***
В отличие от своего родственника по жене, Чонгук очень любил воду. Самое любимое его место, недалеко от города, где он чувствовал себя спокойно, было таковым как раз из-за реки, неизменно журчащей и несущейся к большой воде значительную часть года, а зимой покрывающейся тонким льдом лишь у берега. Там, где Чонгук когда-то родился, тоже была вода. Воспоминания о детстве были слабыми, смазанными годами, но и ту воду он помнил. Ещё мальчишкой плескался в ней под надзором женщин, да так и норовил залезть поглубже, за что потом получал от отца. После посещения Дельфов он развернул своё войско к дому. Следовало доставить сокровища царю вместе с новостями об одержанных ранее победах. Персидская флотилия разделилась, у вражеских островов осталось лишь несколько кораблей. Гвардии, что возвращалась с Чонгуком, было достаточно и одного судна, чтобы добраться до родного берега. Генерал вышел из своей каюты на верхнюю палубу, всматриваясь в бесконечную морскую гладь. Он простоял бы так до самого прибытия, не шевелясь, словно статуя, защищающая корабль от шторма или внезапного появления греческой флотилии. Но голос ближайшего помощника, Милада, что отличился за эти месяцы в боях и теперь чуть прихрамывал, неудачно упав с лошади, потревожил его. — Чонгук, там… Этот, — мужчина опёрся рукой на мачту, кивнув в сторону кают. — Тебя зовёт. Имени своей дельфийской находки Чонгук не знал. Никто не знал — создание в красном просто отказалось его называть. Требовало привезти его в Персию, потому что так велели боги. Чонгук до конца не понимал, почему поверил этим словам. Зачем царю это создание, говорящее сразу несколькими голосами и обладающее таким взглядом, что даже воины — взрослые, повидавшие и жизнь, и смерть мужчины — его если не боялись, то сторонились и не показывались на глаза. Хорошо, что не предлагали от него избавиться. Но пока и не требовалось. Создание уверяло, что пока оно находится на этом корабле, им не страшны ни шторма, ни греки, ни демоны. — Что ты хотел? — начал Чонгук, войдя в тесную каюту с низким потолком, так что приходилось либо склонять голову, либо сразу садиться на пол. — Поговорить, — отозвался юноша в красном, дружелюбно улыбнувшись, что с его взглядом совсем никак не вязалось. Глаза у него были такие, словно он Чонгука целиком сожрёт и не подавится. — Говори, если тебе есть, что сказать, — предложил персидский генерал и все же сделал выбор — опустился на пол у порога, глядя на создание с едва ощутимым раздражением. Больше потому, что хотелось побыть одному, продолжая смотреть на воду. — Нет, так не пойдёт, — фыркнул тот, сидя с таким царственным видом на голом полу, словно тот не из досок, а из золота. А вокруг не стены корабельной каюты, а целый мир, принадлежащий только ему одному. — Если говорить буду только я, это будет монолог, а не диалог. Ты не хочешь ничего у меня спросить, воин, дарующий свет? Тебе ничего не хочется знать о самом себе? Я многое вижу. В том числе и то, что где-то под своей бронёй ты жутко любопытный. Всё это он тоже произнёс разными голосами, у нормальных людей от такого диалога голова бы кругом пошла. — Разве можно верить словам того, чьего имени не знаешь? — спросил Чонгук. — Твой Аполлон назвал тебе моё, но твоего имени мне не сообщил ни Ахурамазда, ни Митра, ни Тиштрия. Смешок, раздавшийся со стороны собеседника, был низким, грудным и каким-то настоящим. — Что в имени тебе моём? — наклонив голову к плечу, спросил пленник. — Ты уже мне веришь, иначе бы меня здесь не было. — Имя отличает человека от бессловесного животного, — Чонгук пожал плечами. — А тебя я везу царю царей не как человека, а как эллинскую диковину. — Вот грубиян! — хохотнул тот. — Вы персы все такие или только тебе не повезло с характером? — он прищурился, но явно веселился, а не обижался. — Меня зовут Тэхён, и Аполлон был моим отцом. Оставь всё недоверие к моим словам за бортом этой посудины, Чонгук. Так лучше? — в пугающих своей чернотой глазах тоже отразилось веселье. Чонгук долго смотрел на него распахнутыми глазами, а затем снова нахмурился. — Как же я могу верить, что твой отец — крылатый Аполлон, что тебе ведомо всё на свете, если ты не знаешь даже, все ли персы — грубияны? — требовательно спросил он. — Я разве говорил, что знаю всё на свете? — невинно отозвался парень. — Сказал ведь, что многое вижу, не больше. И ты совсем не понимаешь шуток, ну что ж, давай поговорим серьёзнее. Он прокашлялся для вида и даже приосанился, изменившись в лице и устроив свои ладони на коленях, пошире разведя их в стороны. — Спрашивай, — густым баритоном велел. — Сам ты не понимаешь шуток, — буркнул Чонгук и потянулся было встать, но лишь устроил ногу удобнее. Ведь теперь он знал имя создания и уходить сразу было неучтиво. — Хорошо, раз ты многое видишь… Когда мы вернёмся в Персеполь? Тэхён, конечно, не имел понятия, в какой город прибудет этот корабль и сколько времени они проведут в дороге до столицы Персии, о которой он только слышал, но никогда там не был. Но он закрыл глаза, молчал какое-то время, а потом заявил, резко распахнув их: — Месяца через три. Чонгук сначала едва не отшатнулся от неожиданности, а потом фыркнул: — Нам что, в спину будет дуть попутный ветер, подгоняя? — Почти, — невозмутимо отозвался Тэхён. — Плыть стоит на восток, минуя место, которое я укажу на карте. Иначе до Персеполя мы можем и не добраться. Да и на корабле всё же быстрее по морю, чем на лошадях по суше, — нравоучительно добавил он. — А у вас провизия на нуле. Или вы будете питаться золотом и драгоценностями, которые с собой забрали? — Мы через свои земли поедем, нас обеспечат провиантом, — откликнулся Чонгук и задумался. От Сард вела царская дорога, но плыть морем действительно было быстрее. Если высадиться в Южной Киликии, в Арваде, пройти Вавилон и Элам… — Быстрее, — вмешался в его мысли голос Тэхёна, словно тот обладал даром их читать. — Куда быстрее. Дома окажетесь… Жён, — он издал неповторимый смешок, — обнимете. — Хорошо, — кивнул Чонгук и, высунувшись из тесной каюты, попросил принести карту. Расстелил её на полу, между собой и Тэхёном. — Показывай. — М-м-м, — протянул тот, склонившись. Задумчиво поводил пальцем по нарисованным морям и континентам. А потом внезапно выпрямился и уставился на Чонгука. — Дай кинжал. Тот вскинул взгляд на его лицо. Почему-то движения чужой руки на карте завораживали, но Чонгук тряхнул головой. — Нет. — Боишься, что он окажется у твоего горла? — оскалился Тэхён. — Зря. Но нет, так нет, придётся запоминать и следить за рукой. Он подумывал прокусить себе палец и провести линию на карте собственной кровью, но решил, что Чонгук выкинет его за борт, чтобы остальные воины не заразились безумием. Поэтому пришлось просто смачивать палец слюной, щедро лизнув, и рисовать на сухом пергаменте влажную дорожку — от моря, через Киликию, Вавилон… Прямо до Персеполя. — Вот сюда плыть не стоит. — Он ткнул пальцем второй руки прямо к берегу, где они когда-то садились на корабли. — Я понял, — Чонгук следил за стремительно бледнеющей линией на карте. — И запомнил. Что же, если ты не обманул меня, ты окажешься в царском дворце быстрее, чем я думал. — Или мы все окажемся на дне морском, — пропел Тэхён, ухмыльнувшись. — Часто тебя обманывали, да? Такой ты… недоверчивый! — Не окажемся. — Чонгук свернул карту и сунул её за пазуху, чтобы встать. — Твой отец Аполлон не допустит твоей смерти. Спасибо за совет, Тэхён. Я пойду. — Иди, — легко сказал тот, но стоило Чонгуку подойти к дверям, добавил ему в спину: — Дома тебя тоже ждёт обман, воин.***
