***
Молчали. Пока выносили вещи, пока складывали всё в машину. Айгуль даже жарко стало от постоянного движения — ветра не было, воздух вокруг будто теплее стал — как в неотапливаемом помещении, если туда люди заходят, через какое-то время не так уже холодно. Вова поглядывал на неё, но не позволял перехватить взгляд — тут же прятал глаза. Айгуль понятливо смотрела куда-нибудь на неодушевлённое — машина, сумки в руках, ворох шуршащих газет. Двигатель завёлся с первого раза — Айгуль следила за Вовиными пальцами, поворачивающими ключ зажигания. Верила, что он увезёт её отсюда, в незнакомую обшарпанную квартиру, такую похожую на их жизнь — неприкаянных детей Казани. Вова крутанул руль, ударил по газам — и порыв воздуха растрепал её волосы. Надо бы заплести. Но Айгуль зажмурилась — будто пальцами расчесал кто. Приятно. Кто к ней, грязной такой, станет прикасаться теперь? Вспомнилась тут же тёплая ладонь, которая, как грелка, всю ночь её заледеневшее сердце растапливала сквозь сон. Вова. Вова будет прикасаться. Она вдохнула, вдруг напитываясь какой-то странной уверенностью, что всё будет хорошо — пусть и не сразу, пусть ей понадобится миллион лет, чтобы в себя прийти. Вова смотрел на дорогу. — Всё нормально, сестрёнка? Как пароль и отзыв. — Да.***
Тормознули у видеосалона. Айгуль захотелось сжаться, стать маленькой, но за окнами было темно — магазин закрылся, магнитофон нашёл своё место на барной стойке в «Снежинке». Ничего не осталось. — Я щас. Вова вылез из машины, щёлкнул колёсиком зажигалки — и Айгуль увидела, как замер, едва загоревшись, маленький огонёк, осветив выбитую на боку картинку с Гагариным. Может, они могли бы найти и фонарик — но жёлто-оранжевое пламя свечей или голубые газовые лепестки были лучше бездушного рассеянного белого света. Айгуль теперь боялась ещё и красного, но не видишь — не помнишь. В машине вдруг стало тесно, и она выбралась на пушистый снег, с тревогой вглядываясь в зияющее темнотой окно видеосалона. Вова вышел оттуда с телевизором в руках. — Айгуль, открой багажник. Она потянулась за ключами в салон, метнулась назад. Крышка поддалась со скрипом. Вова придвинулся к ней, не спеша ставить телевизор. — Возьми. У него на локте висело её пальто. Знакомое, клетчатое, мягкое и тёплое. Что-то из прошлого. Она робко забрала его, Вова поставил телевизор на дно багажника. — Снимешь куртку? Прикроем, чтоб не стукнулся. На ней до сих пор была его синяя аляска. Да, в крови, но такая пропахшая мужским потом и Вовой, что Айгуль надевала её, как броню. Старая не защитила вот. Она покачала головой, накрыла телевизор сверху по-домашнему уютной клеткой, уложила поясок, чтоб не поцарапал экран, в кармашек. — Так, значит, — хмыкнул Вова. Он изначально в кожаный плащ оделся, который на нём смотрелся, как на корове испанское седло, а дома влез в форменную зимнюю куртку. Расправил плечи по-солдатски, собрался так сразу — видимо, что-то в нём эта одежда меняла. — Так, — кивнула Айгуль. Ничего она не собиралась объяснять. Но в воротник аляски на всякий случай вцепилась. Вова опустил ладонь ей на плечо. — Тогда поехали домой. Айгуль загрузилась обратно — в машине теперь пахло сигаретами, Вовой и ею. На сердце стало спокойнее, и она откинулась на спинку сиденья, чувствуя, как расслабляются мышцы лица. И где-то внутри расцвело робкое желание улыбнуться.***
