***
Семестр подобрался к завершению, и вскоре Том с сожалением пожелал всего хорошего василиску и акромантулу. А также и Гермионе, которая проводила Рождество с родителями в Лондоне, прежде чем сесть на поезд до Йоркшира для вечеринки по случаю дня рождения Тома в канун Нового года. Поездка на «Хогвартс-экспрессе» была тихой, пассажиры купе Тома высказывали очень мало энтузиазма о возвращении домой к своим семьям. Пересадка на «Йорк-Флайер» после отправления с Кингс-Кросса была ещё тише, ведь Том сидел один в купе первого класса, накладывая заклинание за заклинанием, чтобы отогнать табачный смрад других пассажиров в вагоне. Это было одним из многих аспектов магловского мира, к которому Тому приходилось привыкать заново каждый раз, когда он покидал Хогвартс. Плоды индустрии были неизбежной частью магловской жизни: угольный дым, бензин, керосин, табак. То же касалось и атрибутов магловского образа жизни: масляные помады для волос для мужчин, сильно ароматизированные лаки для накрученных на бигуди волос женщин и одеколоны, используемые, чтобы перекрыть зловоние изнывающих тел, проходящих через двенадцать часов труда каждый день, но моющихся один раз в конце недели. После поддерживаемой магией чистоты Хогвартса запах магловского Лондона вызывал у Тома тошноту. Он с облегчением вырвался на сельские пастбища Йоркшира, где было мало химического дыма, производимого автомобилями и сигаретами, — и меньше людей, которые могли позволить себе такую роскошь. Разнорабочий Риддлов, Брайс, встретил его на вокзале Хэнглтона, касаясь рукой козырька своей кепи. — Вы, паренёк, должно быть, выросли на дюйм с нашей последней встречи-с, — сказал Брайс, погружая багаж Тома в багажник семейного автомобиля «Санбим». Сначала сундук Тома, потом его портфель и сверху резную трость Брайса. — Через неделю Вы уже не будете пареньком, а? Вы станете взрослым мужчиной и сможете проложить свой путь в мире. И никто не сможет остановить Вас от возвращения в Лондон, если Вам этого хочется-с. — В Лондоне ничего нет для меня, — сказал Том, когда Брайс открыл для него дверь пассажирского дивана. — Иногда я гадаю, был ли он вообще моим домом. (Сиротский приют Вула когда-то был официальным местом проживания Тома, да, но он никогда не был его домом). — Мистер и миссис Риддл будут прыгать до потолка, если Вы устроите свой дом здесь, — ответил Брайс. — Они делают всё, что могут, чтобы убедить Вас, так и знайте. Они даже поставили камень для Вашей матери на семейном участке на кладбище, да покоится она с миром. Это немного, но больше, чем дал бы кто-нибудь другой в деревне для кого-то её племени. — Её племени? — сказал Том. — Ты знал их? — Плохо, сэр, — сказал Брайс. — Я уехал в Йорк, когда мне было шестнадцать, когда получил свой аттестат, и не возвращался, понимаете ли, пока моя нога не отказала. Но до меня дошли слухи. Мало что можно о них сказать, а из того — ничего хорошего. Они были, и я очень извиняюсь, сэр, лентяями и безбожниками. Пьянчугами и ворами самого худшего толку, сэр. Никогда не работали. Не ступали ногой в церковь. И никогда бы мы в деревне не скучали по ним, не посмотрели бы на них — если бы Ваша мама в один прекрасный день не вскружила голову мистеру Тому и не уехала с ним на юг. Том размышлял над словами смотрителя: — А меня поносят за её связь со мной? Меня зовут «Риддл», но половина моей крови её. — Горничные хорошо о Вас отзываются, сэр. Мистер и миссис Риддл были более… дружелюбными с остальным народом в деревне, с тех пор как Вы приехали жить с ними. Если Вы честный человек, живущий честную жизнь, то неважно, кто Вы — о Вас и слова не скажут. Он тщательно размышлял над этим советом в оставшуюся часть поездки до Усадьбы Риддлов. Маглам Литтл-Хэнглтона — включая его бабушку и дедушку — ничего не было известно об истинной причине, стоящей за неожиданной женитьбой его отца на деревенской потаскухе почти двадцать лет назад. Эта деревенская потаскуха была матерью Тома, ведьмой, но она не обладала амбициями, властью, разумом или образованием. Хогвартс нянчился со своими студентами, но каждый, кто заканчивал семилетнюю программу, был в состоянии колдовать — благодаря трансфигурации, заклинаниям и защите от Тёмных искусств —чтобы защитить себя и обеспечить свои базовые потребности. Из того, что он слышал от настоятельниц приюта Вула, его мать прибилась на их порог голодная и продрогшая, без гроша в кармане и одетая в рубище. Не так подобает настоящей ведьме входить в магловскую обитель. Том заключил, что его магическое наследие, если именно так он получил его, не было поводом для гордости. Быть сыном ведьмы — именно этой ведьмы — было ничем не лучше, чем быть сыном потаскухи. Будет лучше, если его будут признавать сыном джентльмена. Джентльмен, согласно самому определению титула, был представителем джентри, он владел землями и деньгами. Земля была землёй, а деньги можно было с лёгкостью обменять на золотые галлеоны валютным операционистом Гринготтса. В волшебном мире всё ещё существовала иерархия власти. Магия была силой, но богатство и земли были влиянием и статусом. У Тома было первое, а второе и третье было его будущим наследством. Первая неделя рождественских каникул прошла в сильном снегопаде, сугробы под окнами росли всё выше каждую ночь, показываясь каждое утро, когда распахивали шторы и разжигали огонь на весь день. Том погрузился в скучную тоску бодрствования, еды, письма и сна. Он не купил подписку на «Ежедневный пророк», поэтому не мог читать новости волшебников за завтраком. Его мало волновали рождественские призывы «Йоркшир Пост» к солдатам, отправленным за границу, или поднимающие моральный дух истории о том, как гражданские лица откладывали свои продовольственные талоны, чтобы обеспечить рождественским ужином своих évacuee приёмных детей. Том, у которого не было собственной совы, получал письма от Гермионы только раз в два дня. Именно столько требовалось Жилю, чтобы пролететь до Лондона и обратно, когда погода была настолько плохой. Никто из других студентов не писал ему. Его соседи по спальне уже передали ему рождественские подарки во время поездки в поезде, и Том, которого не заботили традиции Рождества, развернул их позже тем же вечером. (Это был обычный набор книг, канцелярских принадлежностей, сладостей и подарочных ваучеров, которые Том продавал другим студентам меньше чем по номинальной цене). Один в Усадьбе Риддлов, без своих питомцев, без Гермионы, которая бы вычитывала его домашние эссе через плечо, Том становился всё более безучастным в его одиноком распорядке. Он был одновременно и праздным, закончив домашнее задание на второй день каникул, и в то же время беспокойным, напряжённо ожидая приближения срока реализации Проекта. Его бабушка и дедушка, а также их слуги, с которыми Том жил в одном доме, заметили его беспокойство. Во время еды Том изо всех сил старался ограничивать разговор лишь до бессмысленных любезностей, и без причин для подозрений Риддлы списали мрачное настроение Тома на подготовку к празднованию его дня рождения. Вечеринку. От её нависшего присутствия невозможно было уклониться. Как и на Рождество прошлого года, Усадьба Риддлов была наряжена по сезону: рождественское дерево в передней, свежесрезанная ёлка в двенадцать футов, и два дерева поменьше в приёмной и гостиной, мишура, повешенная на часы в холле, ленты, обвитые вокруг перил, натёртая древесина которых ярко сияла от пчелиного воска, лимонного масла и усилий горничных. Но в этом году были и другие украшения, кроме ёлочных игрушек и рождественских гирлянд. Поскольку день рождения Тома выпадал меньше чем через неделю после Рождества, украшения к его непрошеной вечеринке начали проявляться по всему дому. В углах комнат стали появляться растяжки с большой цифрой «18», а на каждой каминной полке — вазы с зимними цветами, из которых прорастала цифра «18», вырезанная из бумаги и держащаяся на маленьких деревянных палочках. Бабушка Тома порхала по дому, изучая люстры и приказывая подмести, пропылесосить и перестелить ковровые дорожки на лестнице. Дедушка Тома с юмором воспринимал растущий список улучшений в доме. Во время еды он стоически переносил новости об изменениях того или ремонта этого, слушая болтовню миссис Риддл об образцах ткани, из которой скоро сделают портьеры или скатерти, или о её невозможном выборе единого цвета для гостевых полотенец для туалета на первом этаже из целого каталога вариантов. Ничего из этого не интересовало Тома, который молча возил приправленную сливочным маслом морковь по тарелке, пока его левая рука поигрывала волшебной палочкой под столом. Следы зубов, оставленные собакой его отца той ночью в прошлом декабре, не сгладились даже после часов работы над ними с банкой шеллака и мягкой тряпочкой. Он не заметил следы до следующего дня, когда пытался оттереть кровь и обнаружил, что она скопилась в новоприобретённых пустотах и щелях… Томас Риддл, пытаясь вовлечь Тома в обеденное обсуждение, спросил: — А что ты хочешь на свой день рождения, Том, мой мальчик? Твой отец попросил лошадь, энергичную полукровную кобылку, привезённую из Котсуолдс. Нам пришлось выкупить вагон для скота на «Флайере», чтобы доставить её в нужный день. — Я никогда раньше не ездил верхом, — сказал Том. — О, я уверен, ты с лёгкостью справишься с задачей, — заверил его Томас Риддл. — Мы, Риддлы, отличные наездники, как говорится, рождены в седле. У тебя есть задатки прекрасного всадника, Томми, ты хорошо держишься. Твёрдая рука, хорошая посадка — всё, что нужно для первых шагов. Приезжай летом, когда сойдёт снег, я покажу тебе тропинку к ручью. Лучшее место для пикника во всём поместье, как сказала бы Мэри. — Мне не нравятся лошади, — холодно сказал Том. Они были скучными созданиями, умнее рогатого скота, но и близко не такими проницательными, как козы. Он осознавал полезность разведённой волшебниками совы, выдрессированной крысы и удобство животных вроде василиска или акромантула, у которых был базовый интеллект, чтобы знать, где и когда не испражняться. Но лошадь… Во времена своей юности Том повидал немало лошадей в упряжке на лондонских улицах: клячи сборщиков тряпья, тягловые лошади, развозящие бочки с пивом или молоком, патрули конной полиции Метрополии. Их животные испражнялись прямо на дорогу, и автомобили проезжали по этим отходам, размазывая их коричневыми полосами, превращая ежедневный путь в страшное испытание для тех, у кого не было альтернативы собственным ногам. Нет, он не хотел лошадь. И не было никакой пользы в верховой езде для кого-то, кто мог аппарировать и не находил удовольствия в сидении на безвольной глыбе плоти, которая боялась пролетающих голубей и выброшенных рекламок. Томас Риддл нахмурился, услышав слова Тома. Было нетрудно разобрать замешательство в его выражении лица. Риддл, который не любит лошадей? Как это вообще возможно? — Значит, ты предпочитаешь моторы? — спросил дедушка Тома. — Я убеждён, что нет ничего более спортивного, чем бег на охоте по склону через заросли колючего кустарника, но мотор не лишён своих достоинств. У мотора под капотом двадцать четыре лошади, так мне говорят. Остаётся только удивляться, как добрые ребята на заводе умудрились их туда впихнуть. Он рассмеялся над собственной шуткой. Том натянул вежливую улыбку. Про себя он размышлял о практичности оглушения и забвения каждого в столовой, чтобы затем удалиться. Нет, это же не сработает? Без памяти об их разговоре его дедушка найдёт способ использовать ту же шутку снова. Когда десерт, сливочный тарт из припущенных зимних яблок с изюмом, не торопясь обошёл весь стол, Том взял небольшую порцию и доел её за несколько укусов, выходя из-за стола. Однажды Том услышал, как воспитательницы приюта говорили, что нет более неблагодарной работы, чем забота о детях, и они заслуживают должной признательности за свои ежедневные часы работы. Он был не согласен, с его стороны утомительной задачей было терпеть удушающую заботу родителей и опекунов. Он и так знал, как поддерживать огонь в топке, одеваться по погоде и не заблудиться в деревне — и, однако, если он задерживался на полминуты к завтраку, бабушка залетала к нему и прижимала свои рябые руки к его лицу и щекам, опасаясь, что его лицо выглядело слишком осунувшимся, а его цвет — слишком бледным. (Это был его естественный цвет кожи! По каким-то причинам остальные жители Усадьбы Риддлов считали, что природный оттенок кожи Тома был ненормальным, потому что ни у кого не было настолько белой кожи. Это было ошибочно. Правда заключалась в том, что так далеко в аграрной глуши люди, отвергающие деревенский образ жизни, были редкостью, а люди, предпочитающие проводить все часы в помещении, не существовали). Покинув столовую после обеда, Том выбирал между несколькими доступными ему развлечениями — ходить по комнате и избегать бабушку. Сова от Гермионы не должна была прибыть ещё целый день, поэтому не было смысла сидеть у окна в ожидании почты. Бабушка обладала удивительной способностью находить его в любом уголке дома, поэтому, если он оставался в своей комнате, миссис Риддл просила его прийти на кухню, чтобы выбрать канапе для его дня рождения. Она решила без единого слова со стороны Тома, что вечеринка не будет лишь включать в себя традиционный торт со свечками, но и ассортимент hors d’oeuvres с вином и шампанским. Значит, лучше всего было испариться. Он не посещал кладбища Литтл-Хэнглтона с лета, и ему была интересна могильная плита, посвящённая его матери. Когда он предложил эту идею Брайсу, это было лишь отвлечение, чтобы он с остальными слугами перестали допытываться о причинах, почему Том, Гермиона и Нотт слонялись по мавзолею. Его слова были повторены, переданы вверх по цепочке в уши его бабушке и дедушке, и Том не стал их опровергать, когда те же слова прозвучали во время ужина. Нет, он снова подтвердил своё намерение, и затем — к отвращению Гермионы — его похвалили за его неравнодушие. Той ночью он заключил, что нет никаких оснований опровергать эту похвалу, даже если она была основана на преднамеренной дезинформации. Том также обнаружил, что ему нравится наблюдать за реакцией своих бабушки и дедушки на случайные упоминания его матери или отца. По правде говоря, они ему тоже не нравились, но он никогда не знал ни одного из них, поэтому его презрение было отдалённым и абстрактным — те же чувства, которые он испытывал ко всем, кто вёл жизнь, полную слабости и распутства. Это можно было сравнить с концептуальным отвращением, которое средний британец испытывает к «жёлтой опасности» или «гуннского зверя». В личном опыте Тома никто с ними не встречался (да он и не спрашивал), но люди всё равно питали к ним враждебность. По какой-то причине это было приемлемо, хотя Тому сообщили, что хороший христианин должен любить своих соседей, как самого себя. (Услышав это в церкви одним воскресным утром, шестилетний Том был убеждён, что не было ничего более нелепого, чем стремиться быть «хорошим» или «христианином»). На щебневой дороге от Усадьбы Риддлов до деревни лежал снег высотой по щиколотку. Снежные валы были навалены до уровня пояса по обеим сторонам дороги, они оттаивали, снова замораживались и застывали каждый полдень и каждую ночь, пока не превратились в прочные, как кирпич, стены. На их вершинах скапливался белоснежный снег, который при каждом порыве ветра летел Тому в лицо: крошечные частицы жгучего льда кололи его раскрасневшиеся щёки и покрывали ресницы. Том взмахнул палочкой. Круговое движение, бормотание: «Протего», — и ветер был приглушён, летающие снежинки растворялись в воздухе в футе от его носа, а Щитовое заклинание вспыхивало голубой искрой с каждым соприкосновением. Кладбище было тихим, теневые деревья стояли без листьев, голые ветви были покрыты слоем сияющего льда. На стороне деревенских большинство скромных надгробий были утоплены в снегу, высовывались лишь несколько более высоких, мшистые квадратные глыбы были укрыты шапками, напоминавшими корнишские сливки на торте к чаю. На другой стороне — «семейной» стороне — у основания нескольких мавзолеев поникли засохшие, обмороженные стебли, укрытые от ветра карнизом. Том изучил надгробные эпитафии, проходя мимо, используя заклинание горячего воздуха, чтобы сдуть корки снега с каждого каменного лица. Чарльз Томас Риддл, рождённый 7 сентября 1857 года. Умер 12 апреля 1859 года. Блаженны чистые сердцем, ибо Бога они узрят. Миссис Маргарет Луиза Саржент Риддл. 