***
Хосок вернулся домой несколькими часами позже. Ему повезло, он нашёл Чимина во дворе и сразу обнял его, не смущаясь своих чувств и страхов. — Мы должны будем завтра уехать, — тоскливо сказал он. — Чонгук уже сказал вам? Он вернулся? — Вернулся, — подтвердил Чимин, прижимаясь к его груди щекой. — Сказал, что уедет утром и не знает, когда прибудет обратно. Совсем не знает. Госпожа снова расстроилась… Но он не говорил о тебе. Зачем тебе с ним ехать? Ты перевёлся из конюшни в армию? Чимин поднял голову, заглядывая в лицо. — Царский прорицатель дал нам задание, для выполнения которого надобно уехать, — зашептал Хосок, проглотив возмущенное: «Я слишком незначителен, чтобы обо мне упоминать?» — Мы вернёмся к осеннему равноденствию. Это крайний срок, поставленный нам. — Но почему… — Чимин так и не смог озвучить свой вопрос, вновь прижимаясь к человеку, которого не хотел отпускать никогда, но постоянно приходилось это делать, буквально каждый день, а то и не по разу. — Пожалуйста, вернись к нам раньше… — на грани слышимости просил он, словно заговаривал. — Пусть с тобой всё будет хорошо! Сахи накрыла на стол. Чонгук, заняв своё место, ел молча. Вид у него был отрешённый, но он старался не выглядеть слишком уж мрачно, чтобы не расстраивать жену ещё сильнее. Он ведь просил себя не ждать, а она не слушала. Вещи он тоже собирал молча, да и не планировал брать с собой слишком много всего, не нуждался в какой-то роскоши ни в одном из походов, мог спать на голой земле и питаться засохшими лепёшками. Стоило лечь пораньше, чтобы встать и успеть доехать до дворца до рассвета. Чонгук ушёл в свою спальню, убрав за собой посуду ещё до того, как в дом вошёл Хосок. — Генерал у себя, Сахи? — спросил тот, не обнаружив Чонгука ни в зале, ни на кухне. А получив ответ, постучал в комнату, где бывал лишь однажды. — Могу я войти? Тот, оглянувшись через плечо, однозначно кивнул, как-то не сразу сообразив, что дверь осталась закрытой. Пришлось встать и отворить её, сохраняя молчание, пропуская Хосока в спальню. Тот шагнул и зажмурился на миг от воспоминаний. Однако то, что было год назад, осталось в прошлом. — Ты не хочешь со мной разговаривать? — тихо спросил он Чонгука. — Я понимаю. Мы совсем не с того начали нашу поездку. Я могу извиниться, не за слова, но за тон, которым они были сказаны. Я не должен тебя упрекать. Чонгук мотнул головой, посмотрев куда-то в сторону, но отвечать ему всё же пришлось. — Не извиняйся. Я не злюсь на тебя. И не обижаюсь. Это была чистая правда. То, что Чонгук чувствовал, имело куда более тёмную природу. Хосок лишь питал её порой своими словами, но не был причиной её существования. — Ты решил поехать? — спросил он, прикрывая дверь и отходя к постели, на которую опустился в том же месте, где сидел до этого, размышляя. — Я тоже могу извиниться, но… Раз так, я постараюсь лучше контролировать то, что говорю тебе, пока мы будем странствовать. Если я буду молчать, это не значит, что я обижен, Хосок. Это значит, что я не хочу тебя снова пугать или разочаровывать. Я прошу прощения заранее, зная, что тебе всё равно будет тяжело рядом со мной. Но прорицатель, наверное, прав — мы должны сделать это вместе. Я ничего не знаю о священном пламени. А ты… Ты точно сможешь его отыскать. Считай меня своим сопровождающим, своей охраной, если сможешь так считать. С собой мне бороться труднее, но от диких зверей или бродячих разбойников я тебя точно прикрою. — Я же сказал: я не хочу ехать, но поеду, если это нужно. Юнги настаивает, что мы должны отправиться вместе. Я сделаю то, что должен. Хосок переступил с ноги на ногу. — Боюсь, нам обоим будет тяжело, но выбора у нас нет. Но я пришëл, потому что хотел просить тебя о совете. Мне не доводилось самому собираться в дорогу. Что я должен взять с собой кроме смены штанов и гребня? — Всё, что тебе может пригодиться, но ты не боишься это потерять, — ответил Чонгук, запирая все прочие слова внутри. — Ехать до Абисинда долго, но мы постараемся останавливаться в городах покрупнее, а когда их не будет поблизости, придётся ночевать под открытым небом. Я возьму тёплое одеяло для тебя. И оружие. Вдруг случится необходимость поохотиться. — Хорошо, — Хосок кивнул, хотя вопросов стало только больше. Нужно ли брать с собой плащ? Взять ли мыльный корень? Сколько нужно рубашек? Понадобятся ли ему деньги в дорогу? Он подумал, что мог бы продать одну из своих заколок, пусть не в Персеполе, уже поздно, но по дороге. Нужно ли брать с собой какую-то еду и приготовит ли её Сахи? — Пойдём, я помогу тебе собраться, — Чонгук встал с постели, заметив выражение его лица. Уходя из дома, Хосок не успел забрать отсюда все свои вещи. Мало какие из них подходили для дальней дороги, но всё же нашлось то, что ему точно должно было понадобиться. Сложив всё в мешок, Чонгук оглянулся на Чимина, который наблюдал за сборами с подоконника. — Вроде всё. Отдыхайте, — сказал он совсем не то, что хотел. И вышел за дверь. И тогда Чимин птицей слетел на пол. — Хосок, обещай мне, что будешь заботиться о своих волосах! — получилось требовательно от волнения, а руки, нашедшие гребень, метнулись к яркой гриве. — Будешь их чаще расчёсывать и туго заплетать, чтобы ветер в дороге не спутывал их слишком… — Принеси мне Дару, пожалуйста, если она ещё не спит, — попросил тот, поймав ладони Чимина. — Хоть подержу её, пока ты будешь меня причёсывать. Или нам сначала поесть? — Поесть тоже нужно, но сейчас… Оставив его волосы, Чимин метнулся в комнату, что служила детской. Взял девочку на руки и принёс отцу. Дара уже вовсю ворковала, лепетала, будто хотела что-то сказать, но пока выходили только чарующие слух, бессвязные звуки. Хосок посадил её на колени и заулыбался. На этого ребёнка невозможно было наглядеться впрок, он знал, что сколько бы не держал её на руках, завтра всё равно будет тосковать. Но в моменте, когда они были вместе, Хосок и его царевна, мир был правильным и понятным. Чимин вернулся к тому, на чём прервался, оставив просьбы на завтра, когда Хосок будет уезжать. А пока он был здесь, Чимин ласково расчёсывал его прекрасные волосы, что-то мурлыкая себе под нос. Скоро заглянула и Сахи, с вопросом, когда их ждать к столу, но задержалась, залюбовавшись уютной домашней картиной. — Посиди с нами, — попросил девушку Хосок. — Хочу наглядеться на вас всех. Чимин, соловушка, может, споёшь нам? — Лучше сыграю, после ужина, — отозвался тот, всё водя и водя гребнем. — И станцевать могу. Повода для праздника, вроде, и не было, но то, что они собрались вместе этим вечером можно считать за праздник. И только Чонгук сидел в своей спальне один. Сон к нему не приходил — а вот Хосок легонько стукнул в дверь. — Ты не спишь ещё? — тихо позвал он. — Хочешь посидеть с нами? Когда мы ещё все вместе увидимся… — Не сплю, — откликнулся Чонгук, вновь поднимаясь с постели. — Но… Он обещал себе с завтрашнего дня контролировать всё, что говорит Хосоку, а сегодня точно тренировался, потому что начинал говорить и вдруг замолкал на полуслове. Только кивнул: — Хорошо. Пойдём. Здесь не было давящих, сырых стен, готовых поглотить попавшую в них добычу, да и идти было всего ничего, но Хосок снова взял Чонгука за руку. Так и подвёл к дивану, усадив, а сам опустился на пол рядом. Сахи, что уложила дочь, тихо улыбнулась, увидев их, а Чимин принёс свою флейту и подождал, пока хозяйка дома займёт своё место. Он привычно сидел среди подушек на полу, удобно устроившись. И негромко, но завораживающе красиво извлекал из инструмента своим дыханием нежные звуки, отчего Сахи улыбалась шире и счастливее. Всё было так, как она любила: вся семья была дома, даже Чонгук был здесь. Но звуки флейты делали с ним что-то странное сегодня вечером. Буквально через несколько минут он опустил голову, занавешивая лицо отросшими волосами. Нежно зазвенели браслеты, вплетаясь в музыку: Хосок поднял руку и снова коснулся пальцев Чонгука, молчаливо ободряя. Взглянув на них обоих, Чимин перестроился на мелодию, что была куда бодрее, веселее и легче — Хосок очень любил под неё танцевать. Сейчас от него этого никто не мог потребовать, он был свободным человеком, но гибко поднялся на ноги. Он стал совсем иначе танцевать за прошедший год. Если раньше зрители желали видеть в его танце соблазн, то в этом доме он позволил себе быть куда свободнее — танцевать ради красоты и чувств. И сейчас так танцевал: о тревогах, надеждах, печали о тех, кто остаётся, и радости от предстоящего пути. Ловко плясали босые ступни, звонко вторили браслеты на изящных запястьях, пламенно вилась коса за спиной. Чонгук поднял голову ещё в момент, когда тепло руки Хосока пропало, медленно открыл глаза, хотя тут же захотел зажмуриться обратно. Но он смотрел на этот танец, откинув голову и волосы, что мешали обзору. Он обещал себе и Хосоку сдерживать свои речи, но по лицу его лились крупные, беззвучные слёзы. Их сдержать не получилось. Хорошо, что этого никто не видел — вся семья смотрела только на Хосока.***
Небо осветилось розоватым светом, когда Чонгук и Хосок были у дворца. Юнги уже ждал их там. — Лошадей возьмите любых. Золото в дорогу, — он протянул обоим по кошелю, вышитому причудливым орнаментом. А Хосоку вручил кинжал, завёрнутый в белую ткань. Тот развернул подарок и прижал ладонь к губам, глядя на прорицателя. — Жреческий кинжал из Абисинда? — переспросил он, словно не верил своим глазам. — Царь даровал после одного из походов, — кивнул Юнги. — Тебе он пригодится куда больше. Для тебя, генерал, — он обернулся к Чонгуку, — у меня нет даров. Но если у тебя есть вопросы, задавай, я отвечу со всей обстоятельностью. — Когда я покидал Персеполь в прошлый раз, ты говорил мне остерегаться гор, — отозвался Чонгук, не слезая со своего коня. Раз можно было ехать на нём — он предпочитал его, проверенного долгими расстояниями и верного. — Что ты можешь сказать сейчас? Чего нам стоит остерегаться? «Кроме друг друга», — осталось невысказанным. Юнги качнул головой, указывая взглядом на конюшню, и Хосок понятливо кивнул. Но сначала стремительно обнял прорицателя, тут же отстранившись. — Спасибо, — прошептал он и удалился почти бегом. Юнги проводил его смягчившимся взглядом. — Сам как огонёк, — ласково сказал он, переведя взгляд на генерала. — Остерегайся поспешных слов, Чонгук, и злых мыслей. Будь осторожен в пустыне, пересечь её вдвоём куда труднее, чем армией. Гедросия — гиблое место. Ты можешь найти в Абисинде много больше, чем ожидаешь, но и потерять можешь всё. Он помолчал и добавил: — Ты говорил, что будешь пытаться, пока не получится, но в этом нет нужды. Если не вернётесь до осеннего солнцестояния, возвращаться будет некуда. Дольше город я не удержу. — Значит, придётся не так часто останавливаться, — вслух рассудил Чонгук, хоть и заранее понимал, что эта поездка не похожа на приятное путешествие до Абисинда и обратно. — Мы вернёмся. Я обещаю. Он и сам в это верил, иначе бы заперся в своей спальне навсегда, не оставляя от себя даже пепла. Что-то внутри уверяло, что оставить этот мир ему стоило после того, как он спасёт один из самых красивых его городов. — А теперь спустись вниз, — велел прорицатель. — Без моего благословения вы никуда не поедете. Он опустил ладони на макушку генерала, зашептал что-то быстрое и резкое, а потом повторил это с подошедшим Хосоком. Тот привёл двух лошадей, на одну перевесил взятые с собой мешки, на вторую сел сам. — Пусть путь будет лёгким, — пожелал Юнги и махнул им рукой, отворачиваясь и медленно поднимаясь по ступеням дворца. Вначале всё и впрямь шло легко: широкая царская дорога от столицы до следующего крупного города на востоке, была ровной. Солнце только-только поднималось из-за горизонта, и не было нужды пока защищать голову от жары капюшоном. Чонгук не торопил коня, не желая загнать того с первого же дня поездки. Со стороны казалось, что они действительно просто путешествовали — двое мужчин на лошадях. — До вечера успеем добраться до постоялого двора, — Чонгук подал голос уже за пределами Персеполя. — Но если проголодаешься раньше, скажи, устроим небольшой привал. Сахи, конечно, уложила в мешок еды чуть ли не на несколько дней, в основном — овощи и фрукты, которые не могли быстро испортиться. А ещё заставила плотно позавтракать, не слушая никаких возражений. Но у Чонгука перед глазами до сих пор стояла сцена их прощания — и жена, и Чимин крепко обнимали Хосока перед отъездом. Если бы он не сдерживал себя так сильно, то точно бы что-нибудь сказал по этому поводу. Его, к счастью, не обнимал никто. — Я могу поесть и верхом, — легко отозвался Хосок, сдерживая лошадь уверенной рукой. Казалось, ослабь он поводья — и молнией понесся бы вдаль. — Не беспокойся обо мне, я верхом могу почти всё. Даже выспаться. — Ладно, больше ничего подобного не скажу, — заявил Чонгук ровным тоном, тут же прикусив язык. — Но беспокоиться всё равно буду… — добавил уже тише. — Ничего подобного — это чего? — уточнил Хосок. — Знаешь, я ведь вырос с этими лошадьми. Не именно с этими, но такими же. Иногда мне кажется, что научился ездить верхом чуть ли не раньше, чем ходить. — Ничего подобного — это того, что вызовет у тебя такое неприятие, — ответил Чонгук, щурясь на восходящее солнце. — Просто остановлюсь, когда проголодаюсь сам. И меня тоже рано посадили на лошадь, хоть и не священную. У отца их было много. — Чонгук, да где я выказал неприятие?! — возмутился Хосок, но тут же добавил тише и спокойнее. — Я просто хотел сказать, что пока солнце не вышло к зениту и стало не слишком жарко, пока мы едем так спокойно по ровной дороге, нет нужды в остановках из-за еды. Глотнуть воды или съесть горсть орехов можно и в седле. Он подъехал ближе, так, что лошади шли почти бок о бок, и спросил: — Что происходит между нами, Чонгук? Раньше ты не слышал за моими словами какого-то подвоха. Или я заблуждаюсь и просто не замечал этого? — Раньше — это год назад? — уточнил генерал, посмотрев на него. — Тогда не слышал. И тогда не понимал, что между нами происходит. И сейчас не понимаю. Но когда ты сказал «не беспокойся обо мне», я услышал это как… Как «отстань от меня со своей заботой». Хосок натянул поводья, вынуждая лошадей остановиться, и наклонился ближе, так, что Чонгук мог разглядеть рисунок радужки его глаз. — Я не это хотел тебе сказать. Я объяснил свои слова подробно. Я… не знаю твоих мыслей и желаний, Чонгук, ты молчишь о них. Меня самого ещё не отпустила обида. Но здесь, в этом путешествии, я должен довериться тебе полностью, потому что… Я могу быть прекрасным наездником, но Гедросию мне не пересечь, — признал он со вздохом. — Не буду спорить с твоими решениями. Ты знаешь, как это сделать и вернуться. Ты здесь главный. Как ты решишь, так я и сделаю. Об одном тебя прошу: не надо видеть во мне того юношу, что пришёл к тебе год назад. Я повзрослел. Это не упрёк. Я стал сильнее, лучше осознаю самого себя. Меня не нужно беречь, как дитя или хрупкую драгоценность, но от заботы я не отказываюсь. Чонгук молчал, даже когда Хосок закончил говорить. Не отстраняясь, глядя в глаза, кажется, даже дыша через раз. — Давай мы поговорим об этом позже, когда устроимся на ночлег? — попросил он отчего-то очень хрипло, однако, что-то решил сказать прямо сейчас: — Вижу, что ты повзрослел. Дитя я в тебе не видел ни тогда, ни сейчас. Не знаю, что это, Хосок. Не могу разобраться, почему так реагирую. И молчать не выходит… Я попробую ещё. Попробую научиться. Он отвёл взгляд только потому, что хотелось прижаться лбом к его лбу, обтеревшись как-то по-звериному о яркие волосы, коснуться губами таких близких губ, сказать этим прикосновением больше, чем мог выразить словами. Но Чонгук не смел этого сделать. А чем дольше смотрел на Хосока вблизи, тем сложнее было сопротивляться. — Хорошо, — согласился тот. — Поговорим вечером. Давай оба обдумаем уже сказанное. Но я надеюсь, ты научишься говорить со мной, а не молчать, Чонгук. От молчания мало толка. Он улыбнулся быстрой светлой улыбкой и направил лошадь вперёд. — Мне кажется, они стали ярче, — поделился он, поглаживая длинную гриву. — Но надобно посмотреть, когда Персеполь останется хотя бы в дне пути. — В солнечном свете они точно выглядят не так, как в тёмных конюшнях, — заметил Чонгук, проследив за его рукой. Подаренные браслеты всё ещё были на запястье. — Или они чувствуют, что едут домой? — Кто знает? Они умные, — задумчиво отозвался Хосок. — Ладно, попробуем до обеденного солнца проехать побольше. Короткий привал в самое пекло они всё же устроили: в тени деревьев, на берегу узкой речушки, чтобы лошади напились воды. Чонгук достал лепёшку с сыром и разломил пополам, протянул одну часть Хосоку, а от второй откусил сам, устроившись на толстой, торчащей из земли коряге, как на скамье. — Если мне нужно научиться говорить с тобой, я хочу понять, какие мои слова тебя задевают. Потому что я многое хочу сказать… Но не знаю, не станет ли от этого хуже. А если ты хочешь доверять мне… Ты можешь сам о чём-то меня спросить. Хосок ответил не сразу. Некоторые вещи нужно было сформулировать даже для себя самого. — Вчера меня задело, что ты говорил обо мне, как будто меня там не было, — признался он. — Словно о вещи, с которой ты что-то делал. Но ведь… это было общим порывом. Наш поцелуй. В нём были мы оба. — Были, — подтвердил Чонгук, повертев в руках остатки лепёшки. — Только разве ты об этом не пожалел? Хосок поднял на него потрясённый взгляд. — Нет! «Разве об этом пожалел ты? Разве в тот момент это не было тем, что нужно нам обоим?» — недоумевающие, даже гневные вопросы заплясали на кончике языка, но Хосок прикусил его. — Но мне так показалось, — продолжил Чонгук, не глядя на него. — Ты так убежал… И потом мы об этом не заговорили. А в башне прорицателя мне всегда неуютно, но вчера, в этом непонимании, что нам делать, что мне самому делать с моими мыслями, было совсем странно. Я не хотел сказать теми словами, что отношусь к тебе, как к вещи. Всего лишь отметил то, что крутилось в моей голове с того поцелуя. Наверное, мне действительно стоит научиться разговаривать. — Кажется, я понимаю, — Хосок кивнул и тут же поправил самого себя. — Надеюсь, понимаю. Но, возвращаясь ещё немного назад… Я не пожалел о поцелуе. Загадка какая-то, что меж нами произошло, но дело точно не в какой-то лампе. И я не жалею о том, что случилось. Ни о разговоре, потому что он был тяжёлым, но после него стало легче. Ни о поцелуе. — А почему отказался поцеловать меня в святилище? — вопрос прозвучал быстрее, прежде чем Чонгук сам успел его осознать. — Ну… ты сделал такой вид, будто больше никогда не позволишь этому случиться. Или мне тоже показалось? Там ведь было темно. — Во-первых, я волновался за Дару. — Хосок отряхнул крошки с пальцев и запрокинул голову, пытаясь расплести свои мысли. — Во-вторых, Юнги предложил нам поспорить, а я уже не хотел спорить. Как бы я мог спорить с тобой, когда ты привёз мне мою девочку? А в-третьих, — его щёки вновь окрасились румянцем, — не хотел целовать тебя при других. — Понимаю. Я тоже, — признал Чонгук, и Хосок вновь взял его за руку, быстро заговорив, словно боялся, что тот перебьёт: — Я много чего делал на чужих глазах. Чувство стыдливости уходит первым, иначе либо не выживешь, либо сойдёшь с ума. Но в этой новой — свободной — жизни я хотел бы целовать только кого захочу сам. И делать это наедине. Я понимаю, для чего это было нужно, знаю, что Юнги не такой человек, но… я бы не смог. Нет, не так. Я отчаянно не хотел этого делать. Даже при нём. И не при господине Намджуне. Чонгук чуть погладил его пальцы своими, пока слушал, а потом переплёл их, естественно и легко, но почти не задумываясь. — Могу я задать вопрос? Не знаю, понравится ли тебе то, что я хочу спросить, но… Мне важно знать ответ. Хосок сглотнул и инстинктивно крепче сжал его руку, кивнув. — Спрашивай. Я отвечу, если это важно. — Ты… Чонгук пытался выстроить вопрос так, чтобы не задеть им, но с какой стороны не глянь — острым он всё равно выходил. — Ты был с ним близок? На ложе… — С кем? — Хосок хлопнул ресницами. — С господином Намджуном? Нет, хоть и предлагал ему однажды. Мне показалось, ему приглянулся Чимин, а он же… Он такой нежный, Чонгук, он только начал оттаивать и раскрываться, как цветок. Я боялся, что это его снова сомнёт. Но господин Намджун сказал, что не допускает никаких подобных мыслей в отношении ни одного из нас. По руке Чонгука прекрасно читалось, как он сперва напрягся, а потом расслабился. Но вопросы не закончились. — А с Юнги? А… с Чимином? — сразу про обоих спросил он, водя большим пальцем по тенару — возвышению большого пальца — на чужой руке. — Нет, — про обоих сразу и ответил Хосок. И улыбнулся вдруг нежно-нежно. — Ты бы не спрашивал про Юнги, если бы видел, как тот смотрит на Тэхёна. Никогда не видел, чтобы на человека так смотрели. — Видел, кажется, но мельком, — Чонгук забавно нахмурился на мгновение. — И на тебя он тоже смотрит с теплотой. А ещё в нашем мире сложно верить в то, что может быть достаточно одного человека. Чего далеко ходить — сколько наложниц во дворце царя? — Просто он добрый человек. Он на всех тепло смотрит. А на Тэхёна — как будто готов весь мир положить к его ногам. — К прибытию в Персеполь добрая половина воинов так на него смотрела, особенно перед сном, — подхватил генерал. — Он умеет очаровать, ничего и не делая, просто существуя. И то, что мы заезжали на постоялые дворы к женщинам, где воины отдыхали с ними, не особо помогло. — Это не вожделение, Чонгук, — Хосок покачал головой. — Поверь, я знаю, как выглядит вожделение. Это что-то такое высокое, сильное, словно для него коснуться руки — уже награда. Слышать голос — уже радость. И пока в его жизни есть эта радость, он не посмотрит ни на кого другого. Чонгук взглянул на их руки, сцепленные друг с другом. Было ли для него это наградой? Или какой-то жизненной необходимостью, без которой внутри становилось темно и холодно? — Наверное, нам пора двигаться дальше, — с сожалением сказал он. Не смог бы объяснить Хосоку, если бы тот спросил, почему эти ответы были так важны, но здесь, в тени деревьев, оставалось что-то мешающее, лишнее, сброшенное шелухой под корягу. К своему стыду, Чонгук был до ужаса ревнив, но в этом Хосок уже точно успел убедиться. И когда Чимин спрашивал, кого тот ревновал, гневаясь на дитя, ответ был очевиден, но ревности было столько, словно Чонгук испытывал её не только к Хосоку, но и к Сахи, да вообще ко всему дому, в котором люди без него стали семьёй. Впрочем, в борьбе с этим чувством помогало время или подобные разговоры. Оседлав коня, Чонгук подождал Хосока, и они вернулись на дорогу. До ближайшего города предстояло ехать до самой ночи.***
А во дворце, проснувшись, наконец, Намджун уставился на Юнги. — У нас два варианта. Либо я вытаскиваю тебя из башни до ближайшей таверны, либо иду туда сам, заказываю еду и приношу тебе. Первый предпочтительнее — хоть в тепле посидишь. — В спальне теплее, чем в остальных комнатах, — тот слабо улыбнулся. — Или ты всё же замёрз во сне? Знаешь, мне сейчас в голову пришла мысль, но не знаю, как ты и Сахи к ней отнесётесь. В конце концов, твоя племянница знатного рода и жена генерала. Но если бы она согласилась раз в день посылать нам горячий обед, я бы щедро платил золотом. — Я поговорю с ней об этом, — согласился Намджун, ему понравилась эта мысль. Нормально питаться — чуть ли не важнее, чем нормально спать. Организму требовалась горячая и сытная пища, не зря же человечество её придумало. На одних орехах и холодных фруктах долго не проживёшь. — Но сейчас пойду в таверну, а к племяннице поеду позже, после обхода. Никто не отменял обязанностей Намджуна. Стражников он выставил за пределами дворца, но обходить всю территорию и здания, отмечать, что там всё в порядке — его прямая задача, как главы стражи. Мало ли, что ещё могло случиться. — Как думаешь, у них получится? — спросил он, когда вернулся с горшочками куриного супа и печёной тыквой в луковом соусе — в таверне, что находилась неподалёку от дворцовых стен, тоже неплохо готовили. — Ты видишь вероятность того, что мы здесь выживем? — Буду с тобой честен, — Юнги ответил, только когда утолил первый голод. Аппетит в этом стылом холоде был зверским, даже зимой он не испытывал такого. — Вероятность есть. Но должно случиться чудо. Моя надежда равновесна с отчаянием. Но если я увижу, что катастрофа неминуема, ты покинешь дворец со всеми стражниками. — А ты останешься здесь? — угрюмо уточнил Намджун. — Насколько же ты предан этому месту… И переживаешь за кого угодно, но только не за себя. Диву даюсь! Юнги хрипло коротко засмеялся, отставил тарелку и подсел ближе к Намджуну, обнимая его за плечо и заглядывая в глаза. — Я должен, понимаешь? Высоки почести, но и плата немалая. Но не бойся, я буду карабкаться. Никогда я не хотел жить так отчётливо, Намджун. Я хочу дождаться Тэхёна, хочу обнять его. Хочу быть с ним счастливым и живым. И меня может убить этот дворец, но не угрюмость или отчаяние. — Вот и правильно, — поддержал тот, заставив себя улыбнуться. — Рано ещё себя хоронить. Кто бы мне это сказал год назад, я бы посмеялся. Но мне тогда казалось, что я уже старый, что жизнь вся прожита, по большему счёту — впустую. А теперь вот… Бегаю по дворцу, скучаю по прекрасному мужчине, поддерживаю друга… И прощаться с этой жизнью вообще не хочется. — Ты доживёшь до старости, Намджун, — взгляд прорицателя стал тёплым. — У тебя ещё многое впереди, ты успеешь побыть счастливым. Но доедай и иди уже, у меня ещё много дел нынче. А ты поговори с племянницей и возвращайся ночевать. Ох, просил меня Тэхён не приводить в постель красивых наложников, так я пригрел здесь главу стражи, — он снова негромко засмеялся. — У меня есть оправдание — во всём дворце холодно так, что заснув, можно и не проснуться, — фыркнул Намджун. — Никогда бы не поверил, что такое бывает, если бы сам на себе этот холод не испытал. Надо достать побольше зимней одежды и шкур. Заколотить окна, как зимой. Не думаю, что это сильно поможет, но вдруг…***
А за пределами дворца и Персеполя всё ещё было лето — самая жаркая пора. Самая солнечная погода, от которой уже спустя сутки пути под палящим светилом можно было устать. Лошади так точно устали, хотя двое всадников не гнали их во весь опор. Прибыв на постоялый двор уже после заката, в ночной тишине, разбудив хозяйку, Чонгук мечтал только об одном: снять с себя всю одежду и окатиться прохладной водой. Привычка ходить в чёрном сыграла с ним злую шутку. И ведь он знал, что будет жарко, но упорно не хотел надевать что-то другого цвета, например, своё красное воинское одеяние, вот и поплатился, вспотев так, что хоть выжимай. — Две комнаты или одну? — уточнила сонная хозяйка, поглядев на обоих мужчин. Право отвечать Чонгук предоставил Хосоку. Ему самому не хотелось упускать его из виду даже на ночь, поговорить в тихой, прохладной комнате, омывшись, но… Выбор был за человеком, ещё недавно не имевшим никакого выбора. Тот взвесил в ладони кошель с монетами. В мешках был ещё один, данный прорицателем, но мало ли, какие траты предстоят в дороге? Вдруг придётся менять лошадей в дороге? Или расплачиваться за что-то дорогое? — Одной нам хватит? — он посмотрел на Чонгука и вновь вернул взгляд хозяйке. — Лучше с двумя кроватями. Но и на одной мы уместимся. — И с двумя есть, и с одной, — отозвалась хозяйка. — Людей немного, выбирайте любую. Чонгук кивнул, уточнил, где у них бочка с водой и где можно развесить одежду, заплатил за ночь и направился в указанном направлении. Открыл первую попавшуюся дверь и наконец-то стянул капюшон с головы, взмахивая влажными волосами. — Поедим здесь? — хотелось застонать от прохлады в помещении, комната была без окон, эта часть дома утопала в тени деревьев, Чонгук не прогадал с выбором. Здесь было даже лучше, чем на улице. — Ты будешь умываться? — Лучше здесь, к чему напрасно тревожить хозяйку и челядь, — кивнул Хосок. — Обязательно буду, я бы весь окатился водой. Кроватей в комнате оказалось две, и он присел на край одной из них, скидывая обувь и разминая ладонями икры. Чонгук же стянул с себя верхнюю одежду, скидывая её на пол чёрной кучей, а потом обернулся к Хосоку. — Пойдёшь со мной? Это так особенно прозвучало, словно он приглашал не помыться вместе, а на край света, не иначе. Хосок молча поднялся, следуя за ним вниз. — Просто окатишься водой или помочь тебе вымыть волосы? — деловито уточнил он. — Я и сам могу их помыть, — сказал было Чонгук, но тут же опомнился: — Если тебе не сложно… Во дворе было темно, в зарослях что-то стрекотало, а над горизонтом висела луна, не слишком яркая этой ночью, то и дело прячущаяся за облачками. Чонгук нашёл большой чан с водой и ковш, висящий на бортике. Потрогал пальцами воду — та тоже была прохладной, пусть и не такой, как хотелось бы после жаркого дня верхом. — Если ты позволишь, я бы… Тоже вымыл твои волосы, — произнёс он негромко и осторожно, выбравшись из штанов. — Лучше завтра, Чимин так хорошо их заплёл, — Хосок тронул свою макушку и взял в руки ковш. — Я не смогу заплести себе такую тугую косу, что совсем не мешает. Но завтра придётся вымыть, они покрываются пылью даже под капюшоном. Наклони голову, пожалуйста. Он щедро смочил волосы Чонгука водой, разбирая пряди, плеснул на ладони мыльного отвара и вплёл пальцы в чёрный шёлк. Волосы у генерала были длинными и тяжёлыми, очень густыми, приятно и нежно льнули к рукам. Хосок хихикнул, поймав себя на мысли: вот бы весь Чонгук был таким нежным и ласковым. — Что ты смеёшься? — буркнул тот, но стоял послушно, не вскидываясь. — Думаю, был бы ты весь таким податливым и ласковым, как твои волосы, — Хосок усилием воли прогнал улыбку, сосредоточившись. Тонкие, но сильные пальцы массировали не только волосы, но и голову и шею, расслабляя после дня в дороге. — Тебе бы это понравилось? — спросил Чонгук, не открывая глаз. Его почти парализовало от прикосновений к шее, хотелось замолчать и просто насладиться моментом, но не спросить он не мог. — Было бы интересно увидеть тебя таким. Но вряд ли ты таким бываешь. Ты же не Чимин, — он снова хихикнул, убрал руки и окатил волосы Чонгука чистой водой. — Нелепо желать от льва быть ласковым. Тот резко вскинул голову, так что влажные тяжёлые пряди хлестнули его же по спине. — Не понимаю, как мне на это реагировать, — признался он, забирая ковш в свои руки. Зачерпнул до краёв и вылил содержимое на Хосока, не тронув голову, раз тот так берёг причёску. — Я точно не Чимин и никогда им не стану. — Дал бы мне хоть раздеться полностью, — заворчал тот, стягивая уже мокрые штаны. — Никто и не ждёт, что ты таким станешь. Ты — это ты. Но ты тоже бываешь ласковым, я помню. Просто совсем иначе. — Я не видел, успел ли ты раздеться, — нелепо оправдался Чонгук. — Повесь их куда-нибудь, потом я отожму их так, что к утру на улице они высохнут. И… Он вгляделся в лицо Хосока сквозь ночь, запнувшись на собственной мысли. — Я тоже помню, каким ласковым бываешь ты. — Что ты имеешь в виду? — Хосок перебросил волосы на грудь и повернулся спиной, позволяя Чонгуку плеснуть воды и на неё. И спросил тихо: — Когда я уснул в твоей комнате? — И раньше, чем уснул, — отозвался Чонгук, шагнув ближе и медленно наклонив ковш над его спиной, словно лаская водой, позволяя ей быть ласковой за себя. — Когда ты целовал меня за сараем… — добавил он, глотая совершенно неуместное «а потом снился и снился мне». Хосок закрыл глаза, принимая ласку голоса так же податливо и благодарно, как и омывающую его воду. — Надеюсь, сегодня я не буду тебя целовать, — мягко выдохнул он. — Я снова не знаю, как на это реагировать, — признался Чонгук, повторяя движение — воды в бочке было достаточно, а если постояльцев и впрямь мало, можно было её не жалеть. — Я же не прошу тебя это делать… Слова окатили не хуже ледяной воды. Хосок прикусил губу почти до боли и вспомнил мягкий голос прорицателя: «Вам надобно научиться говорить и слушать друг друга». — Не просишь, — согласился он, оборачиваясь и забирая ковш из рук Чонгука. — Но… Хочешь этого? Я хочу. Но поцелуи только ещё больше запутывают мысли. А у меня и так внутри смятение. Я хотел бы разобраться с ними прежде, чем снова поцеловать тебя. Ведь быть может, поразмыслив, мы решим, что это и не нужно. — Быть может, — эхом отозвался Чонгук, хотя мог бы ответить, что приходил к этой мысли уже не раз, вспоминая о том, сколько боли уже принёс Хосоку. — Давай я отожму твои штаны, а потом пойдём поужинать. Я проголодался. О том, что он бы хотел поцеловать Хосока, целовать его прямо тут хоть до утра, он тоже решил не говорить. Это бы не помогло тому справиться со смятением. — Ты говорил, что я тоже могу спросить, — напомнил Хосок, когда они поужинали, вернувшись в комнату. — Расскажи мне о себе? Каким ты был раньше, до того, как стал солдатом? Где ты вырос? Чем занимался твой отец? Чонгук устроился на постели, что так удачно стояла в углу у стенки — он опёрся спиной на прохладный камень позади себя и подтянул ближе колени, устроив на них руки. — О себе? — переспросил и даже задумался. — Я был маленьким, когда меня забрали из дома, так что не помню, чем занимался отец. Мало что помню из своего детства дома. Помню только какие-то отрывки, не связанные между собой. Но жили мы хорошо, у отца было много жён. Они растили меня, заменяя маму, которая умерла, когда я родился. У них были свои дети, в основном — девочки, троих из них рано выдали замуж, их я тоже плохо помню. У меня был брат, что на