Ни сказки, ни одеяла, ни свежий воздух, ни снадобья не помогали. Царица дышала с хрипами и, казалось, за ночь постарела на несколько лет. Всю ночь Сокджин обтирал её лицо прохладной цветочной водой, сбивая жар, пока призванные лекари спорили над постелью больной. А наутро, измученный, велел доложить царю. — Отдохни, Сокджин, — ещё несколько дней назад эти губы были нежными и сочными, но нынче запеклись и сложились в горестную линию. — Ты лучше всех заботишься обо мне, но отдохни сейчас. Царь прибыл в покои жены как только смог. Отсутствие Сокджина рядом с ним приносило много хлопот. Когда он злился и сам не желал видеть вельможу, сам общался с министрами и чиновниками, было как-то проще. Потому что это решал сам царь — его с младых ногтей учили быть самостоятельным. А сейчас от него не зависело, когда Сокджин вернётся. Царица желала, чтобы тот остался с ней. А спорить с больной женщиной правитель тоже был не в силах. — Что с тобой, дорогая? — он выглядел устало и напряжённо, жаждал повыгонять всех этих нерадивых лекарей, но со своей царицей сейчас разговаривал спокойно. — Почему ты не идёшь на поправку? Царевич по тебе скучает. Весь дворец волнуется за тебя. Да вся империя… — Прости, мой владыка, — женщина коснулась его руки. — Наши дети здоровы? Я тоже тоскую по царевичу, так хочу взять его на руки, расцеловать девочек, — так просто и нежно, оставшись на миг не царицей, а матерью. — Здоровы. — Он сжал тонкие прохладные пальцы. — И тебе стоит поправляться. Мне подыскать для тебя новых лекарей? Отвезти тебя в Пасаргады, чтобы ты посмотрела на сады, просыпающиеся от холодов? Привезти тебе новых драгоценностей? Как мне помочь тебе, дорогая? — Не надо новых лекарей, даже эти трое спорят так, что у меня голова болит. Но я поправлюсь. Мне приснился странный сон… — Царица прикрыла глаза, с благодарностью принимая нежную заботу. — Позови ко мне прорицателя, хочу говорить с ним. — Хорошо, — кивнул царь, не уточняя, что и тот сейчас не совсем здоров. Весь его гнев чуть позже обрушился на головы лекарей. Правитель обвинял их во всех грехах, повелевал приложить все усилия, чтобы к середине весны царица могла встать на ноги, иначе головы им не видать. А прорицателя в огромном дворце ещё пришлось поискать — в башне его не было, немые слуги только руками разводили. Хорошо, что царю попался Намджун и подсказал, где сейчас находится Юнги. — Царица желает тебя видеть, пророк, — заявил царь, едва переступил порог спальни советника и заметил светлое пятно. — Ты в состоянии дойти до её покоев? — Приветствую тебя, великий, — Юнги коротко кивнул. — До исхода часа я буду у неё. Его болезнь как будто отступала, перестала сжимать ему горло, хотя нужно было быть рядом с ним последние недели, чтобы видеть разницу и порадоваться ей. Выглядел прорицатель как потусторонний, злой волей восставший дух. — Я если что помогу, — подал голос Намджун, что стоял чуть поодаль за широкой царской спиной. — На руках отнесу, если потребуется. — Жду от вас отчёта. Но не заставляйте ждать царицу, — велел владыка и тяжёлым шагом вышел прочь. — Тяжёлые времена, — вздохнул Намджун, проводив его взглядом, протянул прорицателю руку, помогая встать. — Не представляю, что будет, случись беда покрупнее… В покои к царице они вошли вместе. Сокджин резво обернулся к ним, не смог сдержать облегчения во взгляде, увидев Юнги, и радости от прихода Намджуна. — Ты пришёл, — воздух вырывался из лёгких женщины с тихим свистом. — Подойди ближе, Юнги. — Оставьте нас, — может, прорицатель и был слаб, но повелительные интонации первого жреца великого царства были слышны даже в тихом голосе. Сокджин кивнул и потянул Намджуна в смежную комнату, задёрнул тяжёлые ткани на занавесях. — Мне страшно, Юнги! — Меж ними никогда не было дружбы, даже мир был дурным, царица едва переносила прорицателя. Но сейчас она схватила его за исхудавшие в болезни пальцы. — Мне снятся пугающие сны. Что со мной? — Мне мало известно о богах и духах твоей родины, царственная, — Юнги сел рядом, позволяя ей в волнении терзать свою руку. — Мои звёзды говорят, что ты в опасности. Но ритуала, способного спасти тебя, я не знаю. Кажется, мы поклоняемся одному и тому же, но боги Абисинда не слушают слов, они глухи к людям, у них своя воля и своя справедливость. Тебе лучше меня должно быть известно, чем ты прогневила их. — Дитя, — одними губами прошептала царица. — Моё дитя. — Твоя дочь, — Юнги согласно кивнул. — Её волосы горят, как пламя. — Откуда ты?! — женщина вскинулась, зашлась в тяжёлом, разрывающем кашле, глядя на прорицателя с ужасом. И лишь через несколько минут смогла продолжить: — Я погубила священное дитя. Огонь сожжёт меня изнутри. По её лицу разлилось смирение: в Абисинде преступления страшнее не было. Она поняла божественную волю сразу же и приняла её безропотно. Царица променяла отмеченную священным огнём дочь на персидского царевича — и огонь жестоко наказывал её. — Если это хоть немного облегчит твою муку, звёзды говорят, что она жива, — поколебавшись, мягко сказал Юнги. — Но её ждёт совсем иная судьба, вдали от дворца. Если ты знаешь способ спастись, скажи мне о нём. Я помогу, если буду знать, что делать. Ему было ведомо многое, но того, что оставалось в тени, было много больше. Почему гнев богов коснулся нерадивой матери не сразу после? Почему сейчас? Был ли способ помочь царице? — Столько лет прошло, — проронила та, кусая губы. — Если я и помнила наставления предков, если и читала высеченные огнём заповеди, то уже всё забыла. Много лет назад она вошла в этот дворец, оставив свою страну. Не видать бы ей трона Персеполя, если бы не отчаянное желание царя царей получить эту женщину вместе с золотым табуном её родины. Не таким приобретением был Абисинд, чтобы возводить его царственную дочь на трон, но правитель Персии ввёл её в Персеполь, посадил подле себя и сделал первой женой. Его чувства к ней были подобны пламени. И только брачным союзом он мог получить покорность желанной золотой конницы. Конницы, но не Абисинда. Царица была огненна нравом, но ласкова и покорна супругу, а Абисинд покорным быть не хотел — и это гневало царя сверх меры: ни одну из сатрапий не усмиряли с такой жестокостью. Но боги молчали. Позволяли своей дочери властвовать в золотом дворце. Пока она не предала их, отказавшись от отмеченного ими ребёнка. — Нет средства, Юнги, — прошептала она, и на длинных ресницах задрожали крупные слёзы. — Позаботься о царе после моей смерти. Найди ему хорошую царицу. И береги моих детей. — Повинуюсь, царственная, — тот дождался, пока пальцы женщины отпустят его руку, и поднялся. — Мне найти снадобье, чтобы облегчить твои последние дни? — Нет, — та качнула головой. — Это моё наказание и я должна принять его. Довольно я спорила с богами. Ступай. И позови Сокджина. Намджун крепко обнимал того, не желая расслаблять руки даже при появлении Юнги, но ласковый шёпот, выражающий все чувства от сегодняшней встречи, пришлось прервать. Он обернулся к прорицателю с вопросами в глазах. С чем ему идти к царю? К чему готовиться? — Тебя зовёт царица, — невыразительно сказал Юнги Сокджину. — А меня ждёт царь. Проводи меня, Намджун, но не заходи со мной, я сам буду с ним говорить. — Я вернусь к тебе ночью, — негромко пообещал тот, с сожалением отпуская Сокджина из рук. — Принесу тебе цветов и что-нибудь сладкое. Юнги явился к царю один. Остановился пред царским троном, склонив, по обыкновению, голову к плечу. — Слушаю тебя, владыка мира, — мягко сказал он, словно не зная, что за вопрос тревожил царя. — Ты говорил, что следует беречь царицу. Но лучшие лекари Персии не знают, что с ней делать! — тот был в отчаянии. Лекари, которых он допрашивал, уняв на время гнев, больше не обещали, что царица поправится. Бормотали что-то про её нрав, который поможет ей выбраться из лап пожирающей тело болезни, клялись, что делают всё возможное, используют все свои знания и средства, но не обещали. Уже нет. И царь царей, владыка четырёх сторон света, держащий на своих плечах огромную империю, не знал, что ему делать против этого невидимого врага. Кого убить, принести в жертву? Кому платить, получить ответ? Кому молиться, чтобы первая женщина царства осталась в живых? — Ты хочешь выслушать меня? — пробасил он, задав все эти вопросы прорицателю. — Или, может, сам что-нибудь мне скажешь? — Говори, царь царей, — попросил Юнги. — Но одно могу сказать сразу: лекари не помогут царице. Битва за её жизнь идёт между ней и богами её земель. — За что те боги так наказывают нас? — зарычал тот, поднимаясь со своего места. Ходьба не успокаивала, но сидеть на троне царь сейчас просто не мог. — Мы заботимся о землях, о лошадях, о детях их земель! Она нужна нам здесь, на земле, зачем они решили забрать её?.. — Я не учился в их храмах, — прорицатель прикрыл глаза, — мне неведомы их тайны. Я служу великому богу, царь царей, тому, кто некогда дал царство Дарию. Его я прошу о тебе и твоём царстве, но он молчит. Скажу тебе так: разве можно истинно приручить огонь? Он греет нас в очаге, он дарует нам тепло и хлеб, но один вихрь ветра — и он вырывается, охватив пламенем весь дом. — Твои речи не успокаивают меня, — царь резко застыл на месте, пронзив прорицателя взглядом. — Уходи. Если не знаешь, чем помочь, не показывайся мне больше. Он не знал, что делать, кроме единственного: снова пойти к царице, пока та была жива. И держать её за руку до самого последнего вздоха. Женщин у царя было немало, но царица — всего одна. И сейчас стоило быть рядом с ней.***
— Если бы ты совершил злодеяние, Сокджин, — царица прервала нежную колыбельную неожиданным вопросом, — совершил ошибку, которую уже не исправить, что бы ты сделал? — Повинился бы владыке и принял наказание, — тихо ответил тот. — Если ошибка была бы велика, мог бы лишиться головы. — Тогда спрошу иначе, — женщина заглянула в его глаза. — Что мне делать, Сокджин, если я обманула царя и выдала сына наложницы за собственного, приказав избавиться от новорождённой дочери? Тот замер, отшатнулся, прижав ладонь ко рту. Его ответ прозвучал нескоро. — Тогда молчи, госпожа, сбереги своих детей. Царь не простит тебе этого обмана. Пока ты молчишь, этот ребёнок остаётся царевичем, а твои дочери — царевнами. — Ты, как всегда мудр, Сокджин, — та слабо улыбнулась. — Прошу тебя, береги моих детей и сохрани мою тайну. Тебе я доверяю. А теперь иди, довольно ты сидел подле меня. Прикажи подать мне вина и позови служанок — и ступай. С правителем они встретились в одном из коридоров, когда Сокджин покидал женскую половину дворца. — Царица приказала мне уйти, — мягко промолвил он, беря царя за руку, хотя более всего ему хотелось вернуться в свои комнаты и уснуть под тихое бормотание Юнги. — Она велела позвать служанок, подать ей вина и приготовить ванну. Она хотела увидеть тебя вечером, владыка. — Я как раз направляюсь к ней, — тихо и устало отозвался тот. К Сокджину у него сейчас точно не было претензий. — Юнги сказал, что она борется с богами её земель. Хочу верить в то, что она сможет выиграть эту битву. Столько лет они были супругами, столько всего пережили вместе. И сейчас казалось, что всё ещё поправимо. Что и старость они встретят вместе, любуясь внуками, резвящимися в садах Пасаргад. Одновременно с отчаяньем в царской душе робко плескалась надежда. — Я очень надеюсь на это, — Сокджин повлёк его к тронному залу. — Царица сильна, воля её несгибаема. Когда я уходил, она требовала лучшие рубины из подаренных тобой…***
Первая женщина царства появилась к царскому ужину. Медленно, но горделиво прошла мимо приветствующих её придворных, улыбаясь. Взошла на помост, садясь рядом со своим супругом, своей рукой наполнила вином его кубок. Служанки сделали невозможное — под слоем белил и румян скрыли болезненную бледность. Женщина казалась уставшей, но отнюдь не умирающей. Царская надежда разыгралась буйным цветом, как и весна за пределами дворца, а на лице его отразилась гордая улыбка. — Я рад тебя видеть, дорогая супруга, — проговорил он вполголоса, стараясь не улыбаться слишком ярко, как мальчишка. — И я рада вновь быть с тобой, мой возлюбленный повелитель, — ответствовала та, ласково приникая к плечу мужа. — Позволь разделить с тобой трапезу и вечер. Она ела немного, время от времени подносила к губам чарку с вином и смотрела на царя почти неотрывно, любяще, пылко, но с затаённой в зрачках тоской. Играли музыканты в пиршественном зале, танцевали гибкие девы и юноши — царица не поднималась со своего места, пока царь сам не поднял её под руку, чтобы отвести в опочивальню. — Завтра я распоряжусь, чтобы подготовили поездку в Пасаргады, — обещал он по пути, придерживая жену под руку. — Мы пропустили всю красоту осенних садов в том году, но обязательно должны насладиться весенними красками. — Я останусь с тобой до утра, — попросила царица. Но так и не смогла сомкнуть глаз, вглядываясь в ночи в лицо мужа: царя царей, властителя мира, великого и светоносного — своего мужчины. Она поднялась затемно, поправила одежды, не призывая служанок, и медленно, шаг за шагом, поднялась на одну из священных башен, обращённую к востоку. А там опустилась на колени и начала молитву. В своих покоях во дворце Сокджин приподнял голову с подушки, но Юнги притянул его обратно неожиданно твёрдой рукой. — Поспи ещё, — шепнул он. — Сколько не спал… А сколько ещё глаз не сомкнёшь. День будет трудным, отдохни ещё немного. — Совершенно согласен, — пробормотал Намджун, что лежал с другой стороны от Сокджина, отказавшись накануне уходить к себе и засыпать в одиночестве. Сколько можно уже засыпать без Сокджина! Он прижал того не менее твёрдо, но руку Юнги не скидывал. Надеялся, что тот сам уберёт — и Юнги так и сделал, едва только дыхание Сокджина снова стало глубоким и сонным. — Сегодня царицы не станет, — тихо сказал он. — Не советую тебе смотреть на это, но кто-то должен будет доложить царю. Намджун резко распахнул глаза, хотя собирался ещё поспать, ощущая уже родное тепло и запах рядом с собой, кутаясь в него вернее, чем в самое приятное на свете одеяло. — Что?.. — переспросил он одними губами. — Вели доложить царю, что его царица возносит молитвы на восточной башне, — отчётливым шепотом посоветовал Юнги. И кивнул на окно, где рисовались очертания названной башни и женская фигура на верхней площадке. А потом встал, плотно запахнул шторы и вышел, требуя у слуг себе завтрак. — Да что ж такое-то… — заворчал Намджун, не сводя взгляда с той башни. — Спи, спи, Сокджин, — а глядя на спящего, сменил тон, поглаживая его по плечу. — Желательно лет сто, пока всё это не уляжется. И с тихим смешком над своей очередной глупой шуткой коснулся его лба губами. А потом заставил себя встать и одеться не только в приличную одежду, но и в свой «воинский» вид. Когда проснулся царь, то рядом не было ни царицы, ни слуг. Последних он выставил ещё вчера, ухаживая за супругой самостоятельно. А за дверью его уже ждал глава царской охраны, что сообщил новости. — Она сошла с ума? В какой башне? Там же холодно! — царь даже не дослушал, резвым шагом направляясь в восточное крыло. — Только в себя пришла и сразу на улицу! Намджуну оставалось только поспевать за возмущённым правителем и слушать всю дорогу его волнения, гнев и тревоги. Первые солнечные лучи коснулись царицы, запутались в огненных волосах — и вся коленопреклонная фигура вдруг словно вспыхнула пламенем. Губы женщины шевелились, но не доносилось ни слова — только ветер гулял по площадке башни, только птицы пели, только где-то рядом просыпался дворец и весь город. — Азария! — воскликнул царь, едва последние ступени остались позади. Намджун не сделал ещё несколько шагов, остановившись на месте. В момент, когда правитель называл жену по имени, ему не стоило находиться рядом. — Поднимись, прошу тебя! — до его ушей достигал только отчаянный голос царя, вовсе не тот, что он привык слышать. Это не звучало приказом, а искренней мольбой. Намджун лишь плотнее сжал челюсть, оставаясь верным стражем лестницы. Царица подняла к супругу лицо, улыбнулась так же ярко, как улыбалась, впервые поднявшись с ним на царский трон, и её голос вдруг раздался на башне, перекрыв все прочие звуки, отдавшись, кажется, даже у подножия. — Я не хочу боле быть вашей избранной дочерью! Я — царица Персии! И пламя, что казалось призрачным коконом, окутывавшим её тело, вдруг вспыхнуло многометровым столбом вверх, обдав царя ярким, гневным жаром. Женщина даже не вскрикнула — вскинула руки ввысь, а золото в её браслетах плавилось в яром огне. Меньше, чем за минуту всё было кончено. Огонь истаял так же внезапно, как и вспыхнул, покружил низкими всполохами по плитам башни, алчно подбирая то, что упустил — и словно впитался в камень. Только тревожное лошадиное ржание из царских конюшен ещё раздавалось какое-то время. От Азарии, священной правительницы Абисинда и царицы Персии, остался только пепел, что подхватывал горстями восточный ветер. Намджун ещё долго-долго стоял на ступенях, пока горькие рыдания мужчины, пытающегося тщетно собрать пепел в ладони, не стихли. А потом помог ему спуститься вниз, не издав ни звука, не найдя в себе вообще никаких слов. Сокджин проснулся уже засветло. Дворец был необычайно тих, но в соседней комнате сидел за низким столиком Юнги, листая какие-то папирусы. — Поешь, — велел он, кивнув на закрытые крышками блюда. Сокджин не удивился: ему не раз доводилось наблюдать эту сосредоточенность в чертах прорицателя, обижаться на его неучтивость и неразговорчивость было себе дороже. Он с аппетитом позавтракал, жалея, что Намджун уже ушёл, а когда отодвинулся от стола, Юнги снова заговорил: — Царица мертва. Священное пламя объяло её во время молитвы на восточной башне. Царский советник был подле дверей своего владыки уже через несколько минут, на ходу застёгивая фибулу на одежде. Помедлил несколько вдохов и вошёл, не стуча. — Повелитель, — прошептал он. — Сокджин, — только и произнёс царь в ответ, не поднимая на него взгляда от царевича, которого сам держал на руках. Последнее — самое драгоценное — что подарила ему царица. То, что ещё можно было взять в руки, почувствовать и хоть как-то утешить раздирающую всё тело боль.***