— Кащей, мы дома, — громко сказал Вова, вваливаясь с сумками в дверь квартиры. Айгуль, пыхтя, опустила свою ношу на пол коридора. Прислушалась невольно — нет, не отвечает никто. — Почему Кощей, кстати? Бессмертный, да? Судя по побитому лицу — «протокольной морде», как иногда говаривал отец, — Кощей этот и вправду хранил свою смерть где-то в игле. Его били — а он неубиваемый. — Да не, — Вова махнул ей рукой, зовя за собой, — просто присказками любит говорить. На всё пословицу или поговорку какую вспомнит. Знай, отбивайся. Вот и приклеилось — к тому же, кастет, падла, может из чего угодно смастерить. Кастет — вот и Кащей. Удивительно. Айгуль аж улыбнулась, семеня за Вовой по лестнице — света уличных фонарей сквозь окна им вполне хватало, чтоб не спотыкаться. — Не Ко? — Не Ко, — Вова бодро прошёл к машине, достал гитару и передал ей, проговорил по слогам: — Ка-щей. — Ух ты, — Айгуль перехватила чехол, цапнула ещё один пакет в руку и подошла к подъездной двери, дожидаясь Вову. Тот таскал сумки, как будто те ничего не весили. Наверное, в армии и не такому учат — вроде как, Афганистан же. Марат упоминал. Айгуль слышала о войне, но пока Вова не напоминал ей её собственного деда, у которого глаза стекленели, стоило кому-то сказать слово на букву «в». Пацан как пацан, молодой, смешливый. В какой-то момент между квартирой и видеосалоном спала пелена обречённости, и они с Вовой будто откатились в день своего знакомства. «Здрасьте. Вова Адидас, очень приятно». — Ага, — закрыв ногой дверь, он прошёл мимо Айгуль в подъезд. — Клички — дело такое, пристанут — не отлепишь. Я вот вышел как-то раз в новеньких кроссовках — пацаны с улицы отжать их решили. Сам не снял, встал в отмах, хоть и видел, что я один, а их — четверо… Сумки и пакеты приземлились рядом с предыдущим грузом, Айгуль сама выпорхнула в подъезд, дожидаясь Вову. — А дальше что? Тот усмехнулся, рваными прыжками спускаясь по лестнице. — А дальше вижу — две ноги. На ногах — лохматые старые кроссовки, щас каши запросят. Тот, кто в них обут, выкидывает ножик и ну по-пацански щемить обидчиков моих. Они и рванули, кто куда. Кащей это был — он мне встать помог и Адидасом сразу окрестил. На улице среди замерших снежинок образовался коридорчик — там, где они с Вовой ходили. Не дорожка из хлебных крошек, конечно — лучше. Айгуль вдруг подумалось — не потеряют друг друга, всегда смогут пройти по новому коридорчику, догнать… — Защитил? Спросила — и вспомнила тёплую ладонь на собственной спине. «Поехали домой, сестрёнка». — Ага. Ну-ка, Айгуль, подержи крышку… Вова уже достал телевизор. Она подождала, пока он отойдёт и скроется в подъезде, с хлопком закрыла багажник и поспешила следом. Прикрыла за собой дверь, взбежала вверх по лестнице за аккуратно ступающим Вовой. Свет в туалете так и горел. На кухне тоже, освещая застывшее лицо Кащея. Айгуль разулась, ступая по грязному полу, но не чувствовала брезгливости — почему-то ей казалось, что тут хорошо. Ну и что, что стены ободраны, а свет проведён не везде? Зато — никого лишнего. Кащей таковым не ощущался. Вова замер, тяжело дыша, у входа в тёмный зал, привалившись к стене плечом и удерживая в руках телевизор. — Подсветишь? Кивнув, Айгуль разыскала в сумке ещё одну свечу, подошла к Вове и достала у него из кармана зажигалку. От армейской куртки пахнуло песком и специями — немножко, будто бы основная мощь аромата уже выветрилась, оставив одни лишь отголоски. Щёлкнула колёсиком — фитиль загорелся. — Вот. Пламя осветило Вовино лицо, собрав его из острых углов. Карие глаза казались тёмными, будто болотная вода в чаще заповедного сказочного леса. — Спасибо. Айгуль прошла в комнату, погружаясь во тьму — и рассеивая её, словно была Данко, держащим в руке своё горящее сердце. Вова прошёл мимо, осторожно опустил телевизор на накрытую кружевной салфеткой тумбочку. Айгуль огляделась, удивлённая