Остановись, мгновение...

Целых две следующих недели Вове казалось, что он попал в пузырь спокойствия. В Афганистане тоже случались дни, в которые пацаны брали мяч, ставили ворота и гоняли по полю, поднимая рыжую пустынную пыль. Когда и картофельные очистки, вымоченные в воде для улучшения вкусовых свойств, отдавали настоящей жареной картохой, и кенгурячье мясо из банок даже слаще казалось. А уж если персиков из местной рощи кто на броне припрёт… Рай на земле. До новой боевой задачи — или пока кто не подорвётся на душманской мине. Айгуль не ходила по квартире — порхала. Если б кто Кащею сказал, что по его дому будет такая юная принцесса бегать — ржал бы до икоты и у виска пальцем крутил. Он, может, и мечтал втайне о жене и об уюте, но старался жить по воровским понятиям, а милая девушка в них не вписывалась. Вова же относился к этому ровно. Он теперь много к чему относился ровно. Эх, вовремя бы так — остыть, остепениться, уйти с улицы, как разрешалось после армии — героем, почётным членом группировки, который всё ещё свой, хоть и ведёт другой образ жизни. До «Снежинки», до проёбов своих… Кащей же спросил его в самом начале: «Чем по жизни собираешься заниматься?». Ему бы, дураку, ответить, что в университете восстанавливаться, дальше жить. Что пришёл только пацанов проведать. Но хотелось по-новому, по-афгански, по-простому: большой и светлой дружбы, товарищества, боевого братства, как в детстве, до того, как группировки прочно стали ассоциироваться у всех с криминалом. Пробег тёпловских ещё до Вовиного пришива случился, в семьдесят восьмом, но «Универсам» всегда тихим и дружным был, ещё до того, как Кащей отсидел и вышел. Тогдашний главный, Мазай, изящный, но мощный, похожий на Алёшу Поповича с картины Васнецова «Три богатыря», всегда старался словом конфликты порешать. Кащей многому у него нахватался — может, потому и вышел с отсиженной пятилетки своей живым. Айгуль как раз пыталась сообразить пирог какой-то, а Вова сидел, курил в сторонку, чтоб облачко потом влажным платком согнать — приловчился уже, и вспоминал. От улыбки Мазая в памяти будто бы солнечные лучи пробивались — такой он был светлый и добрый. Вова всё время Мазаю в рот заглядывал: тот, несмотря на приятное глазу лицо и нежные пушкинские кудри, дрался так, что не всякий боец самых отвязных группировок вроде «Хади Такташ» рискнул бы ввязаться с ним в потасовку. Но для своих Мазай был тем самым добрым дедом из известного со школьной скамьи стихотворения: вытаскивал парнишек, как зайцев, из круговорота уличной жизни, и высаживал в лодку-качалку, чтобы обтекли, оперились, подумали о душе. Спасал, как мог и понимал, казанскую детвору. Пока Кащей сидел, Вова так и ходил хвостом за Мазаем: пришивал скорлупу, решал мелкие ссоры, мотал на отращиваемые старательно усы, как лучше с проблемами справляться. Боксу учился, опять же. Поговаривали, что в своё время Кащей так же делал — но Вову Мазай явно любил больше… Айгуль села напротив с книжкой — контролировала, значит, чтобы огонь в духовке горел, не останавливаясь. Вова затушил сигарету, встал. — Пойду, разомнусь. Айгуль только плечами пожала — развлекайся, мол. Перелистнула страничку, ногу на ногу положила и волосы за ухо убрала, косясь в сторону духовки. Две недели истекли сегодня, а поговорить о будущем — какое уж оно у них было с их ситуацией — они всё никак не решались. Ну и к чёрту. Поговорят, никуда не денутся. Оделся, обулся, спустился на крыльцо. Вдохнул глубоко морозный воздух — и потрусил по тротуару знакомым маршрутом. Коридорчик из раздвинутых снежинок ещё в первый свободный день оставил. Темнота и тишина подталкивали к размышлениям. Вова привычно обогнул наклонившегося закрыть припаркованную машину мужика и вновь ушёл в себя. Вечера в моталке за тихой вдумчивой беседой — это то, чем в первую очередь раньше вспоминалась ему улица. Пустая тренерская, продавленный диван, запах пота и железа — и Мазай, который, по-пацански держа в большом и указательном пальцах сигарету, жестикулировал, то пересказывая в лицах очередную казанскую уличную легенду, то внезапно переходя на русскую литературу. — Ты мне скажи, Вова, ты Достоевского читал? — Выдыхал ему в лицо с мягкой улыбкой Мазай после очередной затяжки. — Там смысл какой: людей убивать нельзя. Даже очень плохих. Вот мы бегаем, пиздимся, с добрым утром и добрым вечером кидаем… Но и правила крепкие у нас: ногами не бить, лежачего не обидеть — ему и так досталось, не пить, не наркоманить… Жестоко, может, но справедливо. И система есть — намного более работающая, чем государственная. Он ошибался, конечно: государственная система в любой момент могла поднять на войну человеческий ресурс, у улицы они не были бесконечными. Вова же на своей шкуре ощутил, что может армия. Но тогда, в клубах табачного дыма, ночами, когда от недосыпа становишься будто пьяный, Вова только кивал и притирался ближе плечом к Мазаю. Млел от музыкального голоса, от тёплых интонаций, от того, как Мазай, смеясь, подгребал его к себе поближе огромными лапищами, как показывал удары твёрдой рукой, как, прикасаясь грудью к спине, Вовиными пальцами перебирал струны своей любимой гитары и напевал тихо, едва не щекоча ухо губами, так, что мурашки бежали по коже. От мороза тепло фантомных прикосновений только более отчётливо вспоминалось, и Вова, стиснув зубы, ускорил темп бега. Хороший он был — Мазай. Ровный, правильный, каким Вове всегда быть хотелось. Хорошие пацаны, впрочем, уходят всегда громко. Антипов, уважаемый на районе как никто, наверное, из лидеров казанских группировок до того, в своё время сел, и Скряба тоже, Джавду расстреляли — «Тяп-Ляп» угас, состав расползся по другим группировкам. Вот и Макс, бывший пожарный, бывший тёпловский пришился к тогда только зародившемуся «Универсаму» и быстро стал его лидером. За доброту к женщинам, детям и четвероногим получил кличку Мазай… Воспитал несколько групп сытых и одетых пацанов, приучил к порядку и спорту. Когда Кащей вернулся из тюрьмы, на Мазая напали «киноплёнковские», десять человек с ножами и монтировками на одного. Гиблое дело — отбивайся или умри. Чистое убийство. Мазай, видно, тоже это просёк: троих нападавших похоронили, четверо с больничной койки не встали, но дело было сделано: Мазай истёк кровью на операционном столе. Двадцать восемь ножевых, лёгкие истыканы, тампонада сердца… Вова помнил, потому что Кащей ему заключение показывал, глотая слёзы. Врезалось, въелось в мозг, как и ощущение полного непонимания, как дальше без Мазая быть. Впряглись оба, перехватили лидерство, вписались — мы с Тамарой ходим парой, санитары Казани мы с Тамарой… «Киноплёнку» с тех пор щемили нещадно. Только Мазая, конечно, не подняли из могилы уже. Так и остался он — тёплым дыханием у виска, ласковым добрым смехом, ясным звонким голосом, выводящим знакомые песни под звуки гитары. Солнечными лучами, играющими в кудрях. Вову он же играть и научил; гитару потом его мать Вове после похорон отдала, чтоб не напоминала, мол. Та гитара с ним Афган прошла и обратно в Казань вернулась. Оберегом была — так и жил: мыслями о Кащее, пальцами на родных уже струнах. А вот обратно пришёл — и забросил её под кровать, потому что мир изменился. Улица, которая вспоминалась более справедливой, вдруг оказалась тёмным отражением Афгана, с беззаконием и бесстыжими «духами». Все наизнанку вывернулись, даже Турбо с Зимой — и только он один прошёл сквозь два года, как нож сквозь масло, не изменившись следом за казанскими улицами. Застыв во времени — вот как они с Айгуль сейчас. Тряхнув головой, Вова ускорился. От памяти своей, конечно, не убежишь, но попытаться-то можно — вот он и бежал. Пронёсся по тротуару, взрывая ногами снег, завернул к подъезду, ныряя в открытую дверь, и, по инерции взлетев обратно на третий этаж, ввалился в квартиру. Айгуль бросила на него короткий взгляд и снова уткнулась в книжку. Пахло запечёнными мясом и зеленью — вкусно. Разулся, разделся, зашёл в ванную — там в тазике стояла холодная вода, чтобы не гонять Айгуль лишний раз, если ему вздумается ополоснуть руки или умыться. Плеснул себе в лицо, растёр горящие с мороза щёки, вздохнул. Бросил взгляд в зеркало — ну и рожа. Даже борода начала отрастать, самый настоящий бомж. Вышел в коридор, привалился плечом к стене, наблюдая, как Айгуль, в очередной раз бросив взгляд на духовку, задумавшись, отшатнулась от сидящего на кухне Кащея. Предложил: — Сестрёнка, давай его в кладовку пересадим? Айгуль дёрнулась от звука его голоса, чуть ссутулила плечи. — Он же тоже живой, хоть и застыл. Не хочу живого человека взаперти держать. Вова подошёл ближе, сел на стул, подпёр подбородок кулаком, глядя на неё, хлопочущую с чайником. Красивая, воздушная девочка всё чаще таскала то поеденный немножко молью Кащеев чёрный свитер с высоким воротником, то чуть более парадный бежевый, крупной вязки. Свои не доставала почему-то — может, безопаснее чувствовала себя, когда надевала мужские, пахнущие одеколоном вещи. Вроде как огораживалась от воспоминаний. Хер его знает, как с ней говорить. — Две недели прошло. — Угу. Айгуль не смотрела на него — деловито придерживала противень взятыми из квартиры Вовиных родителей прихватками, устраивала его на керамическую подставку, чтобы не прожёг скатерть. Уют создавала, чтоб её. Женщина. Самая, блин, женщина из всех женщин, хоть и маленькая. — Надо бы решить, что дальше делать. — Ага. От пирога пахло так, что аж желудок сводило. Не привык Вова к таким излишествам — Диляра всё время после возвращения из Афгана его накормить пыталась, а ему кусок в горло не лез, стоило подумать об оставленных на произвол судьбы голодных людях, которых со дня на день разобьют финансируемые американцами моджахеды. — И какие мысли есть по этому поводу? Айгуль отбросила прихватки на подоконник, рывком села на стул и сощурила свои выразительные серо-зелёные глазищи. — А у меня они должны быть? Опаньки. Характер показывает. Ну, что же… — Должны. Если ты заметила, временем тут управляю не я. Она фыркнула, отвернулась к окну, выдернула из подставки нож. Вова рефлекторно напрягся, ожидая нападения, хотя умом и понимал — зачем ей-то ему перо под ребро втыкать? Но привычка — вторая натура, а пуля — дура. Вытравливать из себя готовность к постоянной опасности он как-то пока не собирался. — Я не знаю, что я делаю. И я ли это. — Будем выяснять? Кащеевский свитер будто бы придавал ей смелости и гонора. Вот сегодня ночью же сопела себе спокойно в подушку, обнимаясь с его рукой, носом утыкалась в ладонь. У Вовы уже плечо начало побаливать от неудобной позы. И откуда только злость эта берётся? — Будем. Давай. Нож с глухим звуком вошёл в пирог, усиливая запах запечённого мяса. Вова невольно прикрыл глаза на мгновение, вдыхая аромат еды. — Тогда поедим — и в дорогу? — Ага. Поддела ножом кусок, ловко переправила его на плоскую тарелку, стукнула ею о стол перед Вовой — нате, мол, кушайте, не обляпайтесь. И чего так злилась? Он и так — с одной посуды с нею ел, прикосновений не избегал. Вот только изменить уже ничего не мог. Тему «Снежинки» они оба не затрагивали. Айгуль — понятно, почему: девчонка, больно, стыдно, заклеймили. Вова — потому что ронять с небес на землю её страшно было. За две недели и так, и эдак гонял в голове произошедшее, думал, как лучше поступить со свидетелями… По-любому выходило — хорошего мало. Или добивать, или по головам вдарить конкретно, а Колика этого из-под земли достать и пистолет в руку вложить, чтобы пальчики только его были. Ему, может, и хватит выпутаться из «мокрухи», а вот ей… Вова взялся за вилку, наколол на неё кусок пирога. Глянул на склонившуюся над своей порцией Айгуль. Не поверят ведь. Девчонка во вражьем логове, всех перебили, она как-то выбралась — и что, чистенькая? Вова знал, что не купился бы на это сам, и понимал, что другие тоже не купятся. Как бы ни бежала Айгуль сквозь снег и остановившееся время от своей правды, она всё равно нагонит её и укусит за пятку. Вот только говорить об этом не хотелось. Ускорять приближение следующего дня, продолжения этой бесконечной пытки — когда никак повлиять на окружающий мир не выйдет, автомата в руках больше нет, и ты со своими идеалами нахуй никому не упал. Миром правят бабки и сила, а у тебя ни того, ни другого. Хуйло ты, Вова. И морда автоматная, прав был Кащей. Вилки стучали о тарелки в полной тишине. Свет от настенной лампы и установленная на столе свеча в стакане с рисом создавали достаточно яркости, чтобы в чуть косящих, устремлённых в никуда глазах Кащея играли блики — но, только если двигаться самому.

***

В машине сиделось чуточку уютнее, чем дома. Вова объезжал застывшие на дороге автомобили, следил, чтоб не задеть ненароком — другой водитель не увернётся от столкновения же. Айгуль рядом куталась в его оттёртую от крови куртку. Сама два дня возилась, засыпала какой-то химической дрянью, следя, чтобы цветную часть не отбелить ненароком — отгрызла-таки. Хотя девчонки с кровью, наверное, на эй, ты — с их-то месячными. Воротник Кащеевского свитера так и торчал поверх куртки. Задраила люки, натянула на себя чужую шкуру. Мимикрировала. Почему-то это иррационально Вову злило. — Смотри, вот и университет. Им повезло — на дорогах, хоть и впритык, хватало места, чтобы проехать. Вова припарковался немного дальше — на Кремлёвской машин было побольше, не факт, что получится протиснуться. И так близко подъехали. — Ага. Айгуль уже не первый раз так кидало — от общительности к высокомерию. Вова привык — каждый справляется со своей кашей в голове, как он умеет. Ему вот в Афгане взрывной волной прилетело: упал, долбанулся затылком о камень, как не сдох — врачи удивлялись. Контузило, провалялся пару недель в госпитале, потом выпустили. Однако и последствий хватало: головокружения, спутанность сознания — особенно от алкоголя и под обезболом, чудить начинал. Говорить стал медленнее и тише, чем раньше. Из уличных, может, только Кащей заметил, что что-то не так — но они не пообщались толком. А откровенничать, когда на тебя клыки скалят, Вове как-то не улыбалось. Вылез из машины, захлопнул дверь. Вдохнул глубоко — тянуло так же, как в родном районе, морозом и немного смогом от обилия дорог. Айгуль оглянулась кругом, подошла поближе, притёрлась плечом уютно — и Вове полегчало. Оказывается, хмурился он всю дорогу, а сейчас расслабил брови, и даже голова прошла — болеть начинала уже. — Руку давай. Вложив свою ладонь в его, Айгуль жалась к нему, идя рядом и лавируя между припозднившимися прохожими. Опускала глаза больше, чем рассматривала — а вот Вова любовался: ночным городом, девушками, женщинами… Он и забыл, сколько их на улицах бывает. В центре побезопаснее, чем в жилых районах, вот они и бегали по своим делам в поздний час — тут за пацанами менты приглядывали, всё-таки не так рискованно. Эх, до чего дошло — девочек не щадили… Нелюди. Нечего было оставаться с улицей. Но от мыслей о собственном дебилизме Вова отвлёкся на возвышающийся перед ним корпус института физики. — Идём. Он потянул Айгуль за собой, проходя сквозь двойные двери, и остановился возле поста охранника. Ключи от библиотеки уже висели на месте. — Жди. Вова зашёл в деревянную будку, как в собственную квартиру, и снял ключи. Пойдут обратно — вернёт на место, делов-то. Подхватил Айгуль под локоть, прищурился, чтобы в полутьме — свет уже почти везде выключили — выцепить нужную дверь. Подзабыл немного за два года планировку. — Пришли. Ключ легко вошёл в скважину, дверь поддалась без скрипа — тут на петли масла не жалели. Вова пошарил ладонью по стене, нащупал выключатель и накрыл его пальцами Айгуль. Щелчок. — Да будет свет, — прошептала она и улыбнулась. Электрические лампы действительно зажглись. Вова любил их тёплое оранжевое сияние — в библиотеке сразу делалось уютно, как дома. Заниматься хотелось. Хорошее место. — Пойдём по одному проходу, — скомандовал Вова, догадываясь, что разделяться Айгуль не захочет. — Ты смотри направо, я налево. Всё, что заинтересует, бери. Не спешим, времени полно. — А тут на все темы книги есть? — Заволновалась Айгуль. — Нет. Но общеуниверситетскую библиотеку мы вторым рейсом обнесём, — успокоил её Вова. — Сейчас бери всё, что содержит в заголовках «время», «квантовая физика» и вообще — «квантовый». Отсортируем на месте, оставим после себя бардак — не беда, зато не придётся тонну книг через пол-Казани переть. — Хорошо, — покладисто кивнула Айгуль. — Пойдём тогда сразу с буквы «В»? Конечно, первичный отбор дал такую уйму книг, что Вова искренне пожалел ту несчастную женщину, что будет разбирать сотворённый ими беспорядок. Полистав пару справочников и посмотрев библиографический список в конце, Вова нашёл ещё несколько томов, которые отложил в стопку домой. Айгуль тоже на месте не сидела — листала, прочитывала содержание, откидывала ненужное и бережно клала на край стола книги, которые могли им хоть что-то прояснить. Упорная девочка. Молодец. Если выдержит то, что ей улицы устроят, если пойдёт на высшее — может добиться чего-нибудь получше, чем статус казанской «ебучки». Намного лучше. — Ну, вроде всё, — сказала Айгуль, оглядывая стопки книг. — Частями или сразу все унесём? — Сразу, — Вова вынул из кармана заранее припасённую бечёвку. — Боевой студенческой обмоткой. Хочешь, научу? В конечном итоге, пришлось бегать дважды. Как говорил Вовин ротный, «переоценка сил человеку свойственна, а солдату — противопоказана». Тащить книги с надрывом, рискуя рассыпать, он не стал — и Айгуль не перегрузил. Прошлись по морозцу, подышали свежим воздухом, всё разминка. В общеуниверситетской библиотеке задержались подольше: заглянули в учебники физиологии и физиотерапии, поискали несколько монографий… Ни солнца, ни наручных часов не было — по ощущениям целый день прокопались. Но не зря — всё заднее сидение отцовской «Волги» заставили книжками. Вова приметил продуктовый напротив, кивнул Айгуль: — Зайдём? У него кончались сигареты, да и Кащеевские запасы не были неистощимыми. Хлеб им тоже не помешал бы. Айгуль молча ткнулась плечом ему в бок, прижимаясь ближе. Как котёнок бездомный. Он обнял — а что, ему не сложно. Продавщица скучающе курила, уставившись в пространство. Совсем как Кащей дома. Скудный ассортимент лежал на полках и не портился, не тронутый временем. — Надо бы деньги положить… — Прошептала Айгуль, подходя к стеллажу с хлебом. — Это Казань, — Вова взял пару пачек сигарет — остальное проще было спереть из магазина неподалёку от дома, там на продавщицу меньше наедут, если что. — Тут такие убытки вообще в издержки должны закладывать. Айгуль нахмурилась, но промолчала. Взяла только буханку хлеба — ещё свежего. Не хрустящий и ароматный утренний, конечно, но сойдёт. — Это вредное для города явление, — сказала Айгуль, когда Вова закрывал за ними дверь магазина рукавом — на всякий случай, чтобы не оставлять отпечатков. — Какое? — Пацанство это ваше. Вова хмыкнул. Что бы он там не думал, девочке ещё жить в этом городе, и озвучивать свои выводы он не хотел. — Много ты понимаешь. — Понимаю, — огрызнулась Айгуль и села в машину, хотя обычно дожидалась подле него, пока он докурит. Вова всё равно упрямо прислонился плечом к водительской двери и курил, разглядывая редкие светящиеся окна института физики. Вредное, кто ж спорит. Вот только что могло бы прийти ему на смену? Бандитизм? И так ходили всякие скверные слухи про «Жилку». «Хадишевские» вот Ералаша убили, он сам расстрелял Жёлтого — всё скатывалось в банальные войны группировок. С одной стороны — свои, пацаны, как бросить их, а с другой… С другой — мирная жизнь. С девочкой — не Айгуль, конечно, постарше, ясное дело, может, с той медсестрой, Наташей. Восстановление на учёбе, потом работа. Дети. Только он, как дурак, не определился, что ему нужнее — потому, наверное, и застрял в одном мгновении вместе с обесчещенной девочкой. Она не могла двигаться дальше — и он тоже. Ну, ничего. Они разберутся, как сделать так, чтоб время шло. Вова отбросил докуренную сигарету и сел в машину. Айгуль тут же отвернулась, но до того смотрела — стерегла, наверное, чтобы огонёк не погас. И на том спасибо. Вова завёл мотор, аккуратно выехал со стоянки и двинулся в обратный путь.

***

На кухне, под включённым на стене светильником, было удобнее всего читать. И, как назло, там сидел Кащей. — Айгуль. Ну не в кладовку — хоть в зал его перенесу, а? Она подняла голову от книжки по физиотерапии — как разместили стопки вдоль стены в коридоре, выцепила сразу и, кинув пару одеял и подушку на пол ванной, устроилась у стены под полотенцесушителем. Вове в такой позиции сразу свело бы спину — туда на второй год службы прилетел осколок, зажило криво, хотя шрама почти не осталось. Тянуло порой, терпимо, но напоминало о себе. — Кого? Завела волосы за ухо — не стягивала их в хвост почему-то, хотя все девчонки так делали. Даже ободок только как-то раз надела и сняла почти сразу. — Кащея, — Вова присел на корточки, заглянул в книжку. — Ну что, есть полезное? Айгуль придвинулась к нему, показала пальцем на страницу. — Да. Смотри — вот описание терапии лампами ультрафиолетового излучения. Меня мама в дерматологию водила, я знаю, что там есть. Их при недостатке витамина Д назначают тоже, а он на солнце у человека вырабатывается. — Какая ты шустрая, — Вова потрепал её по макушке. — Молодец. Ну так что, можно пересаживать? — Можно, — Айгуль улыбнулась, солнечно так, тепло — будто бы призрак Мазая на секунду объявился. Они с Кащеем так не могли давно уже. — Хорошо. Разбирайся пока, что к чему, метнёмся в дерматологию потом. Вова вышел из ванной, сдвинул ногой стопку книг чуть в сторону — мешалась. Подошёл к Кащею, посмотрел немного в застывшие глаза. Вздохнул. — Ну что, дружище, поехали? Ответа, естественно, не получил — хотя и знал, что Кащей не против. Он всегда смеялся, мол, ты меня, Вован, на руках должен носить за то, что я тебя в «Универсам» привёл. Вот и сбылась его мечта — жаль, что так. Кащей наощупь был тёплый, но негибкий, как остывший труп. Вова осторожно перехватил его, чтоб не уронить по дороге, и понёс по коридору. Медленно, автоматически ступая по одной линии, будто по минному полю шёл. Под носками словно бы зашуршал рыжий афганский песок, по которому он вот так же носил погибших товарищей, холодных и твёрдых… По коже дёрнуло морозом, в голове застучало. Вова остановился и уткнулся Кащею в шею лбом, глубоко вдыхая знакомый аромат кожи и одеколона. Он дома. Он — дома. Всё хорошо… Блядь, да ни хрена же не хорошо! Мёртвый Жёлтый так и валяется на полу «Снежинки», Кащей, к которому он так жмётся сейчас, отшит от родного, с любовью пестованного «Универсама», запил, потому что Вова, дебил, ушёл в этот Афган ебучий… Всё, к чему он прикасается, умирает, сгорает, портится. Погиб Мазай, выгорел в уродливого чужого человека Кащей, изуродован Марат… И девочка эта, которая на полу ванной читает теперь, как им вне времени уцелеть, никогда не станет прежней. Никогда не будет жить так, как раньше. Дыхание участилось, стало тошно. Захотелось наорать на кого-нибудь, выпустить эту злость, эту ярость — на судьбу, на жизнь, на всё, что привело в сегодня, в сейчас. Вова собрался с силами, в несколько широких шагов покрыл оставшееся расстояние до дивана в зале, опустил на него Кащея — тот покачнулся, но усидел… И с размаху треснул по стене кулаком, рыча, как раненый зверь. Топот ног по дощатому полу. — Вов? Зря она — только и успел подумать. Потом застелило глаза пеленой ярости. — Что — Вов? Собственный голос напомнил шипение песчаных змей. Предупреждение — не влезай, убьёт. Айгуль замерла, обняла себя руками. Влезла. — Что случилось? — Что случилось? Это ты у меня спрашиваешь, что случилось? Он шагнул вперёд, и она отступила, задрожала. — Я… Я не понимаю… — Ты случилась, — ложь, но на языке кипело именно это. — Остановка времени эта ебучая случилась, Айгуль. Я уже натворил дел, над тобой уже надругались. И что бы мы тут ни намутили с тобой в попытках всё исправить, мы мёртвых не подымем и языки не заткнём. Думала, у тебя всё по-старому будет, когда время пойдёт, если мы подгадаем, как сделать правильно? Айгуль затряслась, как осиновый лист, комкала свитер на локтях. Вову несло, будто чеку выдернули — эмоциональным взрывом. Кто не спрятался, он не виноват. Как, блядь, на мине подорвался. — А не будет, как было! Сложат два и два, слухи пойдут, а там, где слухи — там и проверка, а там, где проверка — там и звание ебучки неподалёку. Что ты делала у «домбытовских»? Что там с тобой делали? Даже если я тебя чистенькую и хорошенькую домой под шумок доставлю, вопросы будут. И кто-нибудь, да решится тебя тронуть. И всё, пиздец котёнку. По понятиям ты не чистая. — Я… — Айгуль всхлипнула. — Я думала… Ты… — А что — я? — Ты — не по понятиям, — выдавила она из себя. Слёзы текли по щекам, поблёскивая в свете коридорных свечей. — Ты же со мной — нормально… Он сделал ещё шаг. Она прижалась спиной к стене и вся съёжилась. — А я, Айгуленька, не вся Казань. И защищать от молвы людской я буду не тебя, а Марата. Он мне брат, а ты — никто. Девчонка, с которой я почему-то тут застрял. Наедине с собой и своим мудачеством. — Никто? — Эхом отозвалась Айгуль и вдруг рванулась вперёд — Вова аж напрягся, готовый дать отпор. — Ну, раз я никто, то жди — скоро пойдёт твоё время! И метнулась в коридор. Запрыгнула в свои сапоги, на ходу застегнула «молнии», толкнула дверь — и исчезла в темноте подъезда. Вова треснул в стену кулаком снова и упал на колени, вцепившись себе в волосы. Кричал, плакал, рычал — пока не выплеснул весь собственный яд наружу. Пока не осознал, что Айгуль на прощание сказала. «Скоро пойдёт твоё время». — Блядь, — выдохнул он, рывком вскочил и, спотыкаясь, бросился в коридор. Обулся наскоро, сбежал по лестнице, огляделся — куда? Куда её понесло? «Скоро пойдёт твоё время». Твоё. Не её. Потому что её больше не будет. И снова — из-за тебя.