***
Шёл восьмой месяц военного похода. Сразу несколько полководцев вели свои армии на вражеские земли, используя флотилию. К концу месяца они высадились на греческом острове. Жители Эретрии не стали покидать город, решительно пытаясь выдержать вражескую осаду. Войско персов пыталось взять город штурмом. Борьба была ожесточённой, и обе стороны понесли тяжёлые потери. Но в то время боги были на стороне захватчиков: после шести дней боёв два знатных эретрийца, Евфорб и Филагр, открыли ворота врагу, получив вознаграждение и свободу. Персы успешно вошли в Эретрию, разграбили город, безжалостно сожгли храмы и святилища в отместку за сожжение Сард. Множество граждан были обращены в рабство. За всю историю персидских завоеваний это было скорее нонсенсом. Ещё при Кире Великом врагу всегда предоставлялся выбор: присоединиться к империи добровольно или умереть. Но с греками у персов давно уже вёлся совсем иной разговор. Немногочисленное войско под руководством молодого генерала двинулось с разведывательной целью на юг, тогда как Датис со своей армией принял решение двигаться на северо-запад. Перед тем походом царский пророк предупреждал военачальников о различных проблемах, а его речи, как водится, можно было трактовать по-разному. Чонгук хорошо запомнил, как Юнги велел ему остерегаться высоких гор. Но на вражеской территории от гор никуда было не скрыться — они словно окружали царское войско, как гигантские, непобедимые враги. У подножия Парнаса, священной для греков горы Аполлона, местопребывании муз, находились Дельфы — святилище борьбы смерти и жизни, тьмы и света, пуп земли. По преданиям верховный бог Зевс выпустил двух орлов в противоположные стороны, а те, полностью облетев весь мир, встретились именно в Дельфах. В тот же момент с неба упал конической формы камень, обозначивший центр вселенной. Дельфийское святилище было чрезвычайно богато. Каждый паломник приносил в дар богу что-либо ценное, а посланцы городов-полисов строили здесь великолепные сокровищницы и сооружали бронзовые или мраморные скульптурные памятники. Узнав о приближении врага, дельфийцы обратились к оракулу, и Бог запретил им трогать сокровища, заявив, что сам сумеет защитить своё достояние. Получив такой ответ, жители города стали заботиться о собственном спасении. Жён и детей они отослали на другую сторону Парнаса, а сами укрылись на вершинах. В священном городе осталось всего несколько десятков человек. Землетрясение, случившееся перед тем, как Чонгук вошёл в Дельфы, не помогло оставшимся жителям спастись от захватчиков. Воодушевлённая армия молодого генерала безжалостно уничтожила всех. Это место было священным не только для греков. И сжигать его, как Эретрию, Чонгук не стал, хотя не отличался трепетом перед подобными местами. Он лишь вынес из священного города всё, что было ценным. Всё, что могла унести его армия. На фронтоне храма Аполлона Чонгука встретили изречения семи мудрецов: «Познай самого себя», «Ничего сверх меры», а также загадочное, повторяющееся изображение буквы «Е». Шаги отзывались гулким эхом по всему адитону. Золотая статуя Аполлона была такой огромной, что на её кражу потребовалось бы гораздо больше сил — воины пилили бы её и выносили по частям аж до следующего лета. Оставалось лишь полюбоваться, запрокинув голову. Лавровое дерево, священный источник и беломраморный Омфал с двумя золотыми орлами надолго увлекли молодого генерала, а на площадке с расселиной в скале, из которой поднимались испарения ядовитого источника, он вдруг услышал тихий, почти детский плач. Золотой треножник, на котором раз в год пророчествовала Пифия, был пуст, но Чонгуку на миг показалось, что звук раздаётся именно оттуда, словно призрак оракула издевался над ним и не показывался. — Кто здесь? — громко вопросил он, держа руку с кинжалом наготове, пусть и не планировал собственноручно убивать плачущее дитя. Плач тотчас стих, чтобы через несколько минут звенящей тишины ушей генерала достиг уже какой-то издевательский смешок. — Убери оружие, огненный воин, ты не сможешь убить меня, — звучало с насмешкой. — Но вовсе не свет принёс ты в мой дом, опорочив своё имя. Чонгук вздрогнул, вихрем обернувшись вокруг своей оси. — Кто ты? — спросил он, вглядываясь в пространство. — Демон? Бог? Откуда ты знаешь, что значит моё имя? — Боги лишь назвали его мне, — ответил голос. — Они сказали, что ты придёшь за мной и подаришь мне свободу. — Покажись же, а потом мы обсудим прочее, — велел генерал, не спеша прятать кинжал в ножны. Вовсе не такого конца он искал, пока его армия выносила храмовую сокровищницу. — Убери оружие-е, — повторил голос нараспев густым баритоном. — Я тебе не вра-аг. Казалось, испарения источника или душистый аромат лавра сыграли с генералом злую шутку, но как только он повиновался, то увидел прямо перед собой треснувшую мраморную плиту, из-за которой на него смотрели два чёрных глаза. Чонгук не считал себя трусом, но на миг испугался, ведь глаза, следящие за ним, почудились вовсе нечеловеческими. В самом странном сне у чудовищ, с которыми Чонгуку приходилось сражаться, не было таких пугающих глаз. — Тебе придётся нас освободи-ить, — пропел ещё один голос высоко и жалобно, а глаза ушли назад, во тьму. Тогда Чонгук решительно шагнул навстречу. Стоило убедиться, что за той плитой находится один человек, а не несколько, как казалось на слух. Потребовалось усилие, чтобы сдвинуть плиту в сторону. Затаив дыхание, Чонгук вгляделся в полумрак. — Не бойся, ты же воин, — раздалось оттуда с новой усмешкой. Разглядев её обладателя, когда глаза привыкли к темноте, Чонгук слегка онемел. Черноокий юноша был облачён в тёмно-красные одежды, у его ног валялись чьи-то кости, а запястья были плотно связаны тугими верёвками, крепившимися к стене. Генеральские одежды тоже были красными, но совсем другого оттенка. Казалось, что те, что он видел перед собой, были пропитаны кровью, а не краской. — Теперь можешь вновь доставать кинжал, но поверь, моя смерть станет твоим проклятьем, — высказал незнакомец, вскинув голову. — Давай же, времени мало, поторопись! — Что ты… такое? — изумлённо спрашивал Чонгук, но вновь повиновался, разрезая чужие путы. Голова у него гудела то ли от вони вокруг, то ли от нескольких десятков тревожащих её вопросов. — Что ты здесь делаешь? Как ты здесь… Вообще выжил? — Меня кормили, — хмыкнул юноша, наблюдая за ним из-под густых ресниц, чуть склонив голову. — И мне давали слово. Иногда даже чаще, чем раз в год. — Тебя держали здесь… сколько лет? — Чонгук запнулся на полуслове, от возмущения едва не выронив из рук кинжал. — Двадцать, — отозвался пленник совершенно будничным тоном. — И после этого они нас называют варварами? — не сдержался генерал. — О, как они только вас не называют! — Прорицатель закатил глаза. Тон его голоса снова изменился, теперь казался ворчанием древнего старца. — Чего ты там копаешься? Скоро земля снова содрогнётся, надо выбираться отсюда. Или тебе так понравилось в храме, что ты решил здесь и умереть? Можешь остаться, но меня сначала выпусти! Должен же я рассказать твоему царю, где ты похоронен. — Тьфу ты! — ругнулся Чонгук, сдерживая порыв отрезать своей находке её ядовитый язык вместо верёвок. — Теперь понятно, почему тебя держали связанным, — буркнул он, но всё же освободил руки пленника. И предупреждающе оскалился: — Только давай без глупостей! — Глупости — удел смертных, — молвило создание в красном, встряхивая изящные ладони. — А теперь помоги мне встать, воин. И выведи меня на свет.***
За много фарсахов к востоку в Персеполе царский пророк распахнул глаза посреди туманного сна. Алое и багряное, наконец, обрело форму. Оно приближалось. Оно смотрело нечеловеческими, прекрасными глазами, столь прекрасными, что Юнги был готов преклонить колени перед этой красотой. Тьма, что должна была его поглотить, оказалась слишком манящей. Теперь он мог отсчитывать недели, что ему остались. Когда Сокджин вернулся в свои покои, утомлённый делами сатрапий, уже занималась заря. Прорицателя он нашëл у стола, тот сидел в лёгком домашнем платье, распахнув сухие, блеклые глаза, и бессмысленно смотрел в стену. Кожа его была прохладной, а по телу то и дело проходила мелкая дрожь. На руках он уместился, как ребёнок, только входящий в пору юношества, и Сокджин вдруг испугался осознанию того, какие хрупкие у того кости и как их обтягивает кожа. — Что с тобой? — мягко спросил он, напоив покорного Юнги подогретым вином. — Мне… — тот сглотнул, отвел взгляд от стены и закрыл глаза. — Мне стало страшно, Сокджин. — Расскажешь? Юнги замотал головой, и Сокджин прижал его ближе к себе, отвёл от лица спутанные пряди. — Тогда поспи, — предложил он. — Оставайся здесь и поспи. Я не дам беде прийти к тебе сегодня. А утром велю сделать тебе ванну, расчешу твои волосы и накормлю. Оставайся и спи, Юнги, к тебе придут сладостные сны, в них будут звенеть птицы и цвести персики. Я с тобой, никто не побеспокоит тебя, тревоги обойдут наш дом. Я с тобой, ты дома, Юнги, всё будет хорошо, я подам тебе орехов и мёда, и буду кормить сладким печеньем. Я с тобой, и над царством снова встаёт солнце, суля нам хороший день… Спи, родной, я буду рядом. Сокджин едва ли думал о словах, что лились густым мёдом с его губ. Его напевы усыпляли вернее колыбельной матери. Мир вокруг и впрямь обрёл цельность, ужас отступал, пятился назад на мягких лапах, продолжая сверкать глазами — но отступал. Юнги позволил себе взять Сокджина за руку, а после отнести себя на постель, почувствовал, как сверху ложится мягкое одеяло — и окончательно провалился в покой под ласковый голос.***
— Засыпай, моя малютка, — напевал Хосок, покачивая колыбель перед очагом. — Засыпай, скоро придёт новый день, а за ним и новый год, снег в горах и долинах истает, зацветут цветы, зазеленеют травы… Спи, малютка, скоро придёт весна и мы с тобой выведем лошадей пастись на зелёных лугах… — Сахи не даст тебе сажать младенца на лошадь и катать её верхом, — с сомнением возразил Чимин, устраиваясь рядом. Хосок вздрогнул, словно не слышал его шагов, да и не видел его перед собой. — Я просто бормочу что-то, чтобы Дара крепче засыпала, — виновато сказал он. — Но, мне кажется, этой девочке понравятся лошади. — Здесь, в сердце Персии, девушки обыкновенно не скачут верхом, — по тону Чимина было не понятно, одобряет ли он это или сожалеет. Хосок промолчал, глядя на спящую малышку. С каждой неделей её жизни он и впрямь находил меж ними всё больше сходства, словно и впрямь был её если не отцом, то близким родичем. Об этом ли говорил человек из дворца, пришедший с Намджуном? На какой-то миг парню показалось, что тот знал, кто истинные родители Дары. Но почему он промолчал, если так? С тех пор как Намджуну открылось нынешнее положение вещей, Хосок не находил в сердце покоя. Это пугало его больше, чем предстоящее объяснение с Чонгуком — когда то ещë будет? Но тревожно было уже сейчас, на исходе года, когда духи приходили забрать то, что им принадлежит. Почему-то было трудно отойти от Дары, даже лошадей он выводил совсем недолго, чтобы скорее вернуться и снова сесть у очага, покачивая колыбель. Огневолосое дитя — дар богов, даже для родителей, отмеченных такой же священной печатью. В детстве он слышал, что такие дети никогда не бывают первенцами, они третьи, шестые или девятые для своей матери. Этих малышей берегли как зеницу ока, они правили во дворце или принимали посвящение в храме, служа богам-покровителям, оберегая родную землю и её сокровище — золотой табун. Кем бы ни была эта девочка, в её жилах текла та же кровь, что у Хосока. И сберечь её было важнее всего прочего. Берёг своего ребёнка и сам царь. Дочери, что подарила ему царица, тоже были дороги сердцу, но всё же мальчик, долгожданный и так на него похожий ещё с пелёнок, должен был занять его место, возглавить империю и продолжать великий род. У царевича было всё, что только может пожелать ребёнок. Царь строил далеко идущие планы: как посадит сына в седло, едва тот сам научится ходить, как передаст все свои знания и мудрость, как будет хвалить его и восхищаться успехами в стрельбе из лука, как приведёт к нему, вошедшему в подростковый возраст, лучших женщин Персеполя, чтобы те помогли юноше стать мужчиной… Пока царевич был слишком мал, но ведь и великая империя когда-то была лишь горсткой кочевников. Он был крохотный и беззащитный, ещё не понимающий, где и у кого ему повезло родиться, а царь возился с ним так, как ещё не возился ни с одним своим ребёнком, коих у него было предостаточно. Возможно, кто-то из них посмеет затаить на него за это обиду, но царь царей не был бы великим, если бы всерьёз боялся обиженных родственников. Весна приходила в город потихоньку, на цыпочках, как осторожная служанка в царские покои. Она ещё не развернулась в полную силу, снег сходил постепенно, воздух робко теплел, деревья стремились голыми ветвями к солнцу, горожане готовились убрать шкуры и ковры, а крестьяне — к тяжёлому, но жизненно важному труду. Это была первая весна в жизни маленького царевича, глядящего на мир маленькими тёмными глазками. И она ни за что не должна была стать его последней весной, поэтому, как только царь услышал, как одна из служанок, ухаживающих за ребёнком, закашляла, он тут же выставил её прочь и позвал своего лекаря. Тот уверял, что здоровью царевича ничего не угрожает, успокаивал царя, как мог. А получил лишь порцию внезапного царского гнева и приказ следить за здоровьем всей прислуги во дворце. — Сокджин, — обратился царь к своему вельможе тем же вечером, — что там с прорицателем? Его по-прежнему мучают странные видения? — Они его мучают с момента, как он вступил в пору юношества, но это не мешает ему предсказывать, — негромко ответил тот, растирая царские ладони ароматными маслами. — Велишь призвать его к тебе? Или мне самому задать ему вопрос и принести тебе ответ, мой владыка? Это было хуже всего: пророчеств Юнги он не понимал и толковать их не мог, но царь неизменно словно ждал от него вместе с ответом и советов. — Задай сам и принеси, — велел царь, хмуря соболиные брови. Когда он в последний раз видел Юнги, тот выглядел так, словно сам заболел чем-то опасным. Не хватало ещё заразиться и принести эту беду к царевичу! — Меня волнует, как мы перенесём весну, — добавил он, вздохнув. Руки, что держал Сокджин, слегка расслабились. — Здоровье моего сына тревожит меня больше всего остального. — Утром я приду с ответом, — пообещал тот. — А пока не беспокойся о том, что ещё не настало, и спи спокойно. Против обыкновения, Сокджина в башне прорицателя встретили слуги и оставили ждать в зале. Принесли орехов и напитки, но пройти дальше молчаливо не позволили. Юнги вышел из спальни только через четверть часа, глаза его были так налиты кровью, что Сокджин впервые пожалел, что они не закрыты вуалью или лентой. Казалось, что даже дышать ему было трудно, но вопросы Сокджина он остановил вытянутой в запрещающем жесте ладонью. — С царевичем всё будет хорошо, — хрипло сказал он. Всегда бы так — ясно и понятно. Но это было не всё. — Скажи царю, пусть бережёт царицу. Звёзды молчат о ней, но духи её родины гневаются. Не ведаю, откуда настигнет удар… И согнулся от вспышки боли как переломленная былинка. Многие знания были дарованы ему, но платой была правда. Молчать, запутать предсказание, даже исказить его смысл он мог, но не лгать. — …но только она вольна его предотвратить, — с неожиданной ненавистью в голосе закончил он. — Уходи, прошу. Намджун столкнулся с Сокджином уже на выходе. В покои к прорицателю он последние недели заходил регулярно, но не для того, чтобы поиграть. Иногда его тоже выгоняли, так что растерянное лицо Сокджина не удивило его. — Всё в порядке? — негромко спросил Намджун, оглядевшись, взяв Сокджина за руку, пока в коридоре они были одни. — Он велел беречь царицу, — тот переплёл с ним пальцы. — Как бы его самого сберечь? Мы никогда не были дружны, но… Он мой родич, мы росли вместе. И он всегда заботился обо мне, невзирая на все наши разногласия. А я не знаю, чем ему помочь. Намджун с силой сжал челюсти — контур лица заострился от напряжения. — И я не знаю, — честно сказал он, но, не отпуская руку Сокджина, распахнул дверь в покои прорицателя. Прошёл прямо в спальню, не говоря ни слова, и только там отпустил пальцы своего спутника под непонимающими взглядами их обоих. А потом стянул со всех окон закрывающие их тяжелые ткани, срывая и сбрасывая на пол одну за другой. Спальня в башне прорицателя тут же наполнилась свежим ночным воздухом и тонкими, весенними ароматами. Юнги отослал подоспевших слуг слабым движением руки — его запястье, выглянувшее из складок одеяла, казалось по-птичьи тонким. — Холодно, — едва слышно прошелестел он. — Я говорил тебе, что не собираюсь расставаться с жизнью раньше, чем с разумом. — От свежего воздуха ты вряд ли умрёшь, — почти прорычал Намджун, оборачиваясь к нему. — Сколько тебе лет, Юнги? — спросил он с вызовом. — Я не считаю годы, — тот сделал было движение, чтобы закрыть уши руками, но учтивость была сильнее боли. — Тридцать восемь, — негромко ответил за него Сокджин. Голос Намджуна словно вывел его из оцепенения. Он прошёл прямо к кровати, сел на край и сгрёб мучительно закусывающего губы прорицателя в охапку. — Всего-то? — всплеснул руками Намджун, ладони чесались ещё что-нибудь сорвать и скинуть на пол. — А почему ты ведёшь себя, как немощный старик? — он резко выставил одну ладонь, предупреждая, что отвечать ещё рано. — Я знаю. Я слышал всё, что ты мне говорил. Но ты меня слышал? Почему ты не борешься с этим? Ты не выходишь из своей башни уже столько времени… Я даже не знаю, сколько! Ты можешь повторять одно и то же, но то, как ты сдаёшься, злит меня невероятно. Я знал одного прорицателя, я был с ним хорошо знаком… И он оставил этот мир, когда ему было восемьдесят два! А всю свою жизнь прожил так, что на нас всех приключений хватит! Пожалуйста, Юнги… Намджун злился, но его лицо окрасилось гримасой мольбы. — …пожалуйста, скажи, как мы можем тебе помочь? Юнги перевёл взгляд с одного на другого, но всё же притянул Сокджина ближе и зашептал прямо ему в ухо. Тот расширил глаза, подёрнутые влажной дымкой, зажмурился, но кивнул. — Я сделаю так, как ты хочешь, — с болезненным всхлипом пообещал он. — Но неужели… — Иди, Сокджин, дай нам перемолвиться парой фраз — и я отпущу Намджуна к тебе, — Юнги отпустил его рукав и перевёл взгляд. Дождался, когда шаги удалятся из комнаты и зашептал отчаянно. — Что даёт тебе право думать, что я не борюсь? Последние недели каждый мой день — это борьба, и то, что мы можем говорить сейчас — моя победа. Я выхожу каждую ночь — или ты хочешь, чтобы я распугал весь дворец? Я заталкиваю в себя еду, хоть даже лучшие из блюд вызывают во мне отвращение и спазмы. Я заставляю себя ходить по этим комнатам, срезать цветы и поливать их, читать и разговаривать. Каждое моё движение идёт через боль, Намджун. И единственное, что можно сделать… Он закашлялся, долго, с надрывными хрипами, и выдавил после: — Сокджин сделает, что должно. Тебя я не прошу. — Я воин, ты сам говорил, — отозвался Намджун, оглядевшись в комнате, заприметил кувшин с водой и без просьб подал его прорицателю. Хорошо, что не заставил пить, а очень хотелось. — Я не лекарь. И не пророк. Я не разбираюсь в этом. Но если больно — надо лечить. Если страшно — надо бороться со страхом. И если ты заставляешь себя, то это, конечно, плохо, Юнги. И то, что я мог бы тебе посоветовать, тебя страшно развеселит, поэтому я промолчу. Но знай, не тебе одному плохо. Мне в том числе и потому, что я не знаю, что мне с тобой делать. Как ещё тебя встряхнуть? — Окажи любезность, повесели меня, — в угольных глазах мелькнула тень любопытства. — Дай мне твой совет, Намджун. Иногда самые нелепые, самые глупые советы оказываются полезными. Потому что свои умные решения я уже перепробовал и, как видишь, они не слишком помогают. Намджун опустился на край его постели, сжимая пальцы обеих рук в плотные кулаки. — Во дворце полно мужчин с широкими плечами и низкими голосами, — заявил он, глядя прямо в глаза прорицателя. — Ты сам знаешь, что с ними делать, куда лучше меня. Не знаю, как от безумия, но от пожирающей всё нутро тоски и страха перед неизбежностью это здорово помогает. Прорицатель на мгновение задумался, но по его бледному лицу разлилось разочарование. — Все эти восточные практики и нелепые идеи о слиянии энергий и направлении их потоков — чистой воды шарлатанство, — фыркнул он. — Ты сам знаешь, что говоришь глупость. Сердечная страсть даёт волю к борьбе, но моему сердцу никто не желанен. Разве можно принудить сердце? А разделённое ложе только отнимает силы. — Мне жаль, что эта глупость тебя не развеселила, — хмыкнул Намджун. — Но завтра утром я приду за тобой и мы пойдём гулять по дворцу во время моего обхода. Ты не видел, сколько у нас стражников? Вдруг твоё сердце где-нибудь дрогнет. А если не дрогнет — ну хоть ноги разомнёшь. Юнги всё же засмеялся, хрипло, но искренне. — Хочешь распугать мной всех недругов? И чтобы к тебе не подходили с вопросами? Хорошо, присмотрюсь к твоим стражникам, но засылать их ко мне сам будешь, я и погонщика верблюдов сейчас не смогу завлечь. Ступай уже и до утра не приходи. И дай мне ещё одеяло, раз уж решил, что мне надобен свежий воздух. — В такой духоте с ума сойти недолго, — отозвался Намджун, но выполнил его просьбу, помог укрыться и похлопал по одеялу ладонью. — Спи. Утром разберёмся. Он вышел из спальни и велел слугам прорицателя к утру повесить шторы обратно, а сейчас — подкинуть углей в треножники. Его очень волновало не то, что будет утром, а о чём Юнги попросил Сокджина. И как его успокоить, когда самому так беспокойно на душе. — Завтра я заберу его к себе, — тихо сказал Сокджин, спускаясь с Намджуном за руку. — Пусть ругается. Когда с его отцом это происходило, ему помогали разговоры. Он же там совсем один, слуги его боятся. Конечно, я тоже почти не бываю в своих комнатах, но всё же так будет лучше. — А я буду водить его гулять, — отозвался Намджун, крепче сжимая пальцы. — Сам много хожу, вот пусть со мной и ходит. Коридоры дворца длинные, за разговорами и мне не скучно будет. О чём он тебя попросил? — осторожно поинтересовался, когда они спустились по ступенькам и остановились в одном из тех длинных коридоров. — Когда придёт время, убить его, — бесцветно ответил Сокджин. — У него нет сына, чтобы попросить его. Намджун вздрогнул, освободил руку и крепко прижал к себе уже обеими. — Я сделаю это за тебя, только попроси, — прошептал он в волосы Сокджина. — Я убью за тебя любого. — Нет, — тот вцепился в его плечи, ища утешения, но упрямо покачал головой. — Это я должен буду сделать сам. Это мой долг перед ним и его семьёй. Это единственное, что я могу для него сделать, единственное, о чём он меня прямо попросил. Это не поручить никому другому, даже тебе, Намджун. Он вздохнул, отстранился и попросил уже сам, заглядывая в глаза. — Останься со мной сегодня, пожалуйста. Не знаю, усну ли, но хочу побыть с тобой рядом. — Я и не собирался уходить, — тот попытался улыбнуться. — В моменты, когда тебе хорошо, я хочу быть рядом. Но и в моменты, когда тебе плохо, тем более. Когда нам обоим плохо, Сокджин… Вдвоём легче справляться. Наутро Сокджин и впрямь перевёл Юнги в свои покои — и получил над ним полную власть. Почему-то это не принесло удовлетворения, а лишь тонкую, горькую печаль. Он мог обращаться с прорицателем, как с куклой: расчёсывать волосы, кормить, купать. Юнги послушно выполнял все требования, с болезненной судорогой на лице поднимался с кровати по утрам, садился у окна, дыша свежим воздухом, отвечал на вопросы… Даже Намджун бы не мог уже сказать, что тот не боролся, подумалось Сокджину, когда он встретил их в коридорах дворца на прогулке: Юнги тихо, но отчётливо поддерживал занимательную беседу, его голос не дрожал, но волосы были мокрыми от пота, а лицо — от слёз. Лучшие дворцовые лекари едва не переругались, решая, как его лечить, Юнги выслушал всех и с откуда только взявшейся силой выгнал, причитая, что они его точно сведут в могилу. Сокджин провёл детство с одним из умнейших людей своего времени, и тьма, поглотившая в свой час разум предыдущего царского пророка, оставила в его сердце сильный отпечаток. Это были не те воспоминания, которые он хотел бы сберечь, но обтирая лицо Юнги водой, понимал, что нынешняя картина сильно отличалась от того, что он помнил. Тогда он видел разрушение разума, сейчас же тело страдало больше. Он никогда не был мистиком — знал, что на одно истинное пророчество приходится с горсть советов, подсказанных разумом и здравым смыслом, не слишком верил в божественное провидение или тёмные силы. Но здесь был в шаге от веры в проклятие. Словно кто-то отчаянно желал Юнги смерти.***
Когда отшумели праздники по случаю прихода нового года и новой весны, слегла царица. Ещё накануне она сидела подле царя на пиру, а через несколько часов её зазнобило в лихорадке. Сокджин немедля позвал лекарей, велел оповестить царя царей и не приносить матери царевича. — Угрозы для царицы нет, — уверили целители, — это просто весеннее недомогание. Царица переутомилась на празднествах, несколько дней отдыха полностью вернут ей силы. Болезнь приходила ко всем, невзирая на положение, но у царицы, конечно, было больше шансов поправиться, чем у простого крестьянина. — Не сводите с неё глаз, — велел царь, помня пророческое предостережение, — пусть она отдыхает, но следите за её состоянием, как коршуны за добычей! — Не хочу оставаться одна, — упрямилась царица. — Пусть Сокджин приходит ко мне с новостями. — Но если я буду выходить и возвращаться, я могу и впрямь принести царице какую-то хворь, — растерялся тот. — А если царь царей призовёт меня к себе, то не принесу ли я болезнь уже в его покои? — Болезней во дворце нет, — уверяли лекари. — Лишь лёгкое весеннее недомогание. Царь, что стоял чуть поодаль, наблюдал за всем этим, нахмурившись. — Сокджин может остаться здесь на пару дней, пока царице не станет лучше. — Повинуюсь, — тот склонил голову и обернулся к слугам, отдавая распоряжения и привычно создавая вокруг себя атмосферу расслабленного тёплого покоя. Ему было, чем развлечь царицу: и беседами, и занятными историями, и волшебными сказками. Но при вечернем обходе он перехватил Намджуна, не имея возможности даже взять его за руку при то и дело снующей по коридорам дворцовой челяди. — Присмотри за Юнги, пока меня не будет, — попросил он. — Надеюсь, через пару дней царице станет лучше и я смогу вернуться к делам. — Хорошо, не переживай, я глаз с него не спущу, — пообещал Намджун с таким видом, что не поверить ему было нельзя. — Береги царицу и возвращайся ко мне, как сможешь. За Сокджина Намджун переживал больше прочих, но не мог же он привязать его к себе, чтобы с ним самим ничего не случилось. — Ой, как нехорошо, — вздохнул Юнги, когда ему сообщили новость. — Ой, как плохо… Может, его отравить? Как-нибудь осторожно. Что думаешь, Намджун? — Кого отравить? — тот непонимающе хлопнул глазами, подозревая, что безумие всё сильнее овладевает прорицателем. — Сокджина, — буднично ответил тот, словно удивлялся непонятливости собеседника. — Чтобы поболел спокойно в своих покоях. Не в его силах уберечь царицу, а спросит царь с него. — Ни в коем случае! — возмутился Намджун. — Нельзя так с родственниками, Юнги! Лекари говорят, что царица поправится, это всего лишь недомогание. И Сокджин к нам скоро вернётся. — Мне они тоже много чего говорят, — фыркнул тот. — Но если ты хочешь слушать лекарей, а не прорицателя, то не мне тебе мешать. А один я этого не сделаю. Выглядел он недовольно и взъерошенно, как нахохлившаяся птица, но немного поел вместе с Намджуном и пожелал спокойного обхода. А сам выбрался из постели, едва занялось солнце, и медленно, то и дело останавливаясь передохнуть, двинулся к выходу из дворца. Никто никогда не запрещал ему покидать дворцовые стены, другое дело, что Юнги и сам не стремился, а потому стражники первого же поста охраны, переглянувшись, послали за главой. Догнать его даже хромому Намджуну не составило труда — едва только сообщили и указали, где видели прорицателя, он сразу же направился за ним и перехватил едва ли не за шиворот у дворцовых ворот. — Куда это ты собрался в такую рань? — спросил он строго, но на этот раз, словно у ребёнка, которому не разрешалось выходить без родителей. Юнги зашипел, как рассерженная кошка, но хоть не вцепился — мало ли, что происходило в его голове. — Мне нужно в город, — он обхватил Намджуна за запястье. — У меня есть некоторое… предположение, хочу его проверить. Помоги мне сесть на лошадь, пожалуйста, а дальше я сам справлюсь. — Что ещё за предположение? — прищурился тот, не отпуская. — Один ты никуда не поедешь, даже если будешь валяться у меня в ногах и умолять. — Разве я расспрашиваю тебя о твоём деле? — Юнги прищурился и даже выпрямился, хотя его чуть ветром не сдувало с дворцовых ступеней. — С каких пор мои жреческие обязанности стали тебе интересны? Я слаб, но ещё не идиот, Намджун! Ты что, думаешь, я не понимаю, что делаю? — Я обещал Сокджину присмотреть за тобой. И всё ещё считаю тебя своим другом, поэтому и сам волнуюсь за тебя, — ровно отозвался тот. — Либо ты идёшь со мной, куда тебе там надо, рассказывая подробности, либо я тебя никуда не отпускаю и мы возвращаемся во дворец. — Хорошо, — тот кивнул, но едва слышно проворчал: — Завёл на исходе лет друга на свою голову. Затем сел прямо на ступени, потянул Намджуна к себе и попытался объяснить: — На днях Сокджин сказал, что если бы не кормил меня сам едой, что приготовил его повар, он бы предположил, что меня травят. Это, как ты понимаешь, исключено. Но я всё думал об его словах и… Предполагаю, что есть люди, желающие моей смерти. Они ничего не делают для этого, не хватайся за меч, они просто её хотят. Но сила этого желания такова, что её достаточно. С одним из этих людей я и хотел бы поговорить. — С твоим характером врагов у тебя должно быть предостаточно, — фыркнул Намджун, выслушав его. — И что это за люди такие, чья сила желания влияет на тебя разрушительно? Они тоже маги? Как ты собираешься разговаривать с ними? Давить на жалость? — Всего лишь объясню, что не желаю вреда. Думаю, этого будет достаточно, — спокойно ответил Юнги. — Он сам не понимает своих возможностей. Это Хосок из дома твоей племянницы. — С чего бы ему желать твоей смерти? — изумился Намджун. — Когда ты успел его обидеть? И какие ещё возможности у простого наложника? Ты хочешь сказать, что… Он настолько опасен? — линия его челюсти вновь заострилась от напряжения. — Вряд ли обидел, скорее, напугал неосторожным словом, — вздохнул Юнги. — Он не более опасен, чем любой другой человек. Но для меня эти… эманации губительны. А может, я вообще ошибаюсь. В любом случае, твоей семье ничего не угрожает. Он не причинит вреда Сахи. Намджун глубоко задумался, прежде чем снова что-то сказал. — Я поеду к нему после третьего обхода, во второй половине дня. Там у меня есть перерыв, чтобы успеть вернуться к четвёртому. Попробую с ним поговорить. А сейчас, поднимайся, пойдём обратно. На улице всё ещё не жарко, если и ты подхватишь весеннее недомогание, Сокджин с меня голову снимет. С головой мне всё же лучше, правда? Юнги улыбнулся и с трудом встал со ступеней. А уже в комнатах несколько раз заставил его повторить то, что надобно сказать Хосоку, прежде чем отпустил. — Не помышляю причинить зла Даре и буду молчать об открывшемся мне. Ты точно запомнил, Намджун? — Ничего не понял, но запомнил, — повторил тот и усмехнулся. — То, что ты не рвёшься поехать со мной, даёт мне понять, что это всё не уловка, чтобы повидаться с красивым мужчиной. Хотя бы насчёт этого я спокоен. Назвать Хосока «юношей» у Намджуна уже язык не повернулся, дело даже не в плечах, а в том, что у него теперь была дочь. И хотел того Намджун или нет, они в определённом смысле стали родственниками. Стражников Юнги вообще не рассматривал, как мужчин, сколько бы они вдоль них не ходили, за что Намджун ворчал, мол, тебе вообще не угодишь! А вот какими глазами прорицатель смотрел на Хосока, Намджун помнил. — Разве не ты предлагал мне найти подходящего? Но этот красивый мужчина не про меня, — слабо фыркнул Юнги. — А если я вдруг сочту иначе, он меня так проклянет, что до дворца ты довезешь только мое тело. Прошу, будь осторожен. — Ладно, веди себя хорошо, вернусь вечером, — попросил Намджун, выходя из комнаты. А за её пределами глубоко вздохнул. Казалось, что обретя во дворце человека, к которому стремилось и тело, и душа, он обрёл ещё и новую семью, за которой нужно было следить. Юнги напоминал ему и ребёнка, и старца в одном лице. А ведь были ещё и стражники — молодые мужчины — нельзя позволять им расслабляться, тоже глаз да глаз. Голова у Намджуна от такой ответственности шла кругом, но навестить племянницу — родную кровь — ему тоже было необходимо. Он знал, что несмотря на все его просьбы, Сахи обратится к нему в самом последнем случае. Наступила весна. Помимо тепла и избавления от тяжёлых одеял весна значила и болезни, и проблемы по хозяйству. Многие дома нуждались в ремонте после холодов. Многие люди, потратив в холода все свои запасы, нуждались в их пополнении. После третьего обхода Намджун захватил с собой побольше денег и оседлал своего коня. Скоро он был на месте, спрыгнул за воротами прямо в свежую лужу и столь же грязно выругался, сколь грязной в тот миг стала его обувь. В доме было тихо, во дворе никого, только из конюшни раздался смех — звонкий детский и ласковый мужской. Хосок обнаружился там: он стоял у стойла с крохотной девочкой на руках, пока она безбоязненно тянула ручки к лошадиной морде. — Господин, — Хосок обернулся на звук и прижал ребёнка к себе инстинктивным защищающим жестом. — Не бойся, я пришёл с миром и посланием, — произнёс тот, подходя ближе. — Как у вас дела? Всё в порядке? — Всё хорошо, — молодой мужчина светло улыбнулся. — Госпожа и Чимин запозднились на рынке, но вот-вот должны вернуться. Господин велит подать на стол? — Я не голоден и у меня не так уж и много времени, — Намджун попытался улыбнуться в ответ. Вышло кривовато, конечно. Скорее от того, что пообедать с семьёй у него сегодня точно не получится. — Я привёз вам денег, передай Сахи. — Он протянул Хосоку мешочек, плотно набитый монетами. — И мой друг, что приходил со мной в прошлый раз, просил передать… — дословно процитировав послание, Намджун внимательнее вгляделся в лицо собеседника. Вдруг Юнги ошибся, и тот прекрасно знает силу своих мыслей? Но лицо Хосока выражало лишь недоумение. И — на краткий миг — облегчение. — Я должен передать эти слова госпоже? — уточнил он. — Что мне с ними делать? — Об этом Юнги меня не просил, — отозвался Намджун и даже задумался. — Тебе не стоит волноваться из-за него или злиться. Это всё, что я понял. — Как бы я посмел злиться на твоего друга? — изумился Хосок и осёкся. Он не злился. Но боялся этого человека с непонятным взглядом. И хотел, чтобы его не было. Это не было осознанным пожеланием беды или смерти. Хосок просто хотел, чтобы этот человек не существовал. — Я не знаю, — Намджун мотнул головой, — но ему сейчас плохо. И он думает, что это из-за тебя. Если он чем-то тебя обидел, прости его. Не скажу, что я всерьёз в это верю, это трудно для моего понимания, но хуже точно не будет. Он перевёл взгляд на крохотную девочку, которая ему уже почти осознанно улыбалась — и сердце снова дрогнуло. — Можно взять её на руки, Хосок? — Я ничем не вредил ему, — дрогнувшим голосом сказал тот. — Но я попробую изгнать опасения из мыслей. Пусть это и звучит как небылица. Всё в нём говорило об опасениях, но он передал малышку Намджуну и попросил: — Не позволяй ей тянуть в ротик твои пальцы, ты только с лошади. А Даре всё хочется попробовать. — Я умею обращаться с детьми, — фыркнул тот, поудобнее взяв девочку. — Сахи тоже в детстве была очень любопытной. Но долго на руках он Дару не подержал — та закапризничала через пару минут, пришлось вернуть её обратно. — Передай Сахи, что мне жаль, потому что нам не удалось сегодня увидеться. Но я заеду ещё, как смогу, — попросил Намджун, потрепав уже лошадиную морду — ту, что узнала прежнего хозяина и потянулась к нему. — Я передам, — пообещал Хосок, прижимая к себе малышку. — Жаль, что у тебя так мало времени, госпожа огорчится. А когда Намджун уже вернулся во двор и сел на свою лошадь, спросил с отчаянной надеждой: — Господин, во дворце нет новостей от… нашего войска? От Чонгука? — Нет, — ответил Намджун. Уходя так далеко, даже царская армия не могла быстро передать вести. — Но о том, что его войско разгромлено я тоже не слышал, — попытался обнадёжить он. — Остаётся только ждать. Береги мою племянницу и вашу дочь. До встречи, Хосок. Намджун развернул своего коня к воротам, ещё раз взглянув на рыжую девочку — свою внучку. Может, это и не его ответственность, а ребёнок вообще ни в чём не виноват, но вся эта ситуация ему по-прежнему не нравилась. Вернувшись во дворец, Намджун быстрее обычного закончил свой обход и нашёл Юнги уже в комнатах Сокджина. — Ну что, полегчало? — слегка язвительно спросил он. — Нет, но я должен был попробовать, — отозвался тот, зябко кутаясь. — Спасибо, Намджун. — И что мне с тобой делать?.. — устало спросил мужчина, укрывая прорицателя ещё одним одеялом. — Я сам так с ума сойду раньше, чем весна окончательно разыграется. — Это недопустимо. — Юнги откинулся на подушки и прикрыл глаза. — Не добавляй в наши с Сокджином сложные отношения ещё одну причину его нелюбви. С ума сходить запрещаю. — Лучше скажи, чем ещё я могу помочь. — Намджун коснулся ладонью его лба, проверяя, не началось ли лихорадки. — С кем мне ещё поговорить? Кого ещё ты подозреваешь в ухудшении своего состояния? — Это всё, — прорицатель вздрогнул под его ладонью. — С тем, о ком я думаю, не сможем поговорить ни ты, ни я. Ты сделал всё, что мог. Отдыхай сейчас. Тебе тоже нужно отдыхать. Человеку не дано знать своих пределов. Много дней Юнги просыпался с ощущением, что вот он — предел, что хуже быть не может. Новое утро не избавило его в одночасье от страданий, но хуже не стало — и прорицатель испытал горячую благодарность: к Сокджину, что навёл его на мысль, к Намджуну, что хлопотал о его здоровье, к Хосоку, что перестал его убивать. Их было двое, отмеченных огнем и даром Абисинда, но насколько же Хосок оказался сильнее царицы! Её чувства отзывались в Юнги привычным недомоганием: неприятно, болезненно, но можно сжать зубы и не обращать внимания. Если бы Хосок возненавидел прорицателя так же яростно и страстно, того бы уже не было. Но пришло новое утро, и Юнги всё ещё был жив, пусть и напряжённо прислушивался к себе. А когда Намджун заглянул утром, перед обходом, прорицатель сидел перед распахнутым окном, греясь в утренних солнечных лучах, и пусть без особого аппетита, но завтракал — молоком, тёплой лепёшкой и яйцами. — Ты как кот, — заявил Намджун, невольно улыбнувшись, когда оглядел эту картину. — Если захочешь после завтрака умыться лапой, не стесняйся, я никому не скажу. Он положил ладонь на плечо Юнги, проверяя, что тот не призрак, познавший лёгкость существования, отделившись от бренного тела, а настоящий, живой человек. — У моей матери был кот. В то время, как все держали собак или ежей, она пожалела приблудившееся животное и стала его подкармливать. Странное создание, я помню его, когда был маленьким. Он ушёл из дома также, как пришёл: сам, без предупреждения. Пользы не приносил, грызунов не ловил, просто ел, вот так же сидел на солнечных местах, спал или таинственно смотрел на жителей дома, будто всё-всё про них знает. И трогать себя позволял только в очень редких случаях. Он меня сперва пугал, а потом стал даже нравиться. Он нравился и маме, она говорила, что мы не должны его обижать. — Священное животное в Египте, между прочим, — заявил Юнги, жмурясь на солнце. — Или ты так хотел сказать мне, что я бесполезен? — он тихонько фыркнул, показывая, что шутит, и придвинул лепёшки ближе к Намджуну. — Ты завтракал? Или это слишком просто для тебя? — Уж бесполезным я тебя точно не назову, — сказал тот, откусив от лепёшки внушительный кусок и с удовольствием прожевав, что являлось вполне понятным ответом на последние вопросы. — Твоя роль в жизни дворца и величии империи повыше, чем моя. И не представляю, что будет, если тебя не станет. — Будет другой, — легко ответил прорицатель. — Это место не будет долго пустовать, сам понимаешь. Сокджина царю заменить будет труднее, на нём держится слишком много всего. Найти человека, что будет готов нести эту ношу, нести с радостью и не стремясь к личной власти, будет непросто. Но твои слова мне приятны. — А мне приятно, что тебе явно лучше, — отозвался Намджун. — Уж не знаю, с чем это связано, но продолжай приходить в себя. И доедай, потом пойдём на прогулку. Это уже не было вызвано необходимостью найти какого-то подходящего прорицателю мужчину — Намджун отчаялся. Но совершать обход, совмещая с прогулкой и неспешной беседой было куда приятнее ему самому, чем делать это в одиночестве и молчании. — Лучше? — удивился Юнги. — По ощущениям, так же плохо. Но не хуже, чем вчера. Я научился радоваться маленьким победам. Если ещё не расстанусь с завтраком через полчаса, буду считать, что день удался. Он не позволил себе рассматривать мысль, что это краткое улучшение перед финалом. Юнги делал шаг за шагом, иногда останавливался, чтобы отдышаться, но лицо его впервые за много дней не было искажено непрерывной мукой.