кружевной салфеткой, и заметила, что на стенах в этой комнате сохранились обои, а на стуле висела женская одежда. — Тут что, ещё кто-то живёт? Вова окинул взглядом обстановку, поморщился, заметив свёрнутые как попало вещи. — Кащей иногда женщин сюда водит. Не обращай внимания, нет тут больше никого. Ну, кроме нас с тобой. Айгуль кивнула и шагнула чуть ближе. Вова обнял её за плечи, мягко выводя из комнаты. — Потом уберёмся тут с тобой. Надо будет обустроить место, чтобы было, где отдохнуть. И поработать придётся тоже. Мимо сумок, в слабо освещённую кухню — Айгуль пошла бы с Вовой и дальше, в тёмный подъезд, под рассеянный свет фонарей, раздвигать собой снег. Но Вова усадил её подле Кащея, открыл дверцу холодильника и достал банку огурцов, консервированную сайру и хлеб. Повозился с открывашкой, ткнул вилкой в первый попавшийся огурец и дал ей. — На. Ешь. Айгуль послушно откусила кусочек — хрустящий, отдающий пряным рассолом. Было вкусно. Жуя, она смотрела, как Вова накрывает на стол: те же тарелки, что и утром, вскрытая консерва, чуть зачерствевший белый хлеб. Захотелось картошки — той, что ютилась сейчас где-то в коридоре, на дне сумки. Но успеют ещё. — Ты сказал, мы работать будем. Над чем? Вова набрал воды и поставил на плиту подкопчённый чайник. Зажёг спичку, бдительно следя, чтобы Айгуль всё видела, повернул рычажок. Подпалил тихо зашипевший газ. Время, что ли, тянул? Так нечего уже… — Не сейчас. Потом. Айгуль проглотила остатки огурца, залезла в банку за новым. Наколола на вилку и ткнула им в Вову: — Объясни. Тот сел, потёр лицо ладонями, вздохнул устало. — Нам с тобой надо отдохнуть. Прийти в себя, выспаться, наесться. Забыть ненадолго о том, что было — как между боевыми задачами, понимаешь? Она не понимала, но всё равно кивнула в ответ. — Возможно. Вова вдруг посмотрел на неё как-то по-особому, как, бывало, мальчики с улицы друг на друга. Как на товарища, с которым случалось попадать в переделки? — Если время замерло надолго, Айгуль, нам надо будет не только решать, что с ним делать, но и жить как-то. Есть нормальную еду, а не только консервы — их я ещё в Афгане наелся. Восполнять недостаток солнца — в книжках пишут, от этого заболеть можно. На Полюсе люди, конечно, живут, и на севере тоже, там солнца мало, но надо найти литературу, как они справляются, чтоб не болеть. Ну, и разобраться, что произошло, в конце концов. Но — вместе. Как говорил наш ротный, «по отвесной скале одному не подняться». Айгуль слушала и понимала — вот за кем шёл Марат. Вова Адидас действительно был человеком, который умел позвать за собой так, чтобы хотелось бежать, роняя тапки. Она встала, отложила вилку на тарелку, заглянула в холодильник. Достала то, что посчитала нужным. — Порежь колбасы, Вова. Чёрт с ней, с сайрой. От тёплой улыбки под пушистыми усами мигом согрелась душа.***
В четыре руки облагораживать зачуханную Кащеевскую квартиру оказалось несложно. После импровизированного обеда и горячего чая с печеньем из банки — а по Кащею и не скажешь, что тот сладкоежка — они с Вовой разобрали тряпки и тазы, отправляясь чистить своё новое жилище. — Женщин нету в армии, в армии — дневальные, — сказал он, потрясая банкой с чистящим порошком. — Нравится, не нравится — драй, моя красавица! Айгуль улыбалась, аккуратно сметая с пола в коридоре сор. Вова занялся ванной комнатой, потом перешёл в кухню, с азартом оттирая плиту. Он мурлыкал себе что-то под нос — кажется, Талькова. — У каждого из нас на свете есть места, Куда приходим мы на миг отъединиться. Где память, как строка почтового листа, Нам сердце исцелит, когда оно томