание на живых существах. Было необходимо убедиться, что все части объекта росли с одинаковой скоростью, но это требовало глубокой концентрации, на которую было неспособно большинство двенадцатилетних волшебников — особенно, если они были слишком заняты мыслями о матче по квиддичу Слизерина против Гриффиндора в субботу и сколько шоколадных лягушек будет стоить, чтобы списать чужие астрономические схемы.
Точность и тщательность не имели большого значения, если чашка была увеличена тяп-ляп, отчего чаша получалась овальной формы, а ручка была достаточно большой, чтобы болтаться на запястье. Это было легко изменить дальнейшим увеличением или уменьшением в нужных местах. Но если бы это было животное, мышь или кролик, то халтура наложения заклинания убила бы его: голова была бы слишком большой, чтобы поддерживаться скелетом, и оно бы умерло от сломанной шеи; органы бы расширились слишком быстро для остального тела, и оно бы умерло от внутреннего разрыва. Если и были некоторые непреложные правила о магии — а Том не хотел соглашаться ни на какие, потому что это был тёмный путь, ведущий к неумению и поражению, — то самым трудным из всех, которым можно было бросить вызов, стала невозможность отменить смерть.
Яйца росли, равномерно утолщаясь. Том остановился, чтобы перевести дыхание, раздвинув яйца, чтобы между ними было больше места, а затем продолжил работу над заклинанием. Размеры яичной скорлупы должны были соответствовать объёму жидкости внутри, а толщина скорлупы должна была соответствовать её размеру, иначе оно не сможет удерживать форму и рассыпется от малейшего прикосновения.
От размера куриного яйца, до утиного, больше яйца оккамия, и оттуда до драконьего, они росли, и росли, и росли, и, наконец, яйца были больше половины роста Тома, достаточно большие, чтобы он мог обхватить их руками, и кончики пальцев только едва касались друг друга. Они были больше зачарованных яиц, которые он дал акромантулу в качестве поощрения его хорошего поведения, но у василиска был лучше аппетит, требующий удовлетворения.
«И лучшая причина, чтобы держать его удовлетворённым», — подумал он, засовывая палочку в карман и протирая лоб рукавом мантии.
Василиск понюхал одно из яиц, перевернув его на гальку.
«Я знаю этот запах, — сказал он. —
Пахнет знакомо».
— Это еда, — сказал Том. —
Конечно, она знакома.
Василиск бил хвостом, с треском размалывая камни и осыпая гальку, — и без слов Том чувствовал его волнение. Но голод, похоже, взял верх. Огромные клыкастые челюсти раскрылись, выпустив резкий порыв дыхания, и василиск склонил голову над первым яйцом.
Его язык лизнул скорлупу, определяя его размер, а потом он зачерпнул яйцо вверх и положил в ложе нижней челюсти василиска. Наблюдая за челюстью со стороны, Том заметил, что всё же был предел того, как широко василиск мог раскрыть пасть. Его челюсть не распахивалась, как у большинства змей. Было понятно, почему он предпочитал, чтобы его еда была подана порциями на зубок. С открытием этого факта Том начал подозревать, что вид василиска был в некотором роде гибридом магической ящерицы. Разве василиск не говорил, как был
создан?
Том никогда не видел и змей с веками. Они были у ящериц, а также крокодилов, но у змей была прозрачная чешуйчатая плёнка, которая становилась полупрозрачной, молочно-белой плёнкой только когда они сбрасывали кожу.
Запрокинув голову назад, яйцо упало вниз и пропало в глубине горла василиска. Том видел, как конвульсивно сжались мышцы, как видимый комок движется от основания челюсти вниз по шее — если у змей вообще есть шея, а не, как некоторые могли предположить, они
полностью состояли из шеи. В этот момент Том пожалел, что рядом нет Гермионы. Он знал, что внутренности змеи состоят из ряда трубок, различных продолговатых мешочков для переваривания и прохождения пищи спереди назад. (Праздным занятием Тома в приютское время было разглядывать трупы паразитов, попавших в ловушки, и бродячих животных, раздавленных машинами). Гермиона, хоть и не обладала манерами медицинского работника, смогла бы дать каждой части тела своё анатомическое название.
Когда комок прошёл несколько футов вниз по изогнутому телу василиска, он испустил сиплый вздох удовлетворения и опустил свою рогатую голову на землю. Движение его тела выдолбило неглубокое углубление в гальке, и теперь, используя свой нос, он закатил два других яйца в центр ямки.
— Ты не собираешься их закончить? — спросил Том.
В следующий момент василиск ответил.
Он поёрзал по гальке, расширяя яму гнезда, тяжёлые кольца его тела наваливались одно на другое. Том собирался упомянуть усилия, которые он приложил к колдовству над яйцами, но его полуоформленная жалоба была прервана странным звуком.
Поп!
Крак!
Они, казалось, исходили
изнутри тела василиска.
«Ах-х, — вздохнул василиск, переворачиваясь на спину. Рогатые выступы на его голове чесались о камень. —
Это было быстрее обычного. Иногда разбитие занимает дни. Вы должны принести больше таких».
— Ты удовлетворён?
«Пока, — василиск несколько секунд лежал смирно, а затем продолжил. —
Но я бы хотел, чтобы Вы подогрели камни. Этот, — он ударился о камень, который он зачаровал для акромантула, —
слишком маленький».
Том достал свою палочку и с некоторым отчаянием принялся выполнять довольно сложный список требований василиска.
Василиск был могущественным магическим зверем, и этот представитель был одной массы с одним из более крупных видов драконов. Ему было почти тысяча лет, и лишь некоторые существа жили так долго. Самым долгоживущим зверем, Том припоминал, был феникс, который был бессмертным. Вампир, тоже бессмертный, официально считался существом, а не
зверем. А дементоры, полтергейсты и инфернальны были не то чтобы бессмертными, скорее
несмертными, они не могли умереть, потому что изначально не были живыми.
Для такого старинного существа Том нашёл его в некоторой мере… безыскусным и недалёким. У него было подобие личности, но такой, которую даже самые милосердные души не смогли бы назвать приятной или увлекательной. У него были потребности и желания. Об этом и многом другом он мог сообщить Тому.
Но Том всё ещё считал его унылым.