несколько лет старше, но его я не помню совсем — он заболел, когда мне было совсем мало лет. И умер. А потом отец отправил меня учиться воинскому делу, ведь я рос очень здоровым ребёнком, бойким и шустрым. Мне было двенадцать, когда я отправился в свой первый военный поход. Он замолчал, словно погрузился в воспоминания слишком сильно и не знал, стоит ли о них рассказывать. Хосок просил его рассказать о себе, а не о битвах, в которых ему приходилось участвовать. — И тогда тебе впервые довелось убить другого человека? — мягко спросил тот. — Двенадцать — слишком юный возраст для воина. — Тогда к Египту свозили всех, кто умел держать оружие, — хмыкнул Чонгук. — А я рано научился с ним обращаться. Стрелял с закрытыми глазами точно в цель. И никогда не боялся боли. Первое время, когда я ещё только учился, то надеялся, что отец приедет посмотреть на меня, — говорил он чуть тише, перебирая собственные пальцы, — будет мной гордиться и хвалить. Скажет, вот это ты молодец, Чонгук! Таким сильным ты вырос! Но он никогда не приезжал. Меня словно… Словно выкинули из дома и забыли обо мне. — Но почему? — глаза Хосока в темноте влажно мерцали. — Персы берегут своих наследников. У твоего отца было слишком много сыновей? — У него было слишком много жён, — отозвался Чонгук с тихим раздражением на этот факт. — Скорее всего, сыновей они ему подарили. Более достойных его любви. Раздался шорох, босые пятки пересекли комнату и кровать слабо скрипнула, когда Хосок сел рядом. — Повернись спиной, — попросил он. — Я расчешу твои волосы перед сном. Те уже подсохли, и сначала Хосок перебрал их руками, разделяя пряди ласковыми, успокаивающими движениями. — Я не знал своих родителей, — тихо сказал он. — Моя мать была жрицей в храме, меня забрали от неё раньше, чем я успел запомнить её лицо и голос. А отца я вообще не знал. Сколько я себя помню, меня воспитывали другие жрецы. И лошади, — он тихо фыркнул. — Наверное, поэтому я так падок на ласку — она всегда в моих мыслях связана с домом и семьей, которой у меня никогда не было. Наверное, поэтому он и Дару держал на руках каждый миг, когда мог — чтобы у этой девочки было то, что останется с ней навсегда, даже когда его не будет рядом. — Теперь есть, — сказал Чонгук, сидя послушно и неподвижно, закрывая глаза и ощущая каждое прикосновение, каждое движение пальцев к своим волосам, словно и ими мог чувствовать. — Теперь у тебя есть дом и семья, Хосок. И даже дочь. Если… если ты попросишь, если ты всерьёз этого захочешь, я разведусь с Сахи, вы сможете пожениться и растить девочку вместе, — от последнего у него голова пошла кругом, а внутри опять что-то полыхнуло, но он сам не мог не признать — это было сказано искренне. — Сахи не разведётся с тобой, — предупредил тот. — Она тебя любит. И вряд ли я смог бы стать лучшим мужем, чем ты. Я искренне привязан к этой девушке, как к сестре, которой у меня не было. И… — он помолчал, раздумывая, стоит ли об этом говорить, но всё же продолжил: — Я предлагал ей, когда Юнги освободил меня. Сказал, что если она захочет развестись, я найду способ купить ей дом и приведу её туда с дочерью. Но она любит тебя. — И мне просто ужасно от этого, — выдохнул Чонгук. — Я не заслуживаю этой любви. Не понимаю, где был мой разум, когда я соглашался на эту свадьбу. Чем я думал вообще? Взглянув на неё, я подумал, что она будет хорошей женой. И только. Это… отвратительно, да? — Скажи мне, — Хосок, наконец, взял в руки гребень и заскользил по волосам уже им, — почему ты так боишься чужих чувств? Я могу понять то, что тебе нежеланны женщины вообще или именно эта женщина. Но почему тебя так пугает чужая любовь? Почему тебе тяжело от этого? Плечи Чонгука дрогнули, поднявшись и опустившись — он вздохнул, прежде чем ответить. — Потому что я не могу ничего дать взамен. Потому что эта любовь словно душит, не отзываясь внутри. Я думал, что со временем привыкну, но так и не нашёл в себе достаточно тепла. Пытаюсь это компенсировать домашней работой, но… Это же совсем не то, правда? — Правда, — тихо откликнулся Хосок. Ни домашними трудами, ни подарками, ни генеральским жалованьем нельзя было компенсировать то, что между ними троими сложилось так быстро. Может, потому что они все тянулись к теплу? И щедро делились собственным: заботой в мелочах, добрыми словами, поддержкой. — Утром я их заплету, если захочешь, — сказал он, напоследок ещё раз проведя ладонью от макушки вниз. — Пора спать. Завтра постараемся выехать пораньше? — Да, — подтвердил Чонгук, обернувшись через плечо. — Пока солнце не слишком жаркое, проедем побольше, а полдень где-нибудь переждём. Он позволил себе совсем немного — осторожно качнулся к Хосоку, прижавшись на долю секунды. — Ложись отдыхать. И… «Приснись мне», — так и не смог сказать он.