Когда царское войско вошло в Вавилон, Чонгук распорядился дать солдатам день отдыха, пополнить запасы и перековать лошадей. Обозы с захваченными в Элладе трофеями грозили растянуться на многодневный переход, а близость дома дурманила голову не только генерала, но и многих солдат. — Конница войдёт в столицу первой, — постановил он, собрав совет ближайших соратников. — Караван подтянется позже. Тэхёна хотелось усадить в телегу, накрыть тканями, чтобы голову не напекло солнцем, и оставить добираться в столицу с обозом. Но уверенности в том, что за это время человек, которого он уже перестал мысленно называть «созданием», не сведёт с ума всех погонщиков, не было. Воины, что так много месяцев то сражались, то просто плыли в сугубо мужской компании, соскучились по женщинам, дали обещание, что вернутся в строй утром, и были отпущены в таверны и публичные дома расслабляться. А на постоялом дворе из всего войска остались только сам Чонгук и его «диковина», которой, конечно, тоже не спалось в поздний час. На этот раз Тэхён сам к нему пришёл. — А ты чего не веселишься, любимец женщин? — улыбнулся он снова вполне дружелюбно, найдя генерала в общем зале. — Не вижу в том веселья, — отозвался Чонгук и нахмурился. — Кто тебя развязал? — Один хороший человек, что служит на тебя, но ему не стоит быть узнанным, ты же его не пожалеешь, — фыркнул Тэхён и опустился рядом. — Как же хорошо на свободе! — внезапно довольно выдохнул он, потянувшись. — Такой воздух у вас необычный! Такие краски! Даже ночью… Смотри, какое там небо, Чонгук! Чернее твоих волос! — Небо как небо, — Чонгук не сдвинулся с места, лениво после сытного ужина размышляя, какого «хорошего человека» ему отчитывать. Чудак человек, его везут в царский дворец, а он говорит о свободе! И тут же на память резко пришли верёвки, проём в стене и давящие стены Дельфийского святилища. — Тебя покормили? — внезапно спросил он. — И там же развязали, — Тэхён повернул голову, сверкнув белозубой улыбкой. — Может, я для тебя и диковина, но остальные более зрячие, чем ты. Я — сын Аполлона, но мать моя была простой, земной женщиной. И я тоже человек. Кем бы я не родился, где бы не родился, я имею право на глоток свободы, — неожиданно сурово высказался он, теряя всякую улыбку. — Да глотай на здоровье, — пожал плечами Чонгук и встал. — Ты на звёзды из крохотного окна любоваться будешь? Выйдем на воздух. — Неужели решил сам ими полюбоваться? — усмехнулся Тэхён, но поднялся следом. — Или просто глаз с меня спускать не собираешься? Он поравнялся рядом с генералом и добавил: — Можешь не отвечать, я всё равно знаю ответ. Чонгук придержал тяжёлую дверь, пропуская его. Взгляд на запястья Тэхёна он бросил случайно — его связывали щадяще, несильно, но следы от пут легли на те, старые, что остались ещё в Дельфах и до сих пор не прошли, словно навсегда впечатались в кожу. Почему-то подумалось: как в Персеполь ехал Хосок? Ему тоже связывали руки? Он ехал в караване? Кажется, тот был родом из далёкого Абисинда, Чонгук когда-то был там, вёл отряд. С пленниками в обозе не церемонились… — Дальше поедешь со мной, — решил он. — Ты умеешь ездить верхом? — Не умею, но не сложно научиться, — отозвался Тэхён. — Покажешь, как? — Покажу, — кивнул Чонгук. — Только тебе придётся надеть штаны. — Свои снимешь или с какого-нибудь воина? — хохотнул Тэхён. Лёгкий ночной ветерок трепал его волосы и алые одежды. Босые ступни не боялись прохладной, жёсткой земли, ступая легко и безмятежно. Он казался сошедшим на грешную землю божеством, причём, возможно, мать его была не простой земной женщиной, а какой-нибудь Афродитой. — В лавке куплю, — фыркнул почуявший вызов Чонгук. — Не заставлю божественного сына носить чужие обноски. — О-о-о, — Тэхён обмахнулся изящной ладонью, как веером, словно в эту весеннюю ночь ему вдруг стало жарко. — Какой ты заботливый! Боги отблагодарят тебя. — А ты говорливый и задаёшь вопросов больше, чем дядя моей жены, — но Чонгук вовсе не испытывал раздражения. — При вас обоих я собственных мыслей не слышу. — Не пойму, это претензия или комплимент, — прищурился Тэхён, вышагивая рядом. — И тебя давно не было дома, мало ли, что могло случиться. Есть ли там ещё твоя жена… Или её дядя. — Вот об этом лучше помолчи, — Чонгук развернулся, остановившись так резко, что Тэхён чуть не налетел на него. — Ты уже наболтал всякого о моём доме. Не хочу слышать эти глупости. — Я и не начинал болтать, — тот пристально смотрел в глаза, а потом сделал шаг назад, поправляя свои одежды. — То, что ты не веришь моим словам, не делает их глупостями, а вот о тебе что-то говорит! — и вскинул нос, кажется, обидевшись. — На корабле ты сказал, что дома меня ждёт обман. — Чонгук посмотрел себе под ноги. — Сейчас говоришь, что моей семьи уже может не быть. Я узнаю это доподлинно, только переступив порог дома, а до того времени твои слова рождают во мне тревогу, которую ничем не утолить. Так стоит ли их слушать? Разве они подготовят меня к тому, что я увижу своими глазами? — Я вижу то, что вижу, — ровно сказал Тэхён. — И на твоём пути сейчас не вижу ничего, что бы тебе пришлось по душе. То, из-за чего ты бы поверил мне, воодушевившись. Тебя ждут потери, обман и трудности. Но ты сильный воин, это я тоже вижу. Не сломайся. Он сделал шаг в сторону и медленно пошёл дальше, запрокидывая голову в небо. — Пока мне не по душе твои слова, — пробормотал Чонгук, следуя за ним. Помолчал недолго и спросил почти жалобно: — Скажи, тот, к кому стремится моё сердце, жив? Ждёт меня? Теперь Тэхён так резко развернулся, что они едва не стукнулись лбами. — Дай мне кинжал, — вновь потребовал он. — Если на такой сложный вопрос ты хочешь получить достойный ответ, дай. Генерал помедлил, но всё же вытащил оружие и протянул его Тэхёну рукоятью вперёд. Тот ловко перехватил кинжал, но неприятных сюрпризов для Чонгука не случилось, ведь сперва пролилась кровь Тэхёна. Остриё с нажимом начертило на левой ладони линию. Можно было заметить, что та вся была изрезана, исполосована, живого места не было. Тёмная алая кровь собралась на месте пореза в ручеёк, а стоило Тэхёну шевельнуть пальцами, превратилась в небольшую лужицу. — Свою кровь тоже давай, — потребовал он. — Другие жидкости тоже можно, но на это ты не пойдёшь. Достаточно одной капли. Сверху. И повтори то, что хочешь узнать. — Ты всегда так?.. — Чонгук не договорил, полоснул по пальцу, как во сне наблюдая за падающими тёмными каплями. Почему-то осознание, что дельфийская диковина узнает, что у него на сердце, пришло только сейчас. Но отступать было попросту смешно — и Чонгук повторил свой вопрос, негромко, но отчётливо. Тэхён не ответил, не издал ни звука, когда сильно сжал левую руку, так что кровь в ней смешалась. Молча вернул Чонгуку кинжал, а сам закрыл глаза. Длинные ресницы дрожали, а глазные яблоки ходили туда-сюда под тонкими веками, словно прорицатель видел сквозь них, видел то, что неведомо другим, простым смертным. Как будто природа чувствовала его дар — ветер усилился, смелея играя с густыми волосами. И казалось, что вокруг стало темнее — огни постоялого двора словно отдалились или погасли. — Жив, — выдохнул Тэхён, когда открыл глаза и взглянул на окровавленную руку. — Но… Всё остальное ты должен увидеть сам. Его судьба мне не ясна. — Это всё? — растерянно переспросил Чонгук. — Всё, что ты мне скажешь? — Ты всё равно мне не поверишь, — отозвался Тэхён, вытирая ладонь о правый рукав. — Давай поговорим о чём-нибудь другом. — Давай поговорим об этом, — Чонгук был настойчив. — Что ещё ты увидел? Что, Тэхён? После всего, что разыгралось на его глазах, отмахнуться и сказать, что это всё болтовня, не получалось. Слишком уж страшно выглядел Тэхён с дрожащими под веками глазами, зажимая окровавленную ладонь. — Ничего не видел, день сегодня такой, видимость плохая, — попытался отбиться тот. — Говорил я, что ты любопытный, но не думал, что настолько! — Тучами заволокло? — Чонгук вскинул голову. — Отличная видимость! А ты… Просто обманщик, Тэхён, если заставил меня открыться себе, получил мою кровь, а теперь молчишь! — Что мне твоя кровь, несколько капель! Я больше пролил! — зашипел Тэхён, но вовсе не потому что генерал ему снова не верил. Эти обвинения его не трогали, но открывшееся просилось наружу, как испорченная еда, непригодная для переваривания. — Я видел ребёнка на его руках! — высказался он, а затем и сплюнул в сторону ставшую горькой слюну. — Такого же… Рыжего. И отвернулся. — Пойдём, — невыразительно позвал Чонгук несколько долгих минут спустя. — Пора возвращаться. Завтра рано выезжать. — Пойдём, — безропотно согласился Тэхён. Настоящие видения никогда не давались ему легко, особенно такие, в которых он сам не мог быстро разобраться. — Хочешь есть или пить? — Чонгук замедлил шаги у таверны. Но взгляд его был пустым, словно спрашивал он только из соображений целостности военного трофея, что должен был доставить в столицу. — Хочу лечь в чистую, мягкую постель, — отозвался Тэхён. — И заснуть там по-человечески. — Спи, — кивнул Чонгук, отворачиваясь от него. — В пути нечасто будет такая возможность. Выспись, завтра тебе понадобятся силы.***
Вместо долгожданного весеннего наряда столица облачилась в траур. Дворец затих, ежевечерние пиры, музыканты и танцовщицы не собирались перед царём в золотом зале. Придворные, министры и чиновники боялись лишний раз показываться в коридорах. Даже детские голоса затихли на женской половине дворца. Только из башни прорицателя, куда Юнги спешно вернулся, днём и ночью раздавалось монотонное ритуальное пение, провожавшее душу царицы. Даже царские лошади были в трауре: тревожно ржали, прядали ушами, беспокойно перебирали копытами. Первый конюх, молодой ещё, ласковый, балующий золотых и огнегривых красавцев то яблоком, то морковью, умер вечером того же дня. Только и успел, что вскрикнуть удивлённо, а потом упал под ударом взвившихся над головой копыт. Второго затоптали на следующий день. — Я ещё и с этим должен разбираться? — Сокджин повысил голос, когда ему сообщили о гибели уже четвёртого. Не от гнева, от отчаяния, что разъедало сердце. — Господин, так ведь конюхи подходить к ним уже боятся, — старший конюший не поднимал на него взгляд. — Они словно… обезумели! — Я подумаю, — устало пообещал Сокджин. — Царю сейчас не до этого, но я подумаю, что сделать. Последние дни Намджун почти не бывал в своих комнатах: то на обходах, то в покоях Сокджина. Впрочем, он не жаловался, даже за месяцы он не смог бы насытиться его присутствием, а когда Сокджина самого там не было, просто приносил цветы из оранжереи. По весне их становилось всё больше, цвели они всё ярче. Намджуну иногда даже было немного жаль, когда их срезают. Но Сокджин любил цветы и пусть немного, но радовался им в такое тяжëлое для всего дворца время. Порой Сокджина приходилось ждать очень долго, но Намджун всегда дожидался, забыв о том, что его комната, в которой ему должно отдыхать, чуть дальше по коридору. — Тебе очень нужно лечь и позвать слуг для массажа, — в тот вечер, дождавшись вновь, Намджун сразу потянул Сокджина к постели. — Тебе очень нужно поцеловать меня. И мне — тебя. — Мне очень нужно лечь и уснуть, — устало бормотал Сокджин, выпутываясь из одежд. — И тебе тоже. Откуда у тебя силы на поцелуи? Он клюнул носом Намджуна в щёку и закрыл глаза, вытягиваясь во весь рост. — Разве на это нужно много сил? — проворчал глава стражи, но улыбнулся, притянув его ближе. — Хотя рядом с тобой я всегда чувствую их прилив. Словно что-то во мне открывается, неведомое, бескрайнее. Его голос звучал успокаивающе, а ладонь тепло поглаживала широкую спину. — А я — покой, — отозвался Сокджин, прижимаясь, обвивая руками и наконец-то целуя. — Никогда бы не подумал, что в это тяжкое время найду такой островок спокойствия. Но поцелуи и впрямь были сейчас важнее рассуждений, и Сокджин запрокинул голову, подставляя беззащитное горло. Намджуну не нужно было пояснять, что делать с таким приглашением. Он не смог ничего произнести в ответ, лишь только мысленно согласился со словами Сокджина — и сам ощущая покой, когда тот был рядом и улыбался. Губы тепло и медленно скользили по коже, не распаляя её слишком, но и не осторожничая. Ладони обняли плотнее, прогоняя прочь все заботы тяжёлого дня. Намджун ласкал шею Сокджина, зацеловывая её всю, а голова блаженно пустела. — Как же хорошо, — едва слышно простонал тот, вплетая пальцы в волосы мужчины и лаская его затылок. — Как хорошо, милый мой… Можно ещё немного? Обычно он и сам тянулся: поцеловать, огладить, обласкать, но в этот миг только вздыхал довольно и негромко. — Если ты попросишь, я буду делать это до самого рассвета, — пошутил Намджун, щекотно посмеявшись под кадыком Сокджина. А затем стало не до шуток, ведь ещё и сам кадык, и тонкие, беззащитные ключицы, зовущие его губы одним своим существованием, заставили продолжать начатое. И наслаждаться этим не меньше, чем ласками, которые дарил ему Сокджин. — Иногда я готов просить дозволения взять тебя на ложе в полном смысле, — тихо сказал тот, притянув для поцелуя. — Или просить тебя сделать это со мной. Как будто это достойно нашего ранга и возраста. Он неловко засмеялся, пряча лицо в сгибе шеи мужчины. — Обычно я на это не жалуюсь, но вот сейчас я совсем не понял, причём тут наш возраст. — Намджун улыбнулся, перекатываясь с ним на спину. — И дозволение… Оно необходимо? Ты так думаешь? Огладив лицо Сокджина ладонью, он приподнял его голову, коснувшись подбородка — и уже пальцами гладил красивую шею, пока смотрел в глаза. — Покуда нам хорошо друг с другом, мы обо всём можем договориться, — прибавил он. — Мы же не мальчишки, — как легко Сокджин румянился под его взглядом. — Мы взрослые мужчины, занимающие при дворе важные посты. Разве я могу обойтись с тобой как с юным наложником? Разве достойно будет позволить так обойтись с собой? Дозволение необходимо, Намджун. В собственных мыслях всё было так чётко и правильно, но когда он излагал это Намджуну, слова казались несусветной глупостью. Не то, чтобы Сокджин когда-то хотел думать о личной жизни своего родича, но ведь Юнги как-то решал этот вопрос? Он от нежных юношей небрежно отмахивался, если и останавливая свой взгляд на ком-то, то на равном себе если не по положению, то по стати. — Тогда я дозволяю, — Намджуну вовсе не казалось, что это глупость. Собственные шутки иногда получались не слишком умными, да и стихи выходили порой такие, что никому не следовало их слышать, и самому Намджуну стоило забыть. Но всё, что говорил Сокджин, было для него ценно. И совсем не глупо. — Дозволяю нам обоим делать всё, что захочется. Может, за пределами этого ложа и ты, и я, взрослые, уважаемые люди, но если тебе захочется взять меня или отдаться мне, можешь это сделать, как и подраться подушками или вообще перевернуть всю постель с ног на голову. Здесь, со мной, будь свободен в любых желаниях, прошу. Воистину, день, когда Намджун царским приказом принял на себя часть обязанностей первого среди вельмож, был самым удачным днём для Сокджина. Нежданно тот обрёл не только помощника в делах, но и верного, нежного товарища. Всё в обществе Намджуна становилось чуть ярче и полней, не только разум Сокджина к нему стремился, но и тело — человеческое тело, которое хотело отдыха, сна, безопасности, тепла и толику ласки. Наверное, думать во время траура о том, чтобы обхватить естество Намджуна не ладонью, а губами, было кощунственно. Но так хотелось хотя бы в пределах своей постели с желанным мужчиной быть свободным! Быть счастливым... И он потянул рубаху Намджуна прочь, открывая своему взгляду великолепие нагого тела, скинул собственную и припал к губам, изгоняя до утра все лишние мысли и опасения. — А говорил, что у тебя совсем нет сил, — ласково поддразнил тот, но это было последнее, что он смог связно произнести той ночью.***
Во всём городе был траур, но жизнь продолжалась. Никто не отменял весенние хлопоты и простые, бытовые радости, особенно в домах, где были дети. В доме молодого генерала детей было двое. Но маленькая Дара, что была даже младше своего молочного брата, кажется, и впрямь росла необычным ребёнком. Она уже смеялась, ловко хваталась за всё подряд, узнавала родителей и переворачивалась в колыбельке. Её обожали все, даже лошади в конюшне, куда Хосок часто носил малышку. И Сахи, которая всерьёз считала себя матерью девочки, оставалось только смириться и разделять свою любовь с остальными. — Ещё немного и можно будет заплетать ей косы, — мурчал Чимин, перебирая волосы девочки, пока та вновь находилась у Хосока на руках. Они вынесли её на улицу — погода стояла прекрасная, снег окончательно сошёл, солнце прогревало землю и взывало к растениям окрепшими лучами, чтобы те поскорее обретали силу и рост. — Надо же, какой цвет! — не уставал восхищаться Чимин. — В точности, как у тебя, Хосок. — Мне кажется, женщина, родившая её, была из моих земель, — признался тот, с обожанием глядя на девочку. — Может, мы с ней в каком-то дальнем родстве… Но это неважно, да, моя солнечная? — он подкинул ребёнка в воздух и ловко поймал, слушая её радостный смех. — Ты наша дочка, наше любимое дитя! — Ей очень повезло, что ты оказался рядом, — сказал Чимин, любуясь ими обоими, — что она попала к нам. Он думал так и о самом себе. Кто знал, когда его везли в этот дом, что здесь никто не обидит, будут называть по имени, кормить и заботиться. Что будут спрашивать, чего хочет сам Чимин, а не только делать с ним, что хотят. Что даже хозяин, возвращения которого все ждали, не станет относиться к наложникам, как к красивым игрушкам. О том, что он наложник, Чимин уже почти забыл. Здесь он был дома, у него была семья. Необычная, не такая, как у многих, но любимая и родная, ставшая таковой очень быстро — к хорошему быстро привыкаешь. Иногда Чимину всё ещё было тревожно, будто всё могло измениться в любой момент. Иногда он вспоминал о прошлом доме, о родных по крови людях, о чьей судьбе ничего не знал. Иногда… он слишком долго смотрел на Хосока и ощущал странное томление в душе. Красивый молодой мужчина, добрый к нему и заботливый, что спал с ним рядом в одной постели все эти месяцы — он ослепительно улыбался, потрясающе танцевал, отлично обращался с лошадьми и бережно, нежно, с маленькой девочкой. Чимин позволял своим робким, хрупким чувствам выражаться в заботе, в простых, привычных касаниях — заплетать Хосока он мог часами, да даже просто расчёсывать его огненную гриву, перебирать и пропускать через пальцы, ласкать гребнем до блеска. Но это было всё, что Чимин мог себе позволить, хотя день за днём этого становилось всё менее достаточно. Сахи, что была так добра к ним обоим, что радовала их и едой, и одеждами, Чимину тоже очень нравилась. Толково играть на флейте она так и не научилась, её инструмент был заброшен и забыт, но Чимин сам любил играть для неё вечерами. И для маленькой Дары, и для Хосока. Но симпатия к хозяйке оказывалась совсем другого толка. Чимин воспринимал её скорее, как сестру, которых его лишили. А вот с Хосоком, особенно, когда тот лежал рядом, засыпая, всё оборачивалось иной стороной. Чимину хотелось прижаться к его горячему телу, обвить его руками и попросить о чём-то очень неприличном, о чём не просят родственников. Чимину было восемнадцать. И до того, как он попал в этот тёплый дом, где ему нашлось место, где царили безопасность и принятие, он уже успел познать всё, что должен познать мужчина. И чем дольше он оттаивал здесь, тем сильнее ощущал собственные желания. Они пугали, надоедали и почти что мучили. — Кажется, ей пора поесть, — заметил он, когда Дара на руках Хосока начала капризничать. — Давай отнесём её кормилице. А потом поедем за водой к источнику. — Ты прав, — Хосок оставил поцелуй на золотой макушке. — Надо ехать, Сахи просила побольше воды для весенней уборки. На лошади Чимин теперь ездил сам, научился, пока выезжал с Хосоком. Тот считал, что лошади должны или гулять, или работать, негоже простаивать в стойле и наедать бока, и выводил каждую ежедневно. Но сейчас они взяли крупную упряжную лошадку и телегу, нагруженную пустыми бочками. — Сыграешь что-нибудь? — спросил Хосок, когда они сели рядышком и он тронул вожжи, трогаясь. — Ой, а флейту-то я не взял! — спохватился Чимин и тут же уточнил: — Мне вернуться за ней? Или… Я могу спеть. — Спой. Ты так прекрасно поёшь, — попросил Хосок и пошутил: — Обещаю не спускать с тебя глаз в дороге, чтобы тебя не украли за такой чарующий голос. — Если ты будешь смотреть на меня, а не на дорогу, мы рискуем оказаться где-нибудь в овраге, — фыркнул тот, сдерживая смешок. Но ему было приятно от этой шутки. И как-то щекотно. — Лучше смотри вперёд, — попросил он, пряча улыбку. Устроился поудобнее, как птица на жёрдочке, а запел мелодичнее и нежнее, чем многие птицы. Нежный, переливчатый голос очень подходил весеннему пейзажу. Песня была длинной, не тоскливой, но и не слишком жизнеутверждающей. В репертуаре Чимина было множество песен. Были и те, под которые лучше всего засыпала Дара. Или те, которые нравились Сахи. Были те, которые повторялись. Но сегодня Чимин пел что-то незнакомое ушам Хосока — о дальних странах и неизведанных мирах, о птицах, что свободнее людей, ведь могут их достичь на сильных крыльях. О том, что даже в самый тёплый день есть тот, кто болен или слаб, но там, за океанами, есть мир, где всякому однажды станет легче. — Жить бы и нам в этом славном мире, — тихо и страстно вымолвил Хосок, когда Чимин замолк. — Или, чтобы попасть в этот мир, надобно сначала умереть здесь? — Хотелось бы в это верить. — Чимин откинулся назад, опираясь на руки, и посмотрел в чистое, прозрачно-голубое небо. — Но здесь не так уж и плохо. А о том, что будет после смерти, мы узнаем только, когда умрём. Он помолчал какое-то время и взглянул на Хосока с неожиданным вопросом: — Что с нами будет, когда вернётся генерал? — Не знаю, — тот смотрел на дорогу, держа спину неподвижно ровной. Остановил лошадь у источника, но не спешил подниматься и наполнять бочки. — Я очень жду его. Но не меньше — боюсь его возвращения. Как мы сможем объясниться? Поверит ли он? Сахи готова пред всеми родными объявить Дару своей дочерью, но откроет ли она правду мужу? Я сделаю так, как она скажет. Чимин совсем чуть-чуть придвинулся ближе, касаясь плеча плечом. Он не хотел его расстраивать, но и не задаваться этим вопросом не мог. Только трое в их доме знали правду о ребёнке. И говорить об этом с хозяйкой, несмотря на всю её доброту, Чимину казалось недопустимым. — Надеюсь, что поверит, — негромко сказал он. — Что всё это не обернётся для нас чем-то нехорошим. Для тебя, Хосок, — последнее он почти прошептал и прикрыл глаза, закусывая губу. — Это всё, что мы можем, — тот так же не глядя поймал руку Чимина и ласково, ободряюще провёл по пальцам, переплетая их со своими. — Надеяться. Потому что от Дары я не откажусь. Это признание прозвучало отчаянно и страстно, и взгляд его, обращённый на Чимина, был таким же. Под ним ресницы юноши задрожали, он открыл глаза, встречая этот взгляд, хотя поймал желание снова от него скрыться. Сменить их тему разговора. Залюбоваться красотой весны. Но пальцы Хосока все ещё сжимали пальцы Чимина, а вокруг не было ни души, лишь лошадь, что лениво помахивала хвостом. — Если вдруг случится так, что генерал захочет тебя прогнать, не поверив, я уйду с тобой, — произнёс Чимин отчётливо, под этим взглядом он не мог бы сказать ничего другого. Не мог отвлечься от главного, что его тревожило. Хосок вздрогнул. Отпустил чужие пальцы, спрыгнул с телеги и протянул руки, чтобы поймать Чимина, а после прижать его к себе. — Не говори так, — попросил он в черноволосую макушку. — Кто-то должен позаботиться о Даре и Сахи. На тебя генералу не за что гневаться. Пообещай мне, что позаботишься о них, Чимин! — Нет! — тот сильнее прижался к Хосоку, как будто этот человек уйдёт из его жизни прямо сейчас. — Нет, я не буду давать таких обещаний! — противился он. — Я буду ругаться, возмущаться и настаивать. Но о Даре и Сахи мы будем заботиться только вместе. Или уйдём вместе, если так будет суждено! — Мы всё ещё невольники, — чтобы заговорить, Хосоку понадобилось время. — Если он решит продать меня, мы ничего не сможем сделать. Мы не вольны распоряжаться ни нашими дорогами, ни нашей жизнью. — Он всё же отстранился и ласково погладил Чимина по щеке. — Давай не будем пугать себя заранее самым плохим. Чонгук умеет слушать, он добр, и я надеюсь, мы сможем достучаться до его сердца. Чимин чуть хмурился, перебирая в голове тяжёлые мысли, но под тёплой лаской не хотелось думать о чём-то ином, только о ладони Хосока и ощущениях, которые она приносила. — Господин был к нам добр, — Чимин мотнул головой, прижался к теплу на мгновение и глубоко вздохнул. — Но он же воин. И его слишком давно не было дома. Не знаю, чего от него ждать. Его я не знаю, Хосок. И узнать не успел. Но если ты уверен, что всё получится, я буду верить тебе. Тебя я знаю, ты неглупый человек. А теперь давай займёмся делом, иначе и госпожа может перестать быть к нам так добра. Осознание собственного невольничества тяжело надавило на плечи Чимина, уже не такие хрупкие, как прошлым летом, но и не такие сильные, как у того же генерала. Тот таскал тяжёлые бочки с водой сам, пешком, а Чимин едва поднимал их на телегу, лишь помогая Хосоку. — Может быть, он даже будет рад, — проронил Хосок, когда бочки были полны, а он разворачивал лошадь к дому. — Ведь он хочет нам добра, а Сахи так очевидно счастлива в материнстве. Будем жить полным домом, радостно и хорошо. Он солнечно улыбнулся, сам веря своим словам, надеясь в возможность этого — счастливого будущего для всех. Чимину хотелось бы верить в это, но они ещё не умерли, перенесясь на крыльях в мир без боли и печали, о котором он недавно пел. Однако, спорить с этой улыбкой он не имел права, лишь любуясь ею и не желая, чтобы та тускнела. Этот мир улыбка Хосока точно делала прекраснее. Поэтому Чимин кивнул и сам попытался улыбнуться: — Будем.***
О том, что царская огнегривая конница стала неуправляемой, известно было не только Сокджину, который думал, как же с этим разобраться, но и всему дворцу. Царь, что всё ещё носил траур, решил утешить свои печали в Пасаргадах, велел подготовить лошадей, но в конюшнях не осталось живых конюхов, прочие слуги носились в панике, даже те, кто точно был далёк от конюшен. Намджун со временем стал уважаемым во дворце человеком, к нему за помощью обращался не только царь. Вот и сейчас не удивительно, что перепуганные царские слуги нашли его и заголосили о необходимости выделить на подмогу несколько крепких мужчин из стражи, чтобы хоть как-то утихомирить взбесившихся животных. — Дайте мне немного времени, — попросил Намджун, вовсе не собираясь жертвовать своими людьми. Во дворце по части безопасности было тихо, но затишье случается и перед бурей. Расслабляться не стоило. И разбрасываться крепкими мужчинами — тоже. — Сокджин, ты же знаешь о проблемах на конюшнях? — спросил Намджун, найдя своего погружённого в раздумья возлюбленного на площадке любимой башни. — У меня есть одна идея, как можно разрешить их. — Знаю, — кивнул тот, тут же обняв Намджуна и прижавшись к нему. Он был без плаща, но весенние вечера были прохладными. — Конюхи жаловались. Не представляю, как быть. Что у тебя за идея? — В тот самый день, когда случилось покушение, я видел своими глазами, как Хосок, один из тех невольников, что ты привёз Чонгуку из дворца, успокоил лошадей. А после, когда я приобрёл нового коня, довольно долго не мог найти подходящего конюха. Пока не обратился к Хосоку. Тот справился с ним в одиночку, теперь послушнее скакуна и не найти. Возможно, он сможет нам помочь? Царь вряд ли допустит каких-то новых лошадей в своих владениях в такое время. Намджун согревал Сокджина, защищая от ветра надёжным объятием и тепло улыбался ему, добавляя: — Мне кажется, что этот огнегривый мужчина способен с ними совладать. Что ты об этом думаешь? — Но его придётся забрать во дворец, — тихо заметил Сокджин, расслабляясь в его руках. — Как это сделать? Царь не может потребовать обратно свой подарок… А если эти лошади и его убьют? Что мы тогда скажем Чонгуку? — Если мы ничего не придумаем, царь убьёт всех нас, — фыркнул Намджун. — Слуги в ужасе. Великий царь приказал подготовить лошадей, а там готовить некому. Все их боятся, словно чудовищ. Что же нам делать-то? — он снова задумался, но ненадолго. — Мы можем просто привести его сюда на время. Попробовать. И так и быть, своих людей я пошлю в конюшни вместе с ним, чтобы защитили в случае чего. Но если пострадают лошади… Нет, об этом Намджун точно не хотел думать. Царские кони были чудовищами в глазах слуг, но для царя они были священны. — Я оттягиваю отъезд как могу, — признался Сокджин. — Владыка назначил дату? Мне он ещё не говорил об этом. Я спрошу у Юнги, можно ли что-то сделать с погодой. Даже если мы приведём Хосока в конюшни, вряд ли он усмирит их всех за день. — Придётся оттянуть ещё сильнее, — вздохнул Намджун. — К утру царь царей требовал повозку. — Пойду к Юнги, — вздохнул Сокджин. — Царь царей давно не был так поспешен в решениях и требованиях, как в последнее время. — А я поеду за Хосоком после третьего обхода, — подхватил Намджун.***
Юнги перебрался в свою башню сразу после смерти царицы и заперся там, проводя ритуалы денно и нощно. Сокджин опасался, что эти бдения его совсем погубят, но, когда прорицатель показался на белый свет, поразился его куда более здоровому, чем раньше, виду. А уж после приезда критского посла с данью… Потерять главу посольства во дворце было недопустимым, но вечером царь царей соблаговолил дать официальный пир, пусть и без танцовщиц по случаю траура, а Сокджин сбился с ног и послал всех слуг на поиски самого почётного гостя. Однако нашёл его сам, спешно одевающегося, в покоях прорицателя, который в одной наброшенной на плечи накидке хищно улыбался вслед, как какой-то дэв или крупный леопард. Словом, Юнги был здоров как никогда и вызвать неделю дождя было его святой обязанностью — за порядком потрёпанные нервы Сокджина и во спасение его молодой жизни. Намджун с удивлением обернулся на тяжелеющее в районе горизонта небо, поёжившись от поднявшегося ветра, и слез с коня во дворе племянницы. Иногда он начинал побаиваться своего дворцового друга — ещё полчаса назад ничего не предвещало дождей. — Дядя! — обрадовалась Сахи, когда Намджун вошёл в дом. — Ты как раз вовремя, мы собирались пообедать. — Я снова не смогу сесть с вами за стол, — с тоской отозвался тот и уставился на невольника. — Есть срочное дело. Можно тебя на пару слов? Хосок едва заметно нахмурился и поднялся на ноги, следуя за Намджуном. — Слушаю тебя, господин, — тихо сказал он, опуская взгляд. Почему-то было трудно смотреть в глаза — из-за собственного статуса или из-за обмана, что они делили на троих. — Ты только не подумай, что это мой способ от тебя избавиться, — усмехнулся Намджун и быстро посвятил его в детали. Рассказал обо всём без утайки, не настаивая на том, чтобы Хосок следовал за ним немедленно, но и давая понять, что медлить нельзя. — Мои люди тебя прикроют в случае чего. Но ты должен попробовать. Если получится, одной словесной благодарностью я не отделаюсь. И отвезу тебя обратно домой, как только ты с ними справишься. — Не получится, — покачал головой Хосок. — С одной, двумя я управлюсь, но целый табун… Не получится, Намджун. Тревогу царских конюшен он чуял даже дома, она разливалась по всему Персеполю — или только он мог слышать жалобное ржание? За лошадей болело сердце, но только царица могла одним своим присутствием усмирять огнегривый табун. — Ты даже не попробовал! — возмутился Намджун, меняясь в лице. — Хосок, я своими глазами видел твой дар. Ты просто не хочешь помогать, потому что обижен на меня? Или ты мужчина только на ложе с моей племянницей?! Хосок отшатнулся, глядя на него посветлевшими глазами, но гневных слов не удержал: — А ты хочешь убить меня только за то, что я принёс Сахи долгожданного ею ребёнка? Мне не нужно пробовать, чтобы знать. Если ты настаиваешь, я пойду, Намджун, у меня нет права отказаться. Но если я не вернусь, надеюсь, ты сможешь достойно позаботиться о Даре. И под этими словами я не подразумеваю «выдать её замуж за того, кого ты одобришь». — Собирайся. Жду тебя на улице, — рыкнул Намджун, запирая внутри всё возмущение, вспыхнувшее ещё сильнее от таких слов. Выйдя из комнат первым, он лишь кивнул Сахи с Чимином, не произнося больше ни слова. — Что случилось? — перепугалась девушка и бросилась следом. Чимин же рванул в комнату, где остался Хосок, словно дядя Сахи мог его там убить. Но Хосок был жив, хоть и бледен, и складывал в мешок смену одежды и гребень. — Господин забирает меня во дворец, — как можно беспечнее сказал он, хотя челюсть его была напряжена, а губы от гнева едва слушались. — Там беда с царской конюшней. Он считает, что я буду полезен. — Как забирает? — Чимину казалось, что его сердце рухнуло куда-то вниз и разлетелось по полу. — Но ты же не конюх! Чем ты можешь быть полезен там? Как же так? — ему стало так страшно, что руки затряслись. И голос дрожал — звонкий, взволнованный. — Хосок, ты… «Не должен оставлять нас!». «Не можешь нас оставить!». Чимин глотал эти слова, не произнося их. Он знал, что они невольники. И Хосок просто не мог отказаться. Но внутри всё этому сопротивлялось, всё дрожало от страха. — …ты же вернёшься? — закончил Чимин, удерживаясь от слёз, которые сейчас не должны были пролиться. «Я не знаю», — горько говорили глаза Хосока, но вслух он произнёс другое: — Конечно, вернусь. Здесь меня ждёте вы. Он поймал Чимина за руки и обнял его, пряча беспокойные глаза. Ткнулся губами в чёрные волосы, обхватил друга за плечи и прижал к себе. — Не бойся, — повторил он то, что говорил Чимину много месяцев назад, когда они оба были испуганы и жались друг к другу во дворце, и раньше, когда их продали. Уже тогда Хосок держался смелее — он был старше, выдержаннее и был готов улыбаться любым невзгодам. — Не бойся, маленький, я вернусь. — Пожалуйста, вернись, — шептал тот, отчаянно вжимаясь и до боли жмурясь. Но стоило взглянуть Хосоку в лицо, снова хотелось разрыдаться. Чимина переполняло. Он так давно не плакал… Порывисто, но чётко поцеловав Хосока прямо в губы, Чимин вывернулся из его рук и позорно сбежал, словно совершил преступление и поспешил скрыться в комнате, где ему сегодня придётся спать одному. И подушку наутро нужно будет просушить от слёз. Хосок прикоснулся к собственным губам, словно удерживая быстрый поцелуй, и даже глаза прикрыл, позволив себе ощутить этот неожиданный, но волнующий момент. Сколько времени прошло, когда его целовали? После поцелуя, что подарил на прощанье Чонгук, ему доставались либо ласковые и мимолётные поцелуи в щёку от сонного Чимина, либо звонкие касания подрастающей Дары, что очень любила всех целовать. Будь всё иначе, в другой день, при других обстоятельствах, он бы догнал Чимина, взял его за руки и расспросил, что это и как к этому относиться? Возможно, они бы посмеялись вместе, или поплакали, или… поцеловали бы друг друга ещё раз. Но не Хосоку было выбирать день и обстоятельства. Его ждал Намджун — и, возможно, быстрая смерть. Он поехал на жеребце из домашней конюшни, хоть и опасался, что того некому будет отвести домой. С Намджуном они больше не заговорили, Хосок молчал, напряженно погружённый в свои мысли. Налетевший ветер порывами развевал волосы, крупные капли дождя били в лицо. С каждым шагом лошадь под ним нервничала, а у дворца так и вовсе заартачилась, затанцевала на месте, не желая переступать через врата и приближаться к опасности. За дни траура царский золотой табун из мирных нравом вышколенных лошадей, на которых и ребёнка было не страшно посадить, превратился в неуправляемое, дикое стадо. Они горевали, были встревожены, голодны и испытывали жажду — потребовалось всего несколько дней, чтобы к ним боялись даже приближаться. Они были на чужой земле, лишённые своей хранительницы, и готовы были огнём своих грив испепелить этот город и эту землю. Хосок спешился, перекинул поводья Намджуну и обернулся к нему, горестно сведя брови. — Позаботься о них, — напомнил он. И, тихонько запев, направился к конюшням. Ему не нужно было показывать, куда идти, он слышал. Его песня, слов которой было не разобрать, становилась тем громче, чем ближе он подходил — и тем тише становилось в конюшне, словно лошади прислушивались к звукам. Словно узнавали язык мест, откуда они были родом. Словно он и впрямь успокаивал их. Хосок не взял с собой никакого лакомства из корзины у ворот конюшни, этим всех не успокоишь. Лишь толкнул тяжёлые двери и вошёл внутрь. Царского жеребца он нашёл взглядом сразу — самый крупный, сверкающий налитыми кровью глазами, он был вожаком, и на миг Хосок понадеялся, что если удастся успокоить его, остальные послушаются. Он ступал спокойно и легко, стараясь не морщиться — конюшни давно не убирали, песней и взглядом приказывая жеребцу подчиниться. Показывая, что не враг, что пришёл с миром, что хочет добра. Жеребец нервно прядал ушами, но замолчал, а когда Хосок приблизился к стойлу, вытянул к нему крупную голову, позволяя человеку себя коснуться. — Мой хороший, — ворковал рыжеволосый мужчина на священном языке, — мой красивый. Как же ты испугался, да? Позволь мне позаботиться о тебе. Позволь помочь. Напоить тебя чистой водой, накормить отборным овсом и сеном, вычистить твою золотую шкуру… От дверей сверкнула вспышка тусклого света и раздался восхищённый выдох, когда Хосок открыл стойло и бесстрашно шагнул внутрь. Жеребец всхрапнул испуганно и гневно, взвился ввысь, поднимаясь на задние ноги — и обрушил копыта на Хосока. Тот упал наземь от удара, едва успев дёрнуться в сторону и уберечь голову. Откатился, но тщетно. Следующий удар протащил его по земляному полу, оставив кровавую полосу. Громкое ржание раздалось сверху — и казалось, эхом отдалось со всех сторон конюшни. А потом смолкло, когда царский жеребец ткнулся носом в окровавленное тело перед ним: тревожно, виновато, ласково. Намджун, что лишь ругнулся ему вслед, а потом пошёл за ближайшими стражниками, не обладал особенным слухом, но звуки лошадей достигали даже его ушей — так громко и устрашающе те ржали. — Быстрее! Поторопитесь! — приказывал он. — Нельзя оставлять там этого героя одного! Он отправил в конюшню четверых, что едва не превосходили его в росте и ширине плеч, и точно были сильнее — здоровые, крепкие мужчины. Оставалось только ждать чуть поодаль от дверей, расхаживая под дождём вдоль забора туда-сюда, как всякий волнующийся отец перед комнатами, где в муках рождалось его дитя. Намджуну очень хотелось, чтобы оттуда не мёртвого выносили, а живого. И отношение к самому Хосоку было вовсе ни при чём. Если он выйдет оттуда живым — значит справился. Хосок вцепился в огненную гриву и рывком поднял своё тело. Казалось, в нем уцелела едва ли половина костей. — Так не пойдёт! — строго прохрипел он. На губах пузырилась кровь, и он оттер её ладонью. — Ты должен быть послушным, чтобы я мог помочь. Ты понимаешь? Жеребец ласково подталкивал его головой, помогая выпрямиться. — Сейчас тебе дадут воды и еды, почистят стойло, а ты будешь стоять смирно, пока я займусь твоей гривой. Боль в теле была такая, словно он не сможет ни вздоха сделать, ни слова вымолвить, но Хосок кивнул замершим у дверей мужчинам, и крепко удерживал огненную гриву в руках, едва слышно напевая. Водил щёткой по золотому боку, едва касаясь, и продолжал петь. Распутывал длинные пряди и всё еще что-то шептал. А потом отпустил, сделал несколько шагов в сторону, показывая, что стойло можно закрывать, и обмяк на подставленном кем-то плече. Если стражники и ворчали, что им приходится убирать в конюшне, то делали это не в полный голос, дабы не напугать остальных лошадей. Но скоро там точно стало тише и чище, а Хосока после такого нужно было выводить на улицу. — Ведите его ко мне, — велел Намджун, едва оглядев кровоподтёки и общую помятость парня. — Я позову лекаря. Стоило бы оставить Хосока в комнате для прислуги или вообще в пристройке для конюшни — наложника, конюха, грязного и раненого, но Намджун понимал, что одно посещение царской конюшни не исправит положение. Этих чудовищ следовало усмирять куда дольше. А Хосоку стоило отдохнуть и залечить раны. О его состоянии Намджун не спрашивал, снова не произнося ни слова. Они шли в ту часть дворца, где он жил: стражники, ведущие Хосока впереди, и Намджун чуть поодаль. Когда они подвели парня к постели, Намджун подумал, что действительно давно здесь не ночевал. С помощниками он щедро расплатился и велел не рассказывать о случившемся никому, даже прочим стражникам. И наконец обратился к Хосоку, перед тем, как пойти за лекарем: — Лежи и не вставай. Тебе принесут воды и ужин. Намджун ранее не позволял себе думать об этом слишком часто, но сейчас, глядя на этого парня в таком состоянии, не понимал, почему и как у племянницы с ним что-то сложилось. Было ли это разово под влиянием его танцев и вина? Или они внезапно нашли друг друга, как он нашёл Сокджина во дворце? Когда Намджун ждал Хосока у ворот в доме Сахи, та выбежала с вопросами, в её глазах и голосе звучало волнение, но дядя быстро успокоил девушку, обещая, что Хосок вернётся, как только справится со своей задачей. Сахи верила дяде, возможно, слепо и безоговорочно. А тот не понимал, как же всё-таки так вышло, что племянница родила не от мужа, о котором столько вздыхала, а от этого огнегривого юноши, что царской волей принесло в их дом для услады господина. Вероятно, Намджун был предвзят. Но с раненым Хосоком ему стоило разобраться, сохранить его живым. — Ты хочешь, чтобы я туда вернулся? — тихо, обречённо спросил тот, едва шевеля губами. — Это не мне решать, — отозвался Намджун, всё же сам подав ему воду, что слуги регулярно приносили в его покои, даже когда его самого там не было. — Кто знает этих неуёмных животных… Кто знает, чем встретит нас завтрашний день?