18 января 1834 — 2 октября 1898. Жена Томаса Генри Эдгара Риддла. Элизабет Виктория Риддл. 1822 — 1831. Любимая дочь. Без вины виноватая перед престолом Божьим. Странно было думать, что под гранитными плитами и пухлыми резными херувимами лежат истлевшие трупы прапрабабушек, прапрадедушек, двоюродных бабушек и двоюродных дедушек Тома. Он не видел никого, кто прожил бы больше нескольких лет после восьмидесяти, и бóльшая часть могил была посвящена детям. Маглы были такими хрупкими. Они умирали от самых незначительных причин — от грязной воды, обычных насморков, излияний в лёгких, истощения, мелких инфекций. В Волшебной Британии лишь немногие волшебники и ведьмы теряли детей из-за болезней, а несчастные случаи, даже тяжёлые, редко приводили к летальному исходу. Однажды Лестрейндж упал с метлы с высоты тридцати футов — падение, которое уложило бы магла на несколько недель, — и это привело лишь к двухминутной паузе во время матча по квиддичу. Волшебники — высший род, заключил он. В этом не было никаких сомнений. Меропа Гонт Риддл. Жена и мать. 1907 — 1926. Последняя могила в конце ряда, ближайшая к железному забору с пиками, отмечавшему границу кладбища, резко его остановила. Она была на значительном расстоянии от остальных могил, сделанная очень просто: кусок плиты с квадратной бронзовой табличкой, ему не хватало золотой краски или вырезанных цветов, которые он видел на других женских могилах, мимо которых проходил. А также имя «Меропа Гонт» было написано более крупными буквами, а «Риддл» было ниже, будто это подразумевалось ничтожной сноской. У неё не было префикса «миссис» или объяснения отношения к семье, как было у других жён Риддлов. Это было могильным камнем его матери. Не её могилой. Под замёрзшей землёй не было тела, не было пустого гроба. Если только его бабушка с дедушкой не прошерстили могилы нищих в Лондоне и не эксгумировали охапку костей, которые долгое время были перемешаны с дюжиной других безымянных, наслоенных друг на друга за прошедшие годы, как консервированная макрель в рассоле. На мгновение Том замер, не отрываясь глядя на буквы, вспоминая утро двухлетней давности, когда он достал из-под кровати коробку из-под обуви, поднял крышку, и его встретило жёсткое тело Арахиса Третьего. Его мать умерла в возрасте девятнадцати лет. Откуда Риддлы вообще это знали? «Должно быть, из регистрационного бюро», — подумал Том. Без крещения или посещения школы её имя не попало бы в перепись, как у Тома, как ребёнка, родившегося в нежном лоне институциональной благотворительности. Но его мать вышла замуж в Йорке в магловской гражданской церемонии, и, должно быть, они сделали записи о ней там. Том прочистил горло. Ему не нравилось чувство, которое тихонько завладело им, пока он стоял перед каменной плитой. Это не было печалью, или меланхолией, или любой комбинацией соответствующих эмоций, которые полагается испытывать, стоя у могилы родителя. Это было отдалённое осознание Что-Могло-Бы-Быть, столкнувшееся с твёрдым и непоколебимым Что-Есть-Сейчас, отделённое непроницаемым промежутком времени и возможностей. Если… Если бы Меропа Гонт и Том Риддл-старший не сбежали бы в Йорк и не скрылись в Лондоне. Если бы Том родился в этой деревне, как и его родители. Если бы он вырос в доме на холме, с видом на деревню и кладбище, sans одно гранитное надгробие, укрытое шапкой снега. Он фыркнул. Смехотворное предположение. — Меня проинформировали, что души волшебников бессмертны, — говорил Том в ветреную тишину. Насыпи снежных гор приглушали его голос. Единственным ответом был поднимающийся свист ветра. — Надёжность этой информации остаётся под вопросом. Но если благодаря волшебным свойствам твоей бессмертной души ты проживаешь Следующее Великое Приключение, то, я надеюсь, ты наслаждаешься им — каждой его минутой — до конца вечности. В одиночестве, разумеется, — добавил Том. — Потому что вот что ты получаешь, выйдя замуж за магла. Все знают, что маглы отправляются в чистилище. Том вернулся в дом, высушивая ботинки и проскальзывая со входа для слуг с помощью быстрого отпирающего заклинания. Если он пройдёт через парадную дверь, то оставит грязь на половике у двери и прозвенит звонок, который потревожит слуг. Когда он прошёл через кухню, — пока миссис Уиллроу повернулась спиной — он сцапал пригоршню покрытых сахаром бисквитных «пальчиков», приготовленных к десерту на ужин, а затем направился в свою комнату, жуя их с большим удовольствием. На полпути вверх по лестнице Том столкнулся с бабушкой, которая очень строго отчитала его за то, что он исчез из спальни, не сказав ни слова, как раз в тот момент, когда ей срочно понадобилось обсудить рассадку гостей на предстоящем праздничном ужине ко дню рождения. Распорядок жизни Тома пошёл естественным чередом. Его дедушка с ровной осанкой кивнул ему, когда Том спустился к ужину с очищенными лацканами и накрахмаленным воротничком. Его заботливая бабушка суетилась вокруг его восхитительной внешности и свежерасчёсанных волос. По щелчку пальцев миссис Риддл слуги бежали за её фотоаппаратом из гостиной, сохраняя образ Тома для потомков. А что касается его столь желанного Контраста, то её письмо пришло ранним утром, принесённое совой, которая стучала клювом в покрытое льдом окно, призывая его накинуть халат и поднять форточку. Жизнь, несомненно, могла бы быть лучше. Но это было далеко не самое худшее, что могло быть.***
Утром Сочельника Том выложил свою лучшую мантию на кровать, ту же, что он надевал для визита в Министерство прошлой весной. Мантия, простая белая рубашка волшебного производства и брюки, которые, в отличие от магловских, не надо было удерживать подтяжками. Верхним слоем стал его зимний плащ, закреплённый серебряной булавкой, которую ему несколько лет назад подарили на Рождество. Минуты отсчитывались, каждая проходила медленнее, чем предыдущая. Том расхаживал по коврику у изножья его кровати, переводя взгляд со своих наручных часов на часы, стоящие на каминной полке. Такого рода наручные часы были точны настолько, насколько были их механические шестерёнки, и они теряли несколько секунд каждый день. Если бы он не был таким скрупулёзным, что проверял стрелки при любом удобном случае, он бы отставал на несколько минут каждый месяц. Но он настроил стрелки по часам на вокзале Кингс-Кросс несколько дней назад, и вчера он сверил время с дежурным по станции в Йорке, который охотно потакал прихотям клиента после того, как Том забронировал купе первого класса из Лондона. Он знал, что миссис Грейнджер настояла бы на том, что купит билеты самостоятельно, и, несомненно, во второй класс. Так не пойдёт. Во втором классе не было отдельных купе, им надо было делить открытый вагон с остальными пассажирами — с canaille, как называла их миссис Риддл, — и Тому не нравилась идея встретить Гермиону после такой долгой разлуки (всего недели, поспорила бы она), и, обняв её, обнаружить, что её чудесные пушистые волосы пахли не сладкими бутонами, а сигаретным дымом. Том прошёл к окну, отбрасывая тюль от окна. Его комната была на третьем этаже, а дом был построен на самом высоком холме деревни. И хотя солнце было скрыто за вуалью облака, он мог различить единственное яркое пятно на несколько пальцев выше над деревьями. Тик, тик, тик. Том прочистил горло и убедился, что его плащ был надёжно заколот. Он потёр рукавом об агатовые бусины глаз его булавки в виде серебряной змеи, стирая отпечатки пальцев, затем прочистил горло. Три, два, один. Аппарация была любопытным опытом, который создавал ощущение сжатия и толчка в узком тоннеле. Её можно было описать, как будто вас впихивали в коробку кухонного лифта на верхнем этаже шикарного дома, а затем с грохотом отправляли вниз в подвал без троса или ремня, чтобы усмирить скорость снижения. Она была тёмной и неприятной и вызывала головокружение, но её преимуществом было удобство. Если ваш желудок мог её выдержать, можно быстро перемещаться, не поднимая шума и не привлекая лишнего внимания. Путешествие с портключом и близко не было на это похоже. Это было похоже на ныряние в глубокую воду. Там было ощущение невесомости. Его спальня и восточный ковёр исчезли, и Том не обнаружил твёрдой поверхности под ногами. Он чувствовал себя, будто сделал шаг с края шельфа, отделяющего болотистые мели от бездонного океана, пока мощная сила не захватила его тело, с силой протаскивая его по отбойному течению. Он пытался сопротивляться тяге, когда она дёргала его и подбрасывала, совершая непонятные кувырки, от которых он переставал понимать, что вверху, а что внизу, — Том брыкался и боролся, и его палочка выпала из рукава в руку… Тумп! Земля под щекой Тома была холодной и мокрой. С его подбородка соскользнули мокрые листья, когда он поднял голову, его колени и ладони саднили, потому что остановили его падение. Небо над ним было тёмным и без солнца, а поверхность, амортизирующая его тело, — мягкой и влажной. Том поднялся на ноги и поднял палочку. Сжатый цветок портключа рассыпался на пудру стебля и крошки лепестков. Он бросил его на землю и осмотрел обстановку. Над его головой возвышался лес, толстый от листьев навес был необычным видом в середине зимы. Гниющая листва лесного покрова не состояла из сосновых или еловых иголок вечнозелёных. Листья были из дуба. Воздух был теплее, чем, по его воспоминаниям, было в Йоркшире, но Мидлендс был меньше, чем в ста милях на юг совиного полёта. И на земле не было снега. Только вода капала с деревьев на его волосы, и вниз по изгибу шеи, и за его воротник. Тропинка была очищена от деревьев, она простиралась извивающейся линией, где выстригли подлесок. Каждые несколько метров стояли менгиры, отмечая сторону тропинки с вырезанной на них спиралью, которая светилась тёплым жёлтым светом, когда Том указывал на неё палочкой. Том следовал по тропинке, выставив палочку вперёд. Деревья росли всё реже. Тропинка расширилась, его ботинки больше не хлюпали по влажной лиственной материи, но стучали по толстым камням брусчатки. Внезапно деревья показали просвет. Без предупреждения менгиры светились, и вспыхивали, и гасли. Во мраке Том запустил в небо шар света и впервые увидел усадьбу волшебника: это было разрушающееся, увитое плющом строение с зияющими окнами и покосившейся крышей. Его глаза выхватывали детали: высокий центральный шпиль, линия крыши с безголовыми горгульями со сломанными крыльями, разбитые контрфорсы, куски каменной кладки, разбросанные по земле, зубчатые серые сталагмиты, наполовину скрытые в заросшем дикой травой поле и подступающих зарослях кустарника. И это был дом волшебника? Захудалое заведение Старины Аба содержалось лучше, чем эта развалюха. Пригородный дом Грейнджеров был загородной виллой в сравнении. А Усадьба Риддлов — дворцом. — Особо не на что смотреть, а? — заговорил голос. Немедленной реакцией Тома было наложить заклинание. Ревущий огненный шар вылетел из конца его палочки, но он быстро разлетелся, когда встретился со странной стеной сопротивления, блеснувшей на расстоянии вытянутой руки… Как будто бы оно было заблокировано мощным Щитовым заклинанием. — Хорошая попытка, — сказал голос. — Хочешь попробовать ещё раз? Вид Тома на руины изменился, свет колыхался и изменялся в той же манере, что низкопробное Дезиллюминационное заклинание, и вскоре он оказался стоящим перед увитыми виноградом воротами, расположившимися между двумя столбами, выложенными мшистым камнем. Одна половина ворот распахнулась, и в проёме стоял Нотт с руками в карманах: — Пошли тогда, поторапливайся. — Ты живёшь в этой развалюхе? — заметил Том, проходя через ворота и чувствуя зуд сильной магии на своём скальпе. Это было не как в Хогвартсе, где каждый раз, когда он проходил на территорию под взгляд каменных кабаньих охранников, он чувствовал некоторое ощущение… связи. Радушного приёма. Это не казалось тёплым, это было как зайти в универмаг на Пикадилли-стрит в протёртом приютском рубище. — О, первое впечатление это не всё, — сказал Нотт, поворачивая на тропинку. — Я, например, считаю его очень уютным. Вид изменился. На месте руин теперь стоял величественный собор, построенный в готическом стиле, с украшенными трифолием окнами, витражами, заострёнными арками и высокой башней со шпилем, дополненной колокольней. Том ездил на экскурсии в Лондон со школой. Он видел собор Святого Павла и Вестминстерское аббатство, и этот собор и близко не стоял с ними ни по размеру, ни по величественности. Но на секунду — кратчайший момент — оно показалось неприятно схожим, пока Том не прикусил губу, и не потряс головой, и не взял себя крепко в руки. Ничего не вызывало в нём зависть. Готическая архитектура со всеми её горгульями, и шпилями, и религиозными мотивами от стены до стены была такой passé. Классический стиль был лучше. В нём была геометрическая симметрия, которая ублажала глаз и не пыталась на каждом шагу напоминать ему, что Да, это строение — дом Божий, и вы здесь только по Его милости. — Ты живёшь в магловской церкви, — ровным голосом сказал Том. — Недаром это называется «аббатство», — сказал Нотт, проводя его вдоль стороны дома. — Или называлось, пока мои предки не забрали его у маглов. — До Статута? — спросил Том. — Я не могу представить, что Министерство было бы этим довольно, неважно, сколькими связями может разбрасываться твоя семья. — Естественно, — ответил Нотт. — Понимаешь, был один магловский король несколько сот лет назад, большой жирный развратник, а не монарх. Он любил женщин больше, чем он любил молитвы и набожность, и в результате какой-то мелкой магловской стычки он лишил нескольких священников их земель и домов. «Генрих VIII, — припомнил Том. — Первый англиканский король Англии». — Это было в тысяча пятисотых, — сказал Том. — Тысяча пятьсот сорок первом, — с гордостью сказал Нотт. — Дом старше, но в том году мой дальний дедушка убедил канцлера казначейства продать его по выгодной цене. С тех пор моя семья сохранила всю оригинальную мебель и бóльшую часть интерьеров. — И тебя не беспокоит, что когда-то тут жили маглы? — Нет, — беззаботно сказал Нотт. — Мой дедушка очень тщательно разогнал магловских жителей перед тем, как перевезти семью. Раньше неподалёку отсюда была деревня, и они переехали на милю или две к западу, когда обнаружили свои загнивающие колодцы. Маглы не ступали ногой на эту землю четыреста лет. — Действенно, — сказал Том. — Это нужно было сделать, — сказал Нотт. — В те времена всё ещё шныряли охотники на ведьм. Они обошли за угол мимо ряда аркбутанов, стены окон верхнего света и длинной невысокой галереи, граничащей с клуатром, откуда раздавалось ржание коней. Сзади дома размер лесной поляны был очевиден. Круг диаметром не больше трёхсот метров, приблизительно семь гектаров площади. Возможно, большой по стандартам волшебников, но крошечной по стандартам магловского джентльмена, чьё звание было получено по достижении владением двух сотен гектаров или больше. А у джентльмена, заложившего свои наделы в колониях Южной Африки, Австралии и Новой Зеландии, владения могли измеряться миллионами гектаров. Наследство Тома Усадьбы Риддлов и владения, включая деревню, удалённые фермы и каменноугольные шахты (невзирая на то, нынешнее производство было ассигновано на военные нужды), составляли чуть больше тысячи гектаров. Том прошёл за Ноттом к ряду деревьев на краю поляны. Он был ошеломлён их размером — большие деревья были редкими в большей части Англии и отсутствовали в столичном Лондоне. До того, как угольные печи стали повсеместными, древесина была предпочтительным топливом для паровых котлов, и мельниц, и домашних духовок. Даже до этого самые высокие деревья всегда были на вес золота у корабельщиков и строителей. Деревья этого поместья были гигантскими, пустоты между раскинувшимися корнями были такими глубокими, что Том мог бы зайти в них в дождливый день, и на его мантию бы не попало ни капли воды. Лестница из досок, подвешенных на верёвках, огибала основание одного из деревьев, и, поднявшись на несколько десятков футов вверх по стволу, Том и Нотт добрались до качающейся платформы, сооружённой между ветвями. В центре платформы находился ствол дерева, а дальше — вторая, меньшая платформа, служившая крышей. Над головой Том слышал крики птиц, скрежет их когтей по дереву и непрекращающееся биение крыльев. Укрытые квадратные домики окружали ствол, они были подвешены на верёвочной решётке, и каждый из них был заполнен спящими птицами. Слева от него стояла резная каменная чаша для питья с широким ободом, справа — жестяное корыто с нагретым песком с высокими стенками. В корыте сидела птица с крючковатым клювом и, попискивая и хлопая, подбрасывала в воздух дуги песка. Том покашлял: — Ну и гвалт. — Да, — согласился Нотт, целенаправленно шагая к спящим птицам. — Каждый, у кого больше двух-трёх птиц, быстро учится держать их снаружи. Они так шумят, когда выходят на охоту каждую ночь. А ещё у них отвратительная привычка покрывать оконные стёкла испражнениями, а подоконники — перьями. Есть хорошая причина, почему в Хогвартсе совятню установили в башне — никто бы не смог спать с совами, снующими туда-сюда всю ночь. Нотт наложил Амортизирующее заклинание на свой рукав, а затем потянулся на жёрдочку и вытащил сову. Она скорбно моргнула Нотту, а затем повернула голову и снова уснула. — Вставай, глупышка, — пробормотал Нотт, поднимая сову на свою руку. — У меня есть для тебя работа. — Вот, — сказал Том, залезая в сумку и вытаскивая конверт и запечатанный пузырёк. — Скажи, что надо доставить это письмо мистеру Казимежу Грозбецки на Шелтон-стрит, Ковентри. Хлопок пробкой, шипение зелёной жидкости, быстрое прикладывание палочки к клапану, чтобы закрыть его, и конверт был готов для своего отправителя. — О, и скажи сове, что содержимое очень хрупкое, — добавил Том, передавая конверт Нотту, который осторожно взял его с кислым выражением лица. — Пусть постарается не трясти им. — Кто этот… этот товарищ Казимеж? — спросил Нотт, привязывая письмо к лапе совы. — Я не узнаю это имя по школе. Ни по залу трофеев, ни по записям С.О.В. Звучит… иностранным. — Ты не знаешь его, — сказал Том, — поэтому ты не будешь скорбеть по нему, когда его не станет. — Это я знаю, — нетерпеливо сказал Нотт, подходя к краю платформы и подталкивая сову со своей руки. — Я больше беспокоюсь о нас и возможных последствиях. — Никто не узнает, что мы это сделали, — Том беззаботно пожал плечами. — Каким образом? Мы не настолько глупы, чтобы оставить обратный адрес, и ничего в конверте не запустит детекторы Тёмных сил. Если кто-то и прикинет, что это был преднамеренный акт насилия, а не несчастный случай, они вряд ли будут подозревать двух школьников в преступлении. — Ты не отрицаешь, что это преступление. — Это просто слово, — сказал Том. — В словах столько значимости, сколько ты даёшь им. Я допускаю, что кто-то может счесть это преступлением, но если так, то по всем правилам он не должен игнорировать тот факт, что все вовлечённые лица считаются виновными. — Какое облегчение, — сказал Нотт, искоса глядя на Тома. — Ну, одно полетело. Пошли вниз? — Пока нет, — сказал Том. — У меня ещё три осталось. — Три? — повторил Нотт. — Мне кажется, ты здесь растягиваешь границы определения «несчастный случай». — Если это наш единственный шанс перед окончанием каникул, мы не должны растрачивать возможность, — сказал Том, вытаскивая ещё один набор пузырьков из сумки. — Эти пойдут Пертти Лехтинену из Стирлинга, Тадейсу Эглитису из Суонси и Германну Гердту из Хэнли. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказал Нотт, поднимая двух сов и сокола. — Стирлинг в Шотландии. Это в трёхстах милях. Мне надо будет отправить его с самой быстрой птицей, чтобы оно успело прибыть до разрушения чар. — Нотт погладил пёрышки птиц и мягко им пробормотал. — К вашему прибытию будет уже темно. Доставьте письма, не ждите ответа. Не давайте никому вас увидеть и не останавливайтесь на охоту. Прилетите до утра, и я позабочусь, чтобы каждой из вас дали по свежему зайцу на завтрак. Птицы съели несколько кусочков сушёного мяса и выпили по последнему глоточку воды, а затем поднялись в воздух, взбивая листья на своём пути. Капли воды разлетелись по деревянным половицам у ног Тома, за которыми последовал, секунду спустя, «плоп» жидких белых экскрементов. Нотт украдкой посмотрел на него: — Наверное, мне стоило тебя предупредить об этом.***
Закончив с задачей, Том и Нотт вернулись к переднему двору дома, Нотт показывал дорогу, а Том следовал в паре шагов позади, тайком изучая механизмы работы поместья. Газон был толстым ковром зелёной травы, ничем не похожим на разрозненную пожелтевшую почву, которую копали лошади его дедушки в полях у подножия Усадьбы Риддлов. Тут и там Том замечал камни с вырезанными рунами, наполовину укрытые под кустами бирючины, и композиции топиариев. Надписи должны были быть некой комбинацией о погоде, солнце, долголетии и росте — некоторого рода составные чары, у которых не было эквивалента в общепринятых заклинаниях. В какой-то мере доставляло удовольствие припоминать, что чары были сложными и могли быть лишь работой мастера чар, а не семьи Нотта, которые растрачивали свою долгую жизнь на легкомысленные развлечения — перепись волшебных генеалогических древ, задание, которое Том считал не более влиятельным или стоящим, чем сохранение родословных сельскохозяйственных животных. Если камень был неисправен или каким-то другим образом испорчен, они были бы не в состоянии починить его самостоятельно. Они были бы беспомощными и бесполезными, в отличие от Тома, который был вполне уверен, что справился бы — с правильными книгами и некоторыми подсобными советами Гермионы, конечно. Они добрались до пролёта мощёных камнем ступеней, затем поднялись железной с шипами дверью главного входа, к которой Нотт приложил бронзовое кольцо, отлитое в виде венка из дубовых листьев. Бронзовые жёлуди клакнули о дверь, и она распахнулась без единого звука. Внутри было холодно и темно, обширное пространство соборного нефа, не загромождённое скамьями, пыльными канделябрами или вычурным алтарём позади, который так близко к Рождеству был бы занят обязательным рождественским вертепом: обутыми в сандалии паломниками с густыми бородами, верблюдами и ягнятами, звёздами из мишуры и голубоглазой куклой младенца в деревянных яслях. В угасающем дневном свете череда витражных окон подсвечивалась цветами драгоценных камней, каждое из которых изображало какую-то сцену и было пропитано чарами рекурсивного движения. Единорог и олень с восемью рогами бежали и бежали друг за другом у подножья могучего дуба; Мерлин с посохом в руке возлагал золотой венец на чело юноши, преклонившего колено; волшебник протыкал концом сверкающей пики грудь ревущего дракона, пока на фоне хихикал и потирал руки гоблин; ведьма в золотом плаще играла на лире под раскидистыми ветвями дерева, а вокруг её головы порхали голубокожие пикси. — Многие волшебники предпочитают романтизм, — объяснил Нотт, махнув головой на окна. — Этот стиль никогда не выходит из моды. Волшебники с ума сходят по всему, что перекликается с грандиозными былыми временами, когда редкие волшебные растения цвели в каждом огороде и можно было летать сотню миль на сосновой ветке, и любой мог вести успешное дело, расправляясь с дикими чудовищами за вознаграждение, а не пересчитывать кнаты за кассой. — Как я понимаю, они не являются исторически достоверными, — заметил Том. — Это искусство, — сказал Нотт. — Когда оно вообще таким было? Он собирался сказать что-то ещё, но тут из-за крыла нефа выскочил крупный волкодав с лохматой серой шерстью и ошейником, который, казалось, был сделан из чистого золота. Его пасть открылась, с языка капали слюни, хвост вилял туда-сюда, но, кроме клик-кликанья когтей по каменному полу, он был совершенно — неестественно — молчалив. Нотт упал на колени и обхватил собаку руками, почёсывая висящие уши: — Привет, старушка. У тебя уже был чай? Нет? Полагаю, нам надо что-то с этим сделать. О, кстати о птичках, это Риддл. Он гость, поэтому тебе нельзя его кусать, но если ты заметишь, что он трогает что-то ценное, я даю тебе полное право сбить его с ног и усесться сверху. Тому он сказал: — Чай подают в зимнем саду, он там, сзади. Оглядев переднюю, Том заметил: — Тут довольно заброшено? Столько места, но оно почти не используется. — В этом и смысл, — ответил Нотт, провожая его в заднюю часть нефа. — Звук потрясающе резонирует, когда играют на органе, — он показал на дальнюю стену, где была батарея золотых труб тридцати футов высотой, тускло мерцающих в полумраке раннего вечера. — Но ты сюда пришёл не смотреть на мой орган, а я не настолько вульгарен, чтобы хвастаться им. И так они пошли по тёмному коридору, освещённому стеклянными фонарями. Они прошли мимо портретов степенных мужчин в чёрных дублетах и женщин с бледными лицами в газовых вимплах в позолоченных рамах, которые обращались к Нотту скрипучими голосами: «Вот так так, Теодор!» и «Прошу тебя, кто сий молодой человек? Кем будет его отец, кем будет его мать?» или «Не соизволил к Вам прийти поклонник?» Нотт не обращал на них внимания, идя вниз по ступенькам, повернув за галерею, выходящую на клуатр, и, наконец, остановившись у арочной двойной деревянной двери, увитой затейливым деревом из филиграни, выполненной золотой проволокой в виде решётки из листьев и веток, закрывающих обе стороны. Собака, следовавшая за ними всю дорогу, облизываясь, опустилась на камни и выжидающе посмотрела на Нотта. — Тут пароль, — сказал Нотт. — Он вовсе не сложный, но мать считает его забавным. Он прочистил горло, сжал губы, а затем, постукивая по бедру, чтобы отсчитывать такт, просвистел короткую весёлую мелодию, заводную моряцкую частушку, не более пятнадцати секунд. Когда он закончил, ветки расплелись и издали тихий металлический звон, открыв пару золотых дверных ручек. — Средство не имеет значения — можешь играть хоть на бокале для вина, если пожелаешь, но артикуляция должна быть именно такой, — сказал Нотт, поворачивая ручки и открывая дверь. — Маменька! Я привёл гостя! Зимний сад ничуть не походил ни на функциональные прямоугольные коробки теплиц Хогвартса, ни на оранжерею Риддлов, где всё свободное место было использовано для выращивания культур к их столу. Экзотические фрукты и овощи, ягоды и травы не по сезону, по-летнему распущенные цветы — необходимая в военное время бережливость, но несовместимая со стандартными блюдами из сада победы обычной британской семьи. Этот зимний сад был построен в виде формы для пудинга — округлые ярусы, сложенные друг на друга и увенчанные хрустальным куполом, стеклянная ротонда, которая пропускала свет от рассвета до сумерек и, как следствие, была тёплой, как баня. Растения с раскинувшимися листьями, папоротники, и пальмы, и индийские лилии боролись за место вокруг зачарованных статуй: задумчивого кентавра, играющего на свирели, фонтана с келпи, сидящей в воде на чаше в виде морской ракушки, и торса льва, приставленного к рыбьему хвосту, и гигантского лукотруса в два раза выше человека, от пальцев ног из сучковатых веточек до головы с листьями. Между цветами шныряли разноцветные птицы, ярко-голубые и сияюще-золотые, чирикающие, и поющие, и парящие вокруг фигуры, откинувшейся на диван с раскрытым журналом на коленях, показывающим глянцевые страницы с движущимися иллюстрациями. Женщина подняла взгляд, её лицо было таким бледным, будто она испытала огромное потрясение. Тому потребовалась секунда, чтобы понять, что эта бледность была создана косметикой. Она запудрила своё лицо белым, и её брови были почти невидимы. Её щёки были нарумянены в виде двух круглых пятен, и, если бы она была одета в вимпл и накрахмаленный воротник, она бы отлично вписалась к портретам, которые они прошли в коридоре. В сочетании с пушистыми блондинистыми волосами и бледными голубыми глазами это давало неземное впечатление — будто она была больной или несуществующей, полуженщиной и полупривидением. — Рождественский выпуск, как обычно, никчёмен, — сказала она. Том ожидал, что её голос будет высоким и с придыханием — Нотт был склонен к нытью, и его взвизги были выше, чем у Гермионы, — но с удивлением услышал, что её голос был напористым, не особенно громким, но таким точным и так хорошо менял тональность, что каждое слово было чётким, несмотря на звук струящейся воды и чириканье птиц. Она бросила журнал на столик, затем спустила ноги с кушетки: — Как растянуть трапезу на двенадцать человек, как приготовить курицу и выдать её за гуся, как использовать объедки с ужина на обед. Мадам Уимборн потеряла свою хватку за последние несколько лет. Каждый праздничный выпуск оказывается печальнее предыдущего. — Возможно, мадам Уимборн понимает, что темы наименьшего общего знаменателя привлекают наибольшее число читателей, — сказал Том. Он был захвачен врасплох, но, тем не менее, не хотел позволить оскорбить себя. Он тяжело трудился над рецептом курицы, припущенной в шалфее. (Или трудилась миссис Уиллроу во имя совершенствования праздничного меню ко дню рождения Тома). — Представь меня, Теодор, — сказала женщина, повернувшись к Нотту. — Ах, — сказал Нотт, скривившись. — Риддл, это моя матушка, достопочтенная мадам Аннис Нотт, прежде Гэмп из Уэльса. Матушка, это Том Риддл, староста школы в этом году. — Том Марволо Риддл, — сказал Том, вынудив себя сделать поверхностный поклон. Он не опустил головы и не добавил взмаха рукой в конце. — Приятно с Вами познакомиться. — Отложенное знакомство, — сказала мадам Аннис, поднимаясь на ноги и внимательно осматривая Тома. Она была всего на дюйм или два выше пяти футов ростом, ниже его бабушки и Гермионы, но каким-то образом она обладала неопределимым присутствием, которое выходило за рамки её физических качеств. — Очевидно, из-за имени. «Риддл» такая обычная — магловская фамилия, без сомнения. — Моя мать была… — Цыц! Она обошла Тома кругом, цокая себе под нос. Том взглянул на Нотта, который пожал плечами и сел на диван, захрипев, когда на него прыгнула собака и начала облизывать его лицо. — Значит, Гораций выбрал тёмную лошадку в этом году. Он гордится, что у него нюх на талант, но он не слепой. Он распознаёт хорошее происхождение, когда видит его. Она застала Тома врасплох, схватив его за челюсть пальцами с длинными ногтями, опустив его голову вниз на уровень её глаз и повернув её из стороны в сторону, чтобы поймать последние лучи зимнего солнца. — Френология — туманная наука, часто осмеянная как «едва ли наука», но можно считать истину с формы и устройства человеческого тела… Тем, кому хватит ловкости прочитать их, — сказала она, и Том выяснил, что был так заинтересован её словами, что ахнул. Когда я была девочкой, мы читали линии наших судеб, начертанные на наших ладонях. Любовь и счастье, богатство и безопасность — единственный предписанный путь среди тысячи нетронутых потенциальных возможностей. Реальность нынешних обстоятельств раскрывается по лицу. Какая правда скрывается под невинным обменом мнениями? Какие неприятности нарушают ночь спокойного отдыха? Как меняются и ослабевают жизненные силы организма? Чтение прошлого, однако, происходит полностью в глазах, мальчик. Глазах. У тебя тёмные волосы и глаза, что редкость для этой части Англии. Это говорит об иностранной крови или смешанном происхождении — греческом, мавританском, кельтском или левантийском. И тем не менее строение твоего черепа указывает на кровь саксов или датчан — видишь, скругление затылочной кости вот здесь, ямка за ухом, жёсткие надбровные дуги, высокий лоб и резко выраженная переносица, — объявила мадам Аннис. — У обоих твоих родителей были тёмные волосы, и ни у кого из них не было ухудшений зрения. Твой отец был грязнокровкой, и его английское происхождение было чище. Он был правшой на письме и при работе палочкой, но в равной мере он мог выполнять другие задачи левой рукой. У него была ямочка на подбородке, и он явно был более склонен к физическим увлечениям, чем ты. Она напевала себе под нос и продолжила: — Твоя мама была необычной. Думаю, я бы хотела прочитать её ладонь — у неё должен был быть великий потенциал по Судьбе, я уверена, — однако недостаточно Жизни, которые идут рука об руку. Эта структура нёба — от неё, разумеется. Ты необычно шепелявишь при разговоре. Это не совсем нарушение речи, но лишь мельчайшие искажения в более высоких диапазонах твоей общей вокальной партии… Определённые изменения тональности, которые, я полагаю, можно заметить только при наличии хорошо натренированного слуха. Ты пробовал учить язык водяного народа? Тебе это будет легче, чем многим, но если Гораций счёл тебя достойным твоего значка, ты быстро обучаешься практически во всём. Я не припомню, чтобы он терпел общество скучных или простодушных людей. Её глаза осматривали Тома, и между её напудренными белыми ресницами Том увидел своё отражение в её зрачках. Она трещала и трещала. Его мать тоже была правшой, более смуглой, у неё были непропорциональный нос по отношению к губному желобку, круглая кельтская голова с широким расстоянием между глаз, а таз был таким узким, что это заставило бы любую акушерку, находящуюся в пределах видимости, затрепетать от волнения. Слова лились без остановки, у монолога был необычный мелодичный ритм, убаюкивая его, как сидящего в заднем ряду на церковной проповеди или на занятиях по повторению занятий. Веки Тома опустились, глаза слезились от усилия не моргать, и, наконец, с некоторым усилием он позволил себе моргнуть… В поле его зрения вплыли два мутных изображения, наслоившихся друг на друга: Том стоял на могиле своей матери, читая имя, вырезанное в камне; Том опустился на колени у корней древнего, побитого непогодой дерева, сжав в руке золотистое твёрдое тело птицы… — Маменька, — раздался умоляющий голос отца Тома, — если Вы любите меня, отправьте его обратно! — венка пульсировала на лбу мужчины, стоявшего у края обеденного стола, слюна и крошки тоста разлетались над хрустящей скатертью. Отец Тома, дородный мужчина с бакенбардами, переходящими в усы, бросил перевязанный лентой свиток на инкрустированную тумбу реликвийного клавесина. Он заговорил, подрагивая щеками, — Трастовый фонд заложен на твоё имя. В понедельник ты встретишься с астрологом, и она определит, когда на ваши два дома приходятся наиболее благоприятные значения… Вкус её завтрака оставался сладостью на его губах, пьянящее ликование текло огнём по его венам, когда он выбежал из коридора возле кабинета магловедения. Эта сладость стала неизгладимым воспоминанием, которое хранилось для кратких минут отдыха и уединения, надолго задерживаясь в его мыслях, мечтах и полусдержанных стремлениях. А затем ещё одно воспоминание: на этот раз он почувствовал, как по щеке скользнула металлическая полоса, а затем увидел, как на его плечо легли узловатые ревматические костяшки пальцев. Мужчина с седеющими волосами и суровым взглядом серых глаз наклонился и прижал сухие, как бумага, губы к губам Тома. Он не рассчитывал почувствовать что-либо, он ничего не почувствовал, и в это мгновение он так же чувствовал себя ничем — будто его разум переместился в отдельную от физического существования плоскость, и всё, что он делал или хотел, не имело никакого значения… — Опусти свою палочку, мальчик. Рука Тома дрожала. Он сжал кулак и яростно смотрел на мадам Аннис. Его рука опустилась, засовывая палочку обратно в рукав. За ним Нотт, видимо, расслабился и вытащил свою руку из кармана. — Вы околдовали меня, — обвиняюще сказал Том. — Я не вызывала никакого заклинания, — возразила мадам Аннис. — Когда эмоции всплывают на поверхность, их можно прочитать. Не как руны на странице, но как следы: «он пошёл в ту сторону, так давно и в том направлении». Нечего и говорить о том, что ты это уже знаешь, раз ты приступил к искусству Разветвлённого фокуса. Кто тебя научил этой технике, могу я спросить? — Я сам обучился. — О, держи свои секреты при себе сколько хочешь, лишь бы их распространение не воспламенило мир, — сказала она, вытаскивая руку и вырисовывая в воздухе мутные очертания серебряного колокольчика, который появился парящим с ручкой вниз, иллюзорное изображение набирало сущность и чёткость, а затем он упал в её ждущую руку. Она позвонила в него, и некоторое время ещё разносилось эхо звука. Ответом ему послужил звон вдалеке. — Тем временем, давайте приступим к чаю. Чай состоял из чёрного чая в заварочном чайнике и обычных дополнений в виде кружков лимона, сливок и куска сахарной головы. К нему полагалась мясная нарезка и нарезанный содовый хлеб, на краю подноса лежал мармелад из айвы и брусок острого сыра с каперсами. Для собаки подали стеклянную миску с курицей на пару без кожи и отваренные зёрна ячменя, которую Нотт поставил на пол за диваном, морща нос, когда собака начала жадно есть свою еду с полным энтузиазма чавканьем. Их беседа за чаепитием свелась к высокопарной череде скучных вопросов. Как поживает старый добрый Гораций? Как проходили старые добрые ужины старого доброго Горация — было ли чередование гостей таким же восхитительным, как она помнила? (Том и Нотт обменялись двусмысленными взглядами и спрятали свои усмешки за кусочками тостов, намазанных paté). Их проинформировали, что Лукреция Блэк должна была выйти замуж летом следующего года? Как проходит их подготовка к Ж.А.Б.А.? Добились ли они успеха в налаживании насущных важных связей, которые останутся с ними до конца жизни? (Нотт закашлялся своим чаем, а Том задержал дыхание, чтобы предотвратить вырывающийся смешок). Мадам Аннис смотрела на них с суровым неодобрением: — Возможно, сейчас это кажется вам старомодной практикой, но налаживание нужных связей принесёт свои плоды. Ведь я слышала, что мадам Уимборн выставила своего домашнего фаворита для Почётной награды журналистов. Поскольку её номинант оказался слишком большим затворником, чтобы присутствовать на мероприятии, награда, как обычно, достанется какому-нибудь военному корреспонденту. Жаль, что другие кандидаты не получат ничего за свои хлопоты, не так ли? — она выразительно посмотрела на Тома. — Ну, всегда есть следующий год, — сказал Том, насколько он мог дружелюбно. — Ежегодный ужин Сообщества журналистов — это ежегодное событие. — Элитное событие, — уточнила мадам Аннис. — Приглашения очень ограничены — даже я не смогла получить одно в этом году. — Есть и другие события, и другие награды, — сказал Том. — Но мне не удаётся постичь, почему направление карьеры неизвестного журналиста так Вас заботит. Никто же даже не встречал его? — Мадам Мелания подумывала нанять его на свадьбу, — сказал Нотт. Заметив бесстрастное лицо Тома, он добавил, — Мать Лукреции и Ориона. Она хочет современную свадьбу для газет, что-то новое и необычное, что будут копировать остальные следующие десять лет. Маменька несогласна, конечно. — У меня была традиционная свадьба, — сказала мадам Аннис, изучая Тома на любой намёк на реакцию. — Так должно быть в цивилизованном обществе. Иначе мы откажемся от наших традиций скорее, чем сломаем наши палочки пополам и выбросим их на растопку. Мне бы хотелось предположить, что твоя юная леди согласится. — Маменька, — неуверенно сказал Нотт. — Я не припоминаю, чтобы рассказывал Вам, что у Риддла есть… юная леди. — Тебе и не нужно было, — заверила его мадам Аннис. — Женщины могут это видеть — это интуиция. Скажи мне, как её зовут? — Гермиона, — сказал Том, опуская квадрат наполовину съеденного тоста и отпихивая тарелку в сторону. Он не хотел говорить о Гермионе. Он не хотел думать о том, что он чувствует о Гермионе здесь, из всех мест. Том понял, что мадам Аннис была в какой-то мере малопрактикующим легилиментом. Не особенно искусным, скорее эмпатом, отточенным на инстинктах, а не профессиональным взломщиком, каким был профессор Дамблдор. (Скользкий старик был в состоянии вломиться в сознание Тома с эффективностью и хитростью паразитического червя. И тот, и другой могли лишь говорить различные оттенки правды, и поэтому их посиделки за чаем превращались в бесконечную игру на истощение и ухищрения). Мадам Аннис могла читать и переводить поверхностные эмоции добродушного, неподготовленного объекта, и этот навык — если ему нужно было подобрать подходящее сравнение — был похож на его собственные умения в возрасте четырнадцати лет, когда он нырял в страхи Эйвери во время ленивого выходного в Хогсмиде. Похоже, но не совсем. Мадам Аннис уступала ему в навыках и опыте, у неё не было склонности к окклюменции. Когда она открыла свой разум, чтобы коснуться его, он увидел его содержимое и стал свидетелем череды связанных нитей, отражённых воспоминаний. А затем он был вынужден прожить те воспоминания. Это было больше информации, которую она получила из их обмена, но этого было более чем достаточно. Когда он вернулся домой тем вечером, он уже мог сказать, что прикосновение пожилых, сморщенных рук к его коже — отца Нотта. Тому захотелось стошнить, как только он пришел к такому выводу — не так-то легко будет вычеркнуть из памяти. — Очаровательное имя. Греческое, если я не ошибаюсь, — сказала мадам Аннис. — Она особенная, не так ли? — Да. — Ты чрезвычайно заботишься о ней, — продолжала она, рассеянно помешивая чай. — Полагаю, это и благословение, и проклятие, что ты носишь грязное имя своего отца. Таким образом, у тебя нет выдающейся родословной, которую следовало бы защищать. — У меня нет необходимости в родословной, когда я могу сам заработать свои регалии. И вполне возможно, что человек без имени обладает неожиданным талантом или полезной способностью, — сказал Том, с многозначительным видом глядя через стол. — Вы согласны, мадам? Мадам Аннис прыснула: — Возможно. — Риддл, — вмешался Нотт, — к чему ты клонишь? Том бесстрастно посмотрел на него: — Спроси свою мать. — Маменька? — Ничего, мой дорогой. Допивай свой чай. — Что бы это ни было, мне это не нравится, — проворчал Нотт, раздражённое унылое выражение лица не менялось до тех пор, пока собака не съела свою еду, после чего она переползла к Нотту на колени, ударилась макушкой о его руку и забила хвостом по бархатным подушкам. Их разговор продолжился, он был менее напряжённым, но более формальным, чем раньше, и каким-то образом вернулся к неразрешённым вопросам — необъяснимому таланту Тома, таинственной юной леди Тома и неожиданному интересу Тома к журналу по волшебному домоводству мадам Уимборн. Чай допился, тосты доелись, а мясная нарезка исчезла — бóльшая её часть ушла в глотку собаки. В течение всей трапезы она не издала ни звука, ни разу не проскулив и не гавкнув, что можно было бы ожидать от домашнего питомца, клянчащего кусочки со стола. Вместо этого она ставила свои волосатые лапы на бедро Нотта, наклонив голову и опустив уши в раболепной манере. Она казалась удивительно умным созданием — или Нотт был чрезвычайно снисходительным владельцем. Солнечный свет сменился сливовыми и пурпурными тонами раннего вечера, а за пределами стеклянного купола в виде пудинга вдали на деревьях мерцали лампы, яркими пятнами разбросанные на разной высоте. Внутри зимнего сада щебечущие птицы устроились на своих насестах, приютившись среди каменных ветвей лиственной головы лукотряса. Когда чайный поднос опустел, Том собрал крошки с мантии и испарил их. Он встал, поклонился мадам Аннис и попрощался с ней. — Спасибо за чай, — сказал он мадам Аннис. А её сыну, — И тебе спасибо за приглашение. У тебя очень красивый дом, я рад, что мне довелось его увидеть. — Было приятно принимать тебя, — благодушно ответила мадам Аннис. — Надеюсь, ты нашёл то, зачем ты пришёл сюда. Проводи его, Теодор. Они вернулись в придел дома, позолоченные ветви зимнего сада прозвенели, когда закрылись. Проходя мимо рядов любопытных портретов и стеклянных фонарей, Нотт шёл быстрыми шагами в молчаливом раздумье. — Думаешь, она что-то знала? — спросил Нотт, когда они перешли половину соборного нефа. — Чтение по лицу — это привычный трюк матери, но за эти годы она подловила нескольких человек. Ну знаешь, на обычных преступлениях — адюльтерах, секретных расторжениях брака, разорившихся, выставляющих напоказ притворное богатство. Она говорит, что это не столько магия, сколько умение считывать быстрые изменения выражений лица. — Все верят матерям, не задавая вопросов? — Ты обязательно должен быть такой врединой, когда дело касается прямого ответа? — Я существую, чтобы сбивать с толку твои ожидания, — сказал Том. — И нет, она ничего не знает. — Хорошо, — сказал Нотт. — Мы много недель обходили учителей стороной. А сегодня — закон. Я бы не хотел, чтобы мне приходилось следить из-за плеча за своей чёртовой матерью. — Уж не маменькин ли ты сынок? — Уважение родителей, — сказал Нотт надменным голосом, — это признак хорошего воспитания. Нотт привёл Тома к главным воротам, открывая задвижку и выпроваживая Тома наружу. — Точка аппарации там, — сказал он, указав на темнеющий лес. Ухнула сова, таинственно зашуршали ветки. — Тропинка покажет тебе дорогу. Том услышал «сник» закрываемой задвижки: — Если твоя семья получает «Пророк», следи за заголовками. — Ты ожидаешь, что наши действия будут на первой полосе? — Я ожидаю привлечь некоторое государственное внимание, — ответил Том. — Увидимся в следующее воскресенье. Менгиры освещали тропинку мягким жёлтым светом, и, когда Том обернулся через плечо, ворот уж не было, не было и собора. Мшистые руины заняли их место, пустые окна были наполненными тёмными тенями, дыры в разлагающейся крыше выглядели как чёрные шахты. Настоящий собор всё ещё стоял там, укрытый иллюзией, его внешний вид сохранился в первоначальном виде шестнадцатого века, не запятнанный течением лет и неуклонным шествием Прогресса и Современности. Внешние камни не почернели от угольной копоти, как в величественных зданиях центра Лондона, и резьба не была изъедена кислотными дождями, как на викторианских фасадах в Йорке. Но это была не просто красивая груда каменной кладки — во многом он напоминал Хогвартс в миниатюре: отдельная магическая экосистема, сосредоточенная на территории в несколько акров, богатая историей и наследием, материальная демонстрация могущества волшебников. Маленькие золотые птички в зимнем саду были тому подтверждением — это были золотые сниджеты, вид, на который когда-то охотились практически до полного исчезновения, и хотя сегодня он охраняется законом, всё ещё считается редким и чрезвычайно ценным. И однако каким-то образом в какой-то момент стяжательство Тома полностью испарилось. В нём больше не было зависти Нотту, к магическому образу жизни мальчика, к его бросающейся в глаза демонстрации магического богатства. Том аппарировал на кладбище Литтл-Хэнглтона, что было очень далеко и от дома, и от деревни, чтобы никто не заметил звук, размышляя о важности перемены его мнения. Он проскользнул в свою комнату, расстёгивая плащ и мантию и заперев их в своём сундуке, всё ещё пытаясь сделать твёрдый вывод. Должен был быть один, Том не верил в таинственность. Вот что стало его выводом: Богатство и материальное имущество не были выдающимися. Это были ресурсы, которые ставили тех, у кого они были, выше тех, у кого их не было, но они не наделяли своих владельцев какими-либо врождёнными качествами. Деньги Мэри Риддл не делали её заслуживающей внимания личностью, так же как Аннис Нотт не была особенной, потому что жила в сказочном замке, наполненном волшебными певчими птицами, скорее всего выкраденными браконьерами из заповедника. Необходимые условия, чтобы быть Особенным, были гораздо более строгими. Связь, которую Том делил с Гермионой, соответствовала требованиям Особости, но этого и стоило бы ожидать от двух Особенных людей. Том считал Гермиону привлекательной во всех самых основополагающих вещах, и было подтверждено, что Гермиона чувствует к нему то же самое, иначе его поцелуй в щёку поставил бы крест на этом конкретном направлении исследований. События дня показали Тому ясный пример, чем является поцелуй между двумя людьми, и ему… недоставало сущности, он был пустым и поверхностным. В воспоминаниях отца Тому был представлен спектакль однобокой «любви» его матери. Это был убедительный аргумент в пользу того, что её смерть отвечала интересам и Тома, и его отца. В отличие от него, отношение Тома к Гермионе было осмысленным, основанным на более значимых вещах, чем социальные обязательства или низменные аппетиты. Он изучал совет из книги, прокручивая слова «Onorare ed amare» снова и снова в своей голове, пытаясь вычленить их точное значение. Из того, что он узнал сегодня, это был теоретический идеал, которого достигали немногие. Это был разительный контраст с честью без любви Аннис Нотт и любовью без чести Меропы Гонт. Ну, как нынешние поколения учились у прошлых, так же и дети превосходили своих родителей. Значит, было хорошо, что Гермиона много лет назад предупредила его об опасностях экспериментов в одиночку.