Все мы по-своему дураки,
Грезящие, чтобы не ужаснуться.
“Жмурки”
Старинный парк в самом центре дряхлого города готовился к зиме незаметно и по-старчески неторопливо, день за днём вытряхивая под ноги редким прохожим пожелтевшее своё пальто, а холодный неприкаянный ветер поднимал с дороги мокрые листья и с азартом швырял их в затерявшийся среди столетних дерев пруд, отчего недвижная водная гладь всё более становилась похожа на шахматную доску с пучком белых фигур в районе B7. На берегу водоёма, подстелив под не по сезону лёгкое ситцевое платье клетчатый плед, сидела девушка и, сжимая в руках простой карандаш, со рвением выводила на листах пожелтевшего блокнота контуры высунувшихся из воды руин — частей мраморных колонн и перевёрнутой куполообразной крыши. Вокруг гремел утиный хор, но пылкая художница, увлечённая работой, не обращала на беспокойных птиц никакого внимания, но вместо красивого узора растрескавшихся плит у неё раз за разом получалось надгробие. — А всё-таки какая в этом году тёплая осень, — из-за её плеча вдруг раздался вязкий мужской голос. — Ни наводнений, ни ураганов, ни политических интриг. Только ветер холоден — Вам бы укрыться чем-нибудь. — Ах, Альберт, — девушка обернулась и приветливым взглядом встретила подошедшего, облачённого в серое твидовое пальто и обмотанного длинным вязаным шарфом. — Как будто бы только они для Вас и важны. — Всенепременно важны, моя дорогая, — ответил тот, усаживаясь рядом на листву. — Как минимум, чем? — Как минимум, тем, что перед ураганами я страдаю ужасными болями в правом колене. Мне прострелили его много лет назад. — А по Вам не сказать. — Чего не сказать? — собеседник явно смутился. — Что с Вами что-то было много лет назад, — девушка потянулась к его лицу и, не встретив сопротивления, стянула шарф. — Под этой шерстяной бронёй не скрывается ни одной морщинки. Только очки да седая бородка. — Ох, Дени, не стоило. Я же замёрзну. — Мёрзнут только старики! — Да я и есть в своём роде. — мужчина смущённо улыбнулся и в его голубых, как весеннее небо, глазах, отразилось сожаление. Художница в ответ собрала губы пятачком и миленьким голосом заметила: — Врёте. — Я никому никогда не вру. — Но Вас что-то точно беспокоит. — она взглянула на Альберта игриво. — Ох, отнюдь. — Вы смотрите на останки этой беседки так зло и неуклюже, будто ненавидите их за что-то. — Ох, такое странное слово это «неуклюже». Но да. Связано с ними дурное воспоминание. — А расскажите, — Дени ухватилась за ниточку утаённой в мозгу собеседника истории и со всей силы потянула. — Не охайте и просто начните. Давным-давно, высоко-высоко в горах… — Далеко-далеко в ауле, — весело подхватил тот, но затем опять смутился. — Но мой рассказ должен начаться не так. Далеко-далеко не так… Он на секунду зажмурил глаза, затем тяжело, будто сдвинув в лёгких двухтонный поршень, вздохнул и, бросив короткий взгляд в серые небеса, тихо произнёс: «Наверное, пора», — и только после этого медленно, прилагая усилие к каждому слову, заговорил. Знаете, Дени, я ведь когда-то был молодым, и златовласым пареньком в роговых очках смотрел на мир через незамутнённые возрастом линзы — ах, как мне тогда нравилось жить. Меня радовало солнце, вышедшее на небосвод, радовали длинные прогулки в этом самом парке, радовали вечно суетящиеся грустные люди, которые пробегали мимо, пугая окрестных уток, радовал сам факт того, что мне даровано просыпаться каждое утро… Я смотрел на всех этих несчастных и думал, что сам никогда не стану таким, но кое-что случилось. И вот, давным-давно…. — И Вы всё-таки так начали! — А ведь действительно… Наверное, все истории просто удобнее начать так. Давным-давно я захотел построить беседку — вон ту, — Альберт указал на торчащие из воды руины, — на одиноком островке посреди любимого пруда: мне очень нравилось сидеть в его зарослях, ограждённым от всей этой мирской суеты, и потому показалось правильным сделать хоромы своего одиночества краше. Я договорился с хозяином парка, нашёл архитектора, купил материалов и стал проводить в мандраже строительства один день за другим: сначала построил мостик, затем, попросив нервных прохожих о помощи, установил колонны, а на них водрузил крышу. Дело оставалось за малым — оформить клумбы у парапета, вот только прохожие стали приходить сюда отдыхать, и ни уединения, ни тишины в беседке стало не найти; скоро работать днём стало совершенно невозможно, и я стал пробираться сюда по ночам, чтобы заниматься садоводством. Вы, к слову, любите цветы? — он вдруг остановился, закусил губу и вдохновлённо взглянул на Дени. — Конечно! Я люблю розы — особенно, если их очень много. — Эти цветы только холодны и противны… Мне больше душе фиалки. — Зато розы чрезвычайно дороги. — Дело ведь не в деньгах, но во вложенных чувствах. Их ни за какие деньги не купить. Так вот, давным-давно в тёмную-тёмную ночь, когда даже Луна побоялась появиться на небосклоне, я, как и обычно, пришёл к беседке сажать цветы и вдруг услышал тихий плач, раздававшийся изнутри. Рыдала девушка, невысокая, но оттого не менее статная, будто выточенная из мрамора, с рыжими-рыжими волосами, и около неё лежал букет этих холодных цветов. — Прямо-таки рыжими-рыжими? — переспросила собеседница весело. — Как у матери-королевы? — Именно так... Правда, тогда они были намного-намного ярче, и совершенно не шли её острому печальному лицу. Я не мог смотреть на это без ужаса. — Ах, Вы полюбили ту девушку? — Как Вы проницательны… — Альберт невесело усмехнулся. — Но да. Не сразу, но полюбил. Мне показалось правильным её утешить, избавить от гнетущего чувства отчаянья и боли разорванного в клочья сердца; следующей ночью мы уже вместе сажали фиалки, обсуждая необычно тёплую для апреля погоду, а через неделю официально открыли беседку, и она в первый раз поцеловала меня в щёку вон за тем развесистым клёном. Той весной каждое дерево в парке цвело и смотрелось потому невероятно красиво; вообще всё было так просто и хорошо… Но вскоре появился один офицер, и всё пошло прахом. Давным-давно, — Альберт, всё больше мрачнея и всё меньше заботясь деталями рассказа, продолжал, — люди умели любить иначе, этому учились годами либо под личиной высокого чувства прятали мимолётную страсть. Любовь — она как костёр, согревающий холодной осенью и при правильной заботе горящий вечно, когда как страсть — это спичка, краткий, но безумно яркий всполох — дающий свет, надежду, но не тепло. Он выжигает нутро, и не остаётся после него ни чувств, ни мыслей, ни души… Я нашёл офицера в той же беседке абсолютно таким же: заплаканным, с букетом роз и пистолетом в дрожащих руках. Он стрелялся из-за безответных чувств, но почему-то выжил, а мне показалось правильным дать ему шанс на новое счастье, донеся до больницы и выходив. — Выходит, Вы свели вояку и свою барышню? — Не называй их так, они всё-таки благородные люди! Но да, свёл — и свёл очень скоро. Давным-давно всё это ведь было так просто. Дорогой ресторан, правильный выбор слов, и вот уже молодые идут под венец, готовые выпалить одинаково приятное «да», при этом не любя и даже не собираясь любить друг друга. Это был плохой брак, но, ты даже не можешь себе представить, как ей шло то убранное золотом свадебное платье, а мне — шёлковый фрак шафера, присланный родителями жениха. После свадьбы молодые уехали в путешествие по ближайшим странам, а я остался здесь с печалью на душе и фиалками в клумбе. Раз в две или три недели от них приходили письма — сухие, формальные, и у меня даже почти убедить себя в том, что её больше нет… — Кого нет? — настороженно уточнила Дени. — Анже, — собеседник выплюнул это имя с внезапно возникшей злобой. — Так, кажется, её звали тогда. И не было даже титула.