Он предполагал, что это потому, что василиск привёл бóльшую часть из тысячи лет в спячке в Комнате. Несколько раз, когда его будили волшебники, это длилось месяцы, поэтому он провёл лишь несколько лет свой жизни, действительно
живя. Тому было семнадцать, и у него было больше жизненного опыта, чем у него. К этому времени он сформировал сильные позиции в ряде предметов — искусстве управления государством, теологии, этике, литературе и теории магии. У василиска ничего этого не было. Единственный предмет, который он мог обсудить с любым подобием авторитета, была еда, и приобретение, и употребление еды.
Это было подтверждение давнему убеждению Тома, что змеи были скучными. Акромантул был более интересным из двух его питомцев. Его уязвимости и относительный размер позволяли Тому использовать его для интересных испытаний, для чего Том бы не рискнул использовать василиска. Дело было в следующем: василиск был несравненно более могущественным, и хоть Том и игнорировал многие советы, которые получал из учебников, он осознавал, что, да, василиск был в состоянии убить волшебника. Без вопросов.
Две вещи, которые останавливали его от убийства Тома были его способность говорить с ним и покорность его воле. В любом другом случае, с любым другим существом или человеком, Том раскрыл бы свой разум и выискивал любые следы обмана и фальши, скрытые в его мыслях.
Он не мог сделать этого с василиском, не посмотрев ему в глаза, и он не мог посмотреть в его глаза без того, чтобы умереть. И он отказывался этого делать.
Том размышлял о возможности
Смерти от Василиска — не
его смерти, разумеется. Он знал о его способности из учебников, отличительный признак, благодаря которому вид получил пятизвёздочный рейтинг опасности, но всегда ли учебники были правы? Они постоянно ошибались. Но опять же,
все учебники, которые писали о смертельном взгляде василиска… Могли ли
все авторы ошибаться?
Его мысли переключились на логистику испытаний так называемого Смертельного Взгляда, но их прервал звук бьющегося по гравию тела василиска, хруст камня и крик знакомого голоса.
— Риддл!
Том посмотрел наверх, беря в руку палочку.
В тридцати футах в воздухе, подвергаемый ударами ледяного ветра, был тёмный прямоугольник с кисточками на уголках. Со стороны выглянуло лицо, бледное и ошеломлённое, и голос Нотта воззвал к нему.
— Отменяй, Риддл!
Василиск зарычал над завыванием ветра, его голова последовала за голосом Нотта. Он потянулся в небо, подбрасывая своё тяжёлое тело вверх, вверх, вверх в воздух, его челюсть раскрылась во всю ширину. Его пасть была розовой, складки кожи на каждой стороне чешуйчатой челюсти были кипельно-белыми, а внутри виднелись пожелтевшие клыки, кончик каждого зуба был окрашен в ярый, кислотный зелёный цвет.
Летающий ковёр резко дёрнулся в сторону, и Том увидел пару ног, свисающих с края, прежде чем Нотт втянул их обратно и вновь завладел контролем над управлением.
С
«тумп!», который потряс землю под ногами Тома, передняя половина тела василиска упала на землю.
«Посторонний, — прошипел он, набрасывая несколько колец в зелёной чешуе вокруг Тома. Он был в кольце его тела, и ему надо было вставать на носочки, чтобы посмотреть над его боком. —
Я уничтожу его. Вы должны спрятаться, говорящий, я пойду…»
Василиск опустил свою голову, загораживая Тому обзор на небо, где ковёр пробирался на несколько десятков футов выше.
— Нет, — сказал Том, отпихивая морду василиска. —
Это не угроза.
«Очень мало что могло бы мне угрожать».
— Нет, — снова сказал Том, насыщая свой голос мерой своей воли. —
Немногое могло бы угрожать обоим из нас. Он… слуга.
На языке змей не было определённого слова, обозначающего слугу, поэтому Тому надо было полагаться на образное описание. Чирикающие птицы, клюющие остатки из сухожилий из зубов более великого существа, греющегося на солнце; шныряющая рыбёшка, обгладывающая клещиков, заселивших роговые гребни над огромными закрытыми глазами, до которых не могла добраться никакая пыль. Все они были низшими существами: они были слабыми, скоротечными и несущественными. Они даже не стоили усилий быть съеденными. Но в них была надобность. Они знали своё место. Их можно было терпеть.
Василиск колебался.
— Выпусти меня, — сказал Том. Он отпихнул морду василиска, не сдвинувшуюся ни на дюйм. —
Я покажу тебе.
Кольца ослабли. Василиск откинул голову, открыв зазор, и вернулся свет.
Том, вытащивший свою палочку, зажал рукоятку между зубами и выкарабкался наверх по боку василиска, хватаясь за гребешки позвонков на его спине, чтобы подтянуть себя через него и наружу. Он выплюнул палочку в руку и повернулся спиной к василиску.
— Стой здесь, — пробормотал он. —
И что бы ни случилось, не открывай глаза. Это мой приказ.
«Как пожелаете», — зловеще сказал василиск.
— Нотт, — заговорил Том, прижимая кончик палочки к своему горлу. — Теперь можешь спуститься.
— Эта
штука у тебя под контролем? — проорал Нотт в двадцати футах, его голосы был усилен заклинанием.
— Осторожно, — сказал Том. — Тебе бы не хотелось ранить его чувства.
Галька шуршала от беспокойного шевеления василиска:
«Что Вы ему говорите?»
Нотт опустился на землю, заправив ковёр под одну руку, а другой поднял палочку, переводя взгляд с Тома на василиска и обратно. Том заметил, что ноги Нотта стоят в дуэльной стойке, а с воротника он снял зелёно-серебристый галстук. Он был обмотан вокруг бровей, а концы свисали за ухо.
— Если бы я хотел, чтобы ты умер, ты уже это бы сделал. Я думал, ты выучил этот урок два года назад, — сказал Том, подходя вперёд. — Это должно быть повязкой? Выглядит смехотворно.
— Я бы предпочёл не быть мёртвым, — ответил Нотт. — Это в моей природе. Я думал, ты давно это понял.
«Что оно говорит? — громыхал василиск. —
Я не понимаю его…»
Нотт запнулся, глядя за плечо Тома. Внезапно он наклонил голову и надел галстук на свои глаза. Его палочка, которую он держал над головой с момента, как он ступил на твёрдую землю, провела круговое движение Щитового заклинания.
— Оно идёт сюда! Ты что-нибудь собираешься делать, Риддл? Он смотрит в этом направлении…
— Если бы он смотрел на тебя, я вполне уверен, ты бы это знал, — сказал Том.
«Кто это? — спросил василиск, подползая ближе. —
Это Ваш партнёр?»
— Он подходит ближе!
«У него такой же запах водяной комнаты, как у Вас», — сказал василиск.
— Риддл? Ты вообще меня слушаешь?
«О, — продолжил василиск, упавший духом. —
У него неправильные части, чтобы с ним спариться. Если только Ваш вид не может менять свои части по собственной воле».
Том прочистил горло. Было трудно слушать и следить за двумя одновременными разговорами на двух разных языках, но ни один вызов не казался ему непосильным:
— Нет нужды бить тревогу. Он безобидный.
— Безобидный? Он пятьдесят футов в длину! Если он перевернётся, он раздавит тебя!
— Я держу его в руках. Это очень похоже на дрессировку… питомца, видишь ли.
— Ну, нет, я не вижу, — сказал Нотт, нерешительно приподнимая часть галстука над одним глазом — словно подсмотреть одним глазом могло спасти его от гибели под взглядом василиска. — Посох Мерлина с набалдашником, он прямо за тобой!
«Вы пробовали поменять свои части?»
Что-то нежно ударилось сзади мантии Тома. Том сделал неуверенный шаг вперёд, затем выпрямился.
«Или Вы заставите другого поменять его части?»
Том отклонился в сторону и отмахнулся от чешуйчатого рыла, прежде чем оно коснулось сиденья его брюк.
Нотт наблюдал за сценой с перекошенным выражением лица:
— Питомец, говоришь.
«Говорящий? Почему Вы не внимаете моим словам?»
—
Новый питомец, — уточнил Том. — Но не стоит ожидать слишком многого от дикаря.
— Не стоит ожидать слишком многого и от питомца, — сказал Нотт. — У меня дома есть собака, и ни одна дрессировка в мире не остановит её от того, чтобы захотеть понюхать мою заднюю часть.
***
Понадобилось полдюжины увеличенных яиц, чтобы убедить василиска оставить его в покое, по крайней мере до конца разговора.
Пока василиск был занят, Том повернулся к Нотту и потребовал:
— Ну, ты принёс это сюда?
— В спальне сработало. Не знаю, почему ты хотел, чтобы я прошёл весь этот путь…
— Ты
сказал мне, что оно работает, — сказал Том. — Мы здесь, чтобы я мог увидеть, что оно работает. С настоящей вещью.
— Ты испытываешь это здесь?
— Я обещал тебе, что найду что-то, на чём испытать это.
Нотт сглотнул:
— Я бы очень хотел услышать, что я не подопытный.
— Не неси вздор, — сказал Том. — Я испытываю это на змее. Если и есть что-то защищённое от яда, то это существо, которое его произвело.
Пергамент, который дал ему Нотт, был результатом недель работы, задание, данное ему в день, когда Том встретил василиска посреди озера. Изучив его, Том увидел, что пергамент был однородного бежевого цвета без следов пятен или сборок — что было бы признаком, что его добыли из больного или травмированного животного. Увесистость, толщина и мягкая бархатная поверхность подтверждали, что это материал премиального качества. Это не был пергамент, это было на уровень выше. Велень.
Значит, Нотт вложил собственные галлеоны в это дело. В канцелярском магазине хороший пергамент отрезали по запросу, а велень хранили в запертом шкафу за кассой. А раз это был пробник, он не мог быть единственным.
Внутри конверта не было ни письма, ни брошюры, ни листовки — но сам велень была далеко не пустой. Длинные строки убористых плотных рун были прописаны спиралевидным узором, расходящимся из центральной точки. Каждый символ был написан блестящими чёрными чернилами, ширина росчерка была однородной, пробелы были чёткими, не прерываемыми странными кляксами или помарками. Темперамент Тома не подходил для чар, но он знал, что ошибки были недопустимы. Неправильно написанная фраза — неверное обозначение, — и замысел составителя был изменён, и хотя ошибки всегда можно было соскоблить лезвием и написать сверху, чтобы сохранить лист дорогого пергамента, магия всё равно оставляла следы. Достаточно хорошо для учебного проекта, возможно, но не для будущей реликвии или шедевра.
В целом, в проекте Нотта было некое изящество, присущее всем видам хорошо созданной магии, и Том должен был признать, что он был прекрасно выполнен. Он видел работу Гермионы в изучении древних рун. Она страдала от излишней зависимости от Самозаправляющихся перьев, которые не рекомендовались для зачарованных проектов, так как присутствие уже существующих чар могло изменить работу чар в тонком процессе их создания. Когда Гермиона пользовалась простыми перьями, она стремилась в первую очередь к эффективности, во вторую — к аккуратности, но у неё не существовало ни третьей, ни четвёртой, ни даже пятой очереди для красоты.
Из своей сумки Том призвал флакон зелья, заполненный яркой зелёной жидкостью. Потребовалась секунда, чтобы срезать сургучный слой, который удерживал пробку закреплённой и герметичной, и ещё одна секунда, чтобы вылить всё в конверт, как его проинструктировал Нотт. Двенадцать часов, ему сказали, оно выстоит с водой или соком. Затем чернила, несмотря на то, что это были «Архивистские превосходные несмываемые» начнут отслаиваться и растворяться. Они не будут полностью смыты, но неизбежно, что нарушенные чары не будут работать так хорошо, как было задумано.
Нотт не сказал, как надолго их хватит с ядом:
— Я прописал их на двух слоях лигроинового воска. Всё, что имело бы органическое происхождение, растворится при воздействии. Но это не будет длиться вечно, он слишком тонкий. Может быть, несколько часов. Но я не собираюсь его испытывать.
Если он не собирается, Том соберётся.
Нотт болтался на береге на безопасном расстоянии, вышагивая вперёд и назад отрывистой походкой, что показывало, что он был на грани того, чтобы расстелить свой ковёр улететь в любой момент.
Том, острожно держал толстый пергаментный конверт большим и указательным пальцами, подошёл к василиску, который перекладывал яйца в яме наподобие кратера, не спеша выбирая, какое съесть первым.
— Съешь вот это сначала, — сказал Том, указывая на яйцо, которое было чуть более тёмного коричневого цвета, чем остальные. Несколькими взмахами палочки он наложил на верхушку яйца лёгкое Согревающее заклинание и прикрепил к нему конверт. Змеи не видят цветов, но они могут чувствовать тепло. С чисто визуальной точки зрения конверт будет невидим, но излучаемое тепло должно подсказать василиску, что это яйцо чем-то отличается от остальных.
Том отошёл, пока василиск скользил вокруг, изучая яйцо.
Нотт вытащил театральный бинокль, чтобы наблюдать за ним.
— Это напоминает мне один трюк, в который мы играли в детстве, — сказал он, бросив осторожный взгляд в сторону Тома. — …Я имею в виду тех из нас, чьи матери отправляли нас на уроки, пока сами ходили к стеллажу
vins pétillants и за парой партий в вист. Мы тайком выносили из сарая несколько мётел, брали инструменты садовников, когда те поворачивались спиной, и прятали их на крыше. Нужно было дождаться подходящего момента, чтобы стащить лопату или садовые ножницы. Разумеется, — добавил Нотт, — с нами ничего бы не случилось, если бы нас поймали. Но
это совсем другое дело. Разве мы не должны сделать себя менее заметными?
— Ты можешь спрятаться за камнем там, — ответил Том. — Я остаюсь.
— Ну, тогда не возражай, что я так и сделаю.
— Но, — сказал Том, потягиваясь и выхватывая рукоятку бинокля Нотта прямо из рук мальчика, — я возьму вот это, спасибо.
Нотт открыл рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, передумал. Он поспешил прочь, натягивая галстук на брови, и спрятался за скалистым выступом у лодки, которую Том захватил из лодочного сарая Хогвартса.
И таким образом Проект, одержимость последних нескольких месяцев, был приведён в использование в первый раз.
Том сузил глаза, сжав руки на театральном бинокле. Он был сделан волшебниками. У него должны были быть особые свойства —
вот! Он нашёл рукоятку сбоку из латуни с маленькими насечками, которые
тик-тик-тикали, когда он поворачивал её, и после этого он мог рассмотреть василиска в его увеличенном великолепии: каждую зелёную чешуйку его брюха, каждый выступ рогов на его голове, каждый внушающий ужас зуб, сверкающий по периметру розово-белой пасти.
В дюжине ярдов язык василиска попробовал воздух вокруг зачарованного яйца, затем медленно, осторожно высунул его. Он протянулся вперёд, кончик коснулся зачарованного конверта, где он был прикреплён к стороне яйца.
Том задержал дыхание в предвкушении.
Ничего не произошло.
Ищущий язык удлинился. Он провёл по конверту, любопытно тёплому в этот морозный декабрьский день…
Затем со слабым и невыразительным
«поп!», будто велосипедная шина прокололась на другой стороне улицы, конверт взорвался маленьким облаком конфетти, и из дождя разорванной бумаги вырвался цветок зелёного дыма.
В тихом обсуждении в спальне, когда остальные мальчики засыпали, Том донимал Нотта о его успехах. И Нотт признал несколько случаев «присвоения», упомянув, что он копировал кусочки тут и там из разных источников, включая плюй-камни и взрывающиеся карты — две вещи, которые венчали список Тома самых унылых волшебных способов провести свободное время.
(Этот список включал «кегли», любимый спорт профессора Дамблдора — у старика даже была награда в кабинете из «Клуба игры в кегли Бодмина» рядом с его наградой за сорокалетний вклад в «Трансфигурацию сегодня». Так же в этом списке был отупляющий рунический кроссворд «Ежедневного пророка», Гермионин любимый, и коллекционирование шоколадных лягушек — хобби, на которое его сокурсники тратили десятки галлеонов, чтобы покупать и открывать пачки лягушек ради единственной редкой карты. Они ничего не делали ни с шоколадом, ни с карточками! Они просто владели ими, чтобы владеть ими, поэтому для Тома было естественно осуждать такое глупое, инфантильное увлечение).
Плагиат не особенно волновал Тома, который ещё в одиннадцатилетнем возрасте нажился на жалком соблазне академических махинаций. Разве европейские пушки с чёрным порохом не были изначально скопированы из петард, диковинного развлечения китайцев? Тогда это никого не волновало. Не было причин волноваться и сейчас.
Установив такие ожидания для него, Том не ожидал ничего слишком грандиозного от Нотта. Что-то, что работало бы, разумеется, — он бы не нанял Нотта в Проект, если бы не думал, что мальчик обладает некоторым подобием компетентности. Но несмотря на его ожидания — и личные стандарты — Том впечатлился слаженности чар и умению, с которыми Нотт выполнил свою часть Проекта.
Том видел, как играют в плюй-камни в Общей гостиной Слизерина. Они выстреливали сплошной струёй в проигравшего матч, и любой мог от них с лёгкостью увернуться, если ему были знакомы наборы, выставленные на витрине в «Волшебном оборудовании для умников» в Косом переулке.
Это было тонким туманом, и Том оценил такую продуманную деталь — площадь поверхности была больше, поэтому эффект становился тут же виден после контакта.
Настроив ручку театрального бинокля, Том наслаждался зрелищем, замедленным до четверти скорости: облако зелёного дыма, капельки яда, рассеянные в тонкий туман, оседающие на пёстрой коричневой скорлупе увеличенного куриного яйца. Яйцо покрывалось пузырями и шипело со звуком шкворчащего жира на плите, белые мозоли образовывались и лопались, дырочки с ушко иголки на поверхности яйца расширились до дырок для пуговиц за полминуты, обнажив провисшую полупрозрачную мембрану, в которой находился жидкий белок.
Василиск тоже наглотался яда, но эффект был куда менее драматичным. Его язык втянулся в пасть, пробуя на вкус странное вещество. Должно быть, он признал яд своим, потому что не сделал ни единого движения, чтобы атаковать источник беспокойства. Вместо этого он вытер морду о землю, а затем продолжил трапезу. Голова опустилась, огромные челюсти раскрылись, наклонились, чтобы зачерпнуть яйцо…
Яйцо, разбрызгивая ошмётки белой пены, лопнуло в самом слабом месте своей скорлупы, столкнувшись с кончиком одного из зубов василиска.
Желток расплескался по земле, по другим яйцам в маленьком запаснике василиска и по морде василиска. Василиск отпрянул, потряхивая головой из стороны в сторону, и дорожка липкого жидкого желтка расплескалась по земле.
Это сработало.
Том противостоял порыву изучить яйцо ближе — скоре всего, было небезопасно подходить к василиску, пока в его яме не был утрамбован слой покрытого жиром песка.
С подпрыгивающей походкой он присоединился к Нотту возле каменного выступа.
— Ещё немного испытаний, я думаю, — сказал Том, возвращая одолженный театральный бинокль, — и оно подойдёт для рождественской доставки.
— Как ты вообще собираешься их отправить? — спросил Нотт. — Из рук в руки?
— Совиной почтой, — сказал Том. — Мы не можем использовать школьных сов, потому что они узнают меня, если я приду на почту во время выходного в Хогсмиде, так что придётся воспользоваться одной в общественном отделении Косого переулка во время каникул.
— Ты собираешься использовать общественную сову? — с недоверием спросил Нотт.
— У меня нет своей, — сказал Том. — И общественная разносит десятки писем в день. Никто не узнает, кто отправил её.
— Нет, узнают, — сказал Нотт. — Или смогут узнать — вполне запросто. Каждая общественная сова выдрессирована носить мешочек для монет, прикреплённый к повязке на её лапе. На этой повязке указаны инкубатор и домашний насест совы, и если сова получит травму или потеряет свою посылку, получатель может подать жалобу в отделение совиной почты по номеру на повязке. Сов, которые теряют слишком много писем, отправляют обратно в инкубатор на повторную дрессировку или уничтожение. Вот как они следят за такими вещами, — Нотт пожал плечами, искоса взглянув на Тома. — Неудивительно, что ты не знаешь этого, если ты никогда не жил в доме с одной-двумя семейными совами.
— Полагаю, ты можешь посоветовать другой вариант?
— Дай мне имя получателя, и я отправлю к ним одну из сов своего отца, — сказал Нотт. — Они выдрессированы, чтобы доставлять письма за сутки, и они не будут болтаться, выпрашивая объедки, как половина сов, которых я вижу за завтраком.
— Отличное предложение, — сказал Том. — Тогда ты мне одолжишь одну из своих сов.
Нотт неловко переминался:
— Мне нужны имена, Риддл. Отцовские совы не будут летать ни к кому, кроме членов семьи.
Это было досадно, но Том мог понять логику: семейные совы, в отличие от общественных, которые доставляли газеты, журналы и образцы шоколада по месячной подписке, не любили общаться с посторонними. Привязанность совы формировалась за первые несколько месяцев после покупки. Это было желательной чертой для волшебников, которые не хотели, чтобы кто-то посторонний вмешивался в их почту. Прошлый опыт Тома с семейной совой сводился к питомцу Грейнджеров, Жилю, которого Гермиона использовала, чтобы посылать ему вкусности и интересные книги ежедневно с тех пор, когда она привела его домой с Косого переулка. Том кормил Жиля на своём подоконнике, давая ему уроки особенной волшебной дрессировки, и Жиль до сих пор доставлял его почту. Это было необычно для семейной совы, но Том не особенно задумывался над этим — с чего бы сове Гермионы не слушаться его?
— Я дам тебе информацию — и предмет для доставки — в день, когда их надо отправить, — сказал Том.
— Совы будут отправлены из дома, — сказал Нотт, — и как ты собираешься это сделать?
— Я оставлю это на твоё усмотрение.
— Что?
— Ты пригласишь меня к себе домой, — сказал Том. — Каждый в Слизерине приглашает друг друга на рождественские вечеринки и всё такое каждый год. В этом году ты пригласишь меня.
— Все во всех других семьях знают друг друга, — заметил Нотт. — Но твоя семья — маглы. Отец никогда не пропустит тебя сквозь обереги, если будет думать, что ты маглорождённый.
— Мои бабушка с дедушкой — маглы, — сказал Том. — Но моя мать — ведьма.
Нотт, который собирался что-то сказать, поперхнулся:
— Как… откуда ты это узнал?
— Мой отец, — произнося эти слова, Том скривил губы в отвращении. Независимо от контекста, эти два коротких слова звучали ужасно на его языке и в его голосе. — Я узнал это от него в прошлом году. По какой-то причине он не слишком высоко отзывался о способностях моей матери — я понял, что он был достаточно благодарен остаться вдовцом в двадцать два.
— Значит, — сказал Нотт. — Ты полукровка, и ты говоришь мне об этом только сейчас?
— А это важно? — спросил Том, пожав плечами. — Из того, что я видел, всё, что действительно имеет значение, это не кровь, не честь и не смышлённость. Это власть, и как правильно с ней обращаться.
Когда он был младше, Том бы сказал, что
власть — единственное, что имело значение. Но у Дамблдора была власть — и смышлённость, и одарённость тоже. Но едва ли это что-то значило, когда мужчина упускал свою жизнь в заботе о детях, которым с трудом удавалось запомнить, как правильно держать палочку.
Авторитет — другое дело. Это была власть с налётом узаконенности. Это была пропасть между смутьяном и режимом или претендующим на власть Принцем и царствующим Императором.
— И, — продолжал Том, не мигая встретившись взглядом с Ноттом, — насколько велика ценность крови, когда сын волшебника прислушивается к мудрости сына магла?
— «Мудрости»? — повторил Нотт в неверии.
— Если ты не понимаешь, тебе повезло, что тебя взял под крыло тот, кто понимает, — сказал Том. — Напиши своей семье, Нотт. Это шанс для нас обоих.
— Я… Понял, — сказал Нотт, отворачиваясь от прожигающего взгляда Тома, чтобы покашлять в ладонь и почесать нос.
Солнце начало заходить за покрытым снегом горным хребтом, когда они вернулись в замок.
«Четыре часа или около того», — прикинул Том. Живя в Хогвартсе, где каждый учебный день делился на четыре урока: два до обеда и два после, — Том развил в себе хорошее чувство времени, не полагаясь на часы. Он заметил, что волшебники были очень пунктуальны. Они уделяли больше внимания аспекту солнца, смене времён года и орбитам небесных тел, чем маглы. В отличие от маглов, среднестатистический волшебник жил за пределами крупных городов, в небольших сельских владениях, на которые не влияли клубы угольного дыма, ставшие неотъемлемой частью лондонской жизни.
Том также заметил, что у животных тоже было хорошее чувство времени: когда солнце заходило, и температура падала, василиск становился более вялым, меньше разговаривал и больше засыпал. Акромантул, в свою очередь, становился более активным, и очень нервировало то, как хорошо он маскировался среди покрытых кустарником камней на берегу озера, вдали от глаз людей и грозного василиска, свернувшегося калачиком после ужина в выдолбленном кратере, согретом зачарованными камнями.
— Я нагрел вон ту груду камней, — разговаривал Том с дрожащим пучком болотных водорослей. — Если ты постараешься покинуть этот пролив, ты замёрзнешь насмерть за ночь. И если так случится, что ты сбежишь и переживёшь ночь, я попрошу василиска позаботиться о тебе утром.
— Вы бросаете меня здесь? — сказал акромантул своим задыхающимся голосом.
— Не волнуйся, ты будешь не один, — сказал Том, оглядевшись через плечо на спящего василиска. — Ты сказал, что хотел увидеть небо. Разве я не даю тебе того, о чём ты просишь?
Том вернулся к лодке, где его ждал Нотт, и его летающий ковёр был расстелен на его коленях, как плед.
— Ты мог дождаться, пока мы вернёмся в замок, чтобы сделать свои дела, — заметил Нотт.
— Когда зовёт природа, невозможно отказаться, — небрежно ответил Том. Он постучал палочкой по рулю лодки, и лодка дёрнулась вперёд, скользя в воду без всплеска. В наступающей темноте лодка прокладывала себе путь обратно к лодочному сараю, что было обусловлено её ограниченными чарами. Над ними в окнах замка, начиная от основания каждой башни и поднимаясь вверх, мерцали факелы. Последние капли оранжевого света блестели на кронштейнах светильника на самом верхнем этаже Астрономической башни.
— Будет чуднó не видеть этого каждый день, — сказал Нотт, глядя на замок. — Странно думать, что остался всего один семестр до того, как мы должны будем оставить всё это позади.
— Когда мы уйдём, у тебя будут дела поважнее, чем думать о занятиях и экзаменах, — сказал Том. — Это я тебе обещаю.
Нотт замолчал, размышляя о заявлении Тома — или просчитывая, как много в этом было неприкрытого хвастовства.
Лично Том не особенно думал о школе в эти дни. У него на уме были другие вещи: поставленные цели, реализуемые планы и разрабатываемые стратегии. Он думал о книге в своей сумке, очень далёкой от утверждённого списка чтения для студентов Ж.А.Б.А.
«La prima coniettura che si fa di un signore e del cervel suo, è vedere gli uomini che lui ha d'intorno; e quando sono sufficienti e fedeli, sempre si può riputarlo savio, perchè ha saputo conoscerli suffienti e mantenerseli fedeli.»
Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он сумел распознать их способности и удержать их преданность.
***
Однажды утром, в последнюю неделю семестра перед рождественскими каникулами, завтрак Тома был прерван Гермионой, которая пересекла Большой зал до стола Слизерина, размахивая разноцветной бумагой у его лица.
Это было странно — обычно Гермиона завтракала с рейвенкловцами, пока читала магловские газеты из Лондона. Другие рейвенкловцы ели с книгами на коленях или подперев их кувшинами тыквенного сока, поэтому никто не обращал внимание на читательские материалы других. За столом Слизерина, когда кто-то получал почту, все тайком подтягивались, чтобы постараться мельком выхватить имя отправителя или содержание письма. Эта практика привела к драматической развязке, когда девушкам Слизерина были доставлены письма Лукреции Блэк, приглашающие счастливиц присоединиться к свите невесты на её предстоящей свадьбе.
(Было пролито множество слёз, и не из-за доброжелательных поздравлений).
— Том, Том, — сказала Гермиона лихорадочным голосом, — можно поговорить с тобой?
— Что случилось?
— Э-это насчёт каникул, — заикалась Гермиона.
— О, мы как раз о них говорили, — сказал Том. — Хочешь присоединиться?
Он похлопал по скамейке справа от себя, махнув головой в сторону Лестрейнджа в качестве приказа отодвинуться и освободить место.
— А так можно? — спросила Гермиона, и затем покачала головой и пробормотала. — Нет, нет, я староста школы — если я решу позволить это…
Том терпеливо ждал, пока Гермиона примет решение, и когда она — наконец — пришла к неизбежному выводу, он обвил её рукой и пробормотал ей на ухо:
— Ты приглашена на Рождество со мной, как всегда. Я сказал моей бабушке за день до отъезда в Шотландию, она не могла забыть…
— Она не забыла, — сказала Гермиона. Она показала ему свою утреннюю почту: конверт с приклеенной к нему маркой «Королевской почты», и картонный квадрат цвета ярких титановых белил фабричной бумаги. (Волшебная бумага всегда была жёлтых или коричневых оттенков). Уголки открытки были посеребрены, и на ней была элегантная акварель с изображением переднего фасада Усадьбы Риддлов.
— Видишь?
«Тому исполняется 18! Чтобы отметить это знаменательное событие, мы сердечно приглашаем Вас присоединиться к празднику в нашем доме…» — Гермиона пихнула открытку ему под нос. — Миссис Риддл устраивает вечеринку в честь твоего дня рождения. Мама и папа сказали, что оба получили приглашения, и мистер Пацек тоже. Миссис Риддл пригласила Тиндаллов — по крайней мере, майора и миссис Бланш…
Гермиона приостановилась на кратчайшую долю секунды, щёки её вспыхнули розовым огнём. Тому это показалось подозрительным, но она быстро пошла вперёд, и непродуманные догадки Тома растворились, не успев оформиться.
— И, смотри! Она здесь написала передать приглашение Нотту! — она всунула бумажку в его руку, и он бездумно опустил её в свой карман. — Нет никакой возможности, что это будет тихое семейное празднество, если она пригласила так много народу. Мама говорит, что она устраивает из этого светский дебют!
— Как очаровательно.
— Ты не обеспокоен?
— У меня нет причин, — сказал Том, обнадеживающе похлопав её по руке. — Только если там будет мой отец.
— Ну, я не слышала ничего о нём…
— Тогда и волноваться не о чем? — весело сказал Том. — Чем больше придёт людей, тем больше у меня у будет подарков. И, — он притянул Гермиону поближе к себе, её волосы щекотали его щёку, — светский дебют ничего не будет значить. Местная знать, подходящий цвет Йоркшира, просители у нашего алтаря богатства поколений — я не хочу, чтобы меня знакомили с кем-то из этих людей, кем бы они ни были. И мне всё равно, что думает моя бабушка, — они не смогут предложить ничего лучше того, что у меня уже есть.
— Ты так хорошо владеешь словом, Том, — вздохнула Гермиона.
— Я знаю, — ответил Том, глубоко вдыхая запах Гермионы. Мыло, свежепостиранное бельё, травяной чай. Если и было что-то хорошее о Ж.А.Б.А., то это то, что их предметы больше не разделялись по факультетам, поэтому он мог быть соседом по парте Гермионы на каждом уроке. — Если меня попросят произнести речь, мне не составит труда придумать, что сказать. И, конечно, хорошо, что твои родители тоже приглашены, Гермиона. Это будет отличной возможностью нам сказать им, что им не стоит встречать тебя на Кингс-Кроссе этим летом.
— Извини? — сказала Гермиона. — Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться в Лондон в следующем году?
— Я говорю, что у тебя нет для этого причин, — сказал Том, выбирая слова так, чтобы они звучали убедительно. Неопровержимо логично. — Ты теперь взрослая в обоих мирах. Ты будешь полностью квалифицированной ведьмой в июне. Ты посещала ужины Слагхорна последние несколько месяцев — и мне не надо было тебе о них напоминать — и даже разговаривала с людьми о волшебных карьерах. Какие карьерные возможности в Лондоне? Если только твои родители не смогут начеркать какие-то рекомендации с объяснениями, почему ты не пошла в Даунуэльскую школу в тридцать-восьмом, то тебе там нечего ждать, кроме как вписаться в добровольческую службу, пока тебе повезёт — или, в этом случае, не повезёт — оказаться в положении.
Постоянной трудностью его жизни было ожидание того, что люди догонят его мысль. Там, где он просчитывал грандиозные видения Того-Что-Будет, другие просто размышляли о возможности съесть ли на ужин жаркое или объедки с прошлого вечера. Гермиона представляла собой странное противоречие, ведь она была в полной мере способна понять абстрактные планы Тома, когда задавала несколько наводящих вопросов, но если её не направить на верный путь, она чаще всего зацикливалась на мелких, не имеющих значения вещах — инструментальной ценности, моральных принципах и То-Что-Делать-Нельзя.
—
«Оказаться в положении», — слабым голосом сказала Гермиона. — Да никогда!
— Пока не выйдешь замуж, нет, — сказал Том. — Я не могу представить, что мой дедушка будет сильно рад бастарду в доме.
— Я и замуж не выйду, — твёрдо сказала Гермиона. — Ты прав, я
хочу карьеру, но я хочу её по моим собственным заслугам. По крайней мере, я хочу сама зарабатывать до того, как приду к — к отчаянным шагам.
— Тебе не следует оскорблять каждую замужнюю трудоустроенную женщину, — сказал Том осуждающим тоном.
Гермиона опустила голову и отвернулась, усмирившись:
— Я не это имела в виду!
— Я знаю, — сказал Том. — Но другие люди не поймут. Знаешь, Гермиона, ты могла бы извлечь выгоду из этих дел светского дебюта, если его организует бабушка. Респектабельное общество, множество знакомств — это будет хорошим шансом попрактиковаться во вращении в обществе без долгоиграющих последствий, если у тебя что-то не получится. В конце концов, ты всё равно не увидишь снова большинство этих людей.
— У тебя, конечно, странная манера приводить аргументы, — сказала Гермиона.
— Я стремлюсь быть как можно более честным. — сказал Том. — Ты думаешь, я бы стал лгать тебе, только чтобы уберечь твои чувства?
Гермиона просто покачала головой и сжала губы в ниточку. Том, оглядевшись, заметил, что слизеринцы вокруг него, якобы погружённые в свой завтрак с чаем и тостами, тихий обмен мнениями и личную переписку, наблюдали за их с Гермионой беседой с поразительной незаинтересованностью. Он понимал, что это необычно, когда молодой мужчина и молодая женщина предаются столь близким отношениям в публичной обстановке. Самое большее, что он когда-либо видел между женихами и невестами, — это сдержанное держание за руку под столом, подачу руки и сопровождение до уроков и целомудренные поцелуи в щёку на прощание.
Здесь же Гермиона была зажата под мышкой Тома, её плечо прижималось к его боку в маленьком пространстве, которое было сделано путём приказа остальным подвинуться вправо по скамейке и ужаться.
«Меня никогда не целовали в щёку, — осознал Том. —
Кроме моей бабушки».
Это не было мыслью, которая часто пересекала его сознание, но в последние недели он начинал думать об этом всё чаще и чаще.
Он навещал василиска каждые несколько дней, принося ему еду и сообщая, что он будет отсутствовать на каникулах, и каждый раз василиск интересовался о прогрессе Тома по обеспечению себе партнёра. Это раздражало, но у Тома не было высоких ожиданий касаемо общения с животными, особенно тех, кому хватало гнусности, чтобы комментировать его привычки в ванной. Том приписывал их изменениям, нежеланными и непрошеными, которые проявились в возрасте четырнадцати лет и не покинули его даже по достижению зрелости. Они не ограничивались физическими изменениями: к его крайней обеспокоенности, иногда в его мыслях появлялись вульгарные фантазии, которые проскальзывали при малейшем побуждении.
«Но если это было лишь фазой, то от неё страдали все остальные. Включая Гермиону», — Том утешал себя знанием, что Гермиону, почти определённо, тоже никто не целовал в щёку, кроме её родителей.
Когда часовая башня показала четверть часа, масса студентов принялась мигрировать от обеденных столов, оставляя за собой горы грязного фарфора и липкого столового серебра. Том подал Гермионе свою руку и провёл её на несколько этажей вверх до кабинета магловедения. Это было одним из предметов Ж.А.Б.А., на который записалась она, но не Том. Он получил «превосходно» по С.О.В., лишь прочитав учебник — и используя свои собственные знания о
«социальных обычаях обыкновенного британского магла». Он рассматривал это как растрату пяти академических часов в неделю, но стоически выдерживал защиту этого предмета от Гермионы. (Несмотря на его железный самоконтроль, Том не мог хранить молчание, когда Гермиона предложила им написать в Совет попечителей, чтобы предложить сделать этот предмет обязательным).
Они прибыли в класс, расположенный в широко раскинувшемся коридоре, разделённом с другими непопулярными факультативами, нумерологией и древними рунами.
Поддавшись порыву, полёту фантазии, над которым Том определённо
не размышлял с самого завтрака, он наклонился вперёд и вниз и проскользнул своими губами по щеке Гермионы.
Или точнее, он
собирался проскользнуть по её щеке, но она повернулась, чтобы задать ему вопрос об их экзаменах в конце семестра, и он, к их обоюдному удивлению, задел уголок её рта.
Первым полученным впечатлением была нежная кожа, у гладкости которой не было и следа жёсткого покалывания его собственной, где он брил свои усы, но он всё ещё мог чувствовать жёсткие бусинки волосяных луковиц под плотью. Вторым впечатлением был вкус, незамысловатая леденцовая сладость от глазированной булочки, которую она съела со своим утренним чаем. Третье и четвёртое прибыли одновременно: запах её кожи и волос и теплота её щеки, когда краска проявилась на её лице, тепло излучалось так густо, что он почувствовал его на своём собственном лице, пока мускул его глаза не дрогнул и не дал ему осознать, что его чувство
— смущения — неловкости — сконфуженности — трепета — было не его, но проекцией эмоций Гермионы.
Он отвернулся, и связь, изумительно интимная, испарилась в одночасье.
— Том, — робко сказала Гермиона, прижав руку ко рту.
— Тебе пора на урок. Ты ненавидишь заходить последней, — сказал Том. — Ты присоединишься ко мне на обеде за столом Слизерина?
— Д-да, — сказала Гермиона. — Конечно.
Том остановился в туалете — туалете мальчиков, не девочек со скрытым входом в Тайную комнату, — чтобы освежиться. И чтобы изучить путаницу чувств, которые он в данный момент ощущал, реакцию Гермионы на него и значение… поцелуя. Потому что это
был поцелуй. Он не мог это называть ничем иным.
Ему…
понравилось.
Не было другого способа точно описать это.
Был ли за ним смысл? Он полагал, что он мог бы объяснить это неким экспериментом, способом определить, было ли это так же отвратительно, как он много лет считал, что будет. Он отловил львиную долю нарушителей комендантского часа в коридорах поздними часами, и когда он видел их вываленные языки и мокро прижатые друг к другу рты, он представлял коз Старины Аба, достающих последние кусочки яблока со дна кормушки.
Это, с другой стороны, скорее ощущалось как проникновенное повторение Первого Объятия. Тогда он тоже был сбит с толку, но многие годы и многие объятия спустя он научился ценить их как проявление комфорта и привязанности.
В этом не было ничего плохого.
Вообще, даже его книга, казалось, одобряет это.
«Quelli che si obbligano, e non sieno rapaci, si debbono onorare ed amare—»
«если они не корыстны, надо почитать и ласкать…»
Onorare ed amare.
Перевод сначала его озадачил. Он изучал латинские падежи и спряжения достаточно долго, чтобы найти корень слова, который просочился через различные производные латинские языки. Какое именно было значение этого совета? Как лучше всего приспособить его к своим обстоятельствам?
Том не знал, что прошло двадцать минут его медитативных изысканий, пока в туалет не ворвался Нотт с развевающейся мантией.
— Риддл! Вот ты где — я тебя повсюду ищу! Я пытался обратить твоё внимание за завтраком, но ты слишком был занят тем, что строил глазки Грейнджер.
Отражение в зеркале напряглось. Том моргнул, его мысли сошли с рельсов, и он огляделся через плечо.
— Тебе разве не надо быть на уроке?
— У меня окно, — сказал Нотт. — Руны и нумерология — мои единственные факультативы, и мы учимся в одних классах.
— Тогда почему ты здесь? Ты не видишь, что я занят?
— Чем? Общением с зеркалом?
— Практикуюсь в легилименции, — сказал Том.
— О, — сказал Нотт, немного остепенившись. — Может, мне зайти попозже?
— Просто поведай мне, что ты пришёл сообщить, — сказал Том.
Нотт покопался в своей сумке и вытащил конверт из жёлтого пергамента с зелёной сургучной печатью, сломанной пополам:
— Моя мать написала и сказала, что я могу пригласить гостя на ужин в Сочельник. Отец будет на званом вечере писателей и издателей, так что ответственность за обереги перейдёт к матери на этот день.
— Ты не мог спросить своего отца? — сказал Том.
— Он отказал, потому что никогда не встречался с твоими родителями, — ответил Нотт. — Мать более снисходительна к таким вещам, и она всегда была склонна потакать мне.
— Ладно, — сказал Том, беря письмо и раскрывая его. Там был один лист пергамента. Развернув его, он увидел дату и время, примерно час дня, два дня после даты зимнего солнцестояния, написанные астрологическими символами, обозначающими выравнивание планет и точку перигея. В складку пергамента был вложен сплющенный цветок, и когда Том прикоснулся к нему, то почувствовал странное покалывание в кончиках пальцев, как будто он только что прижал их к окну движущегося автомобиля.
— Это портключ, — объяснил Нотт. — Он доступен только на один день. Он приведёт тебя прямо к дому, потому что ты не сможешь аппарировать напрямую, если ты там раньше не был.
— Ну, раз лучшего времени для этого не будет, у меня кое-что для тебя есть, — сказал Том выуживая из кармана приглашение, которое Гермиона дала ему за завтраком. — Не волнуйся о части, где сказано «подарки необязательны». Все остальные гости всё равно принесут один.
— Магловский день рождения, а? — сказал Нотт, просматривая содержание приглашения.
— Почему нет? — сказал Том. — Нам найдётся, что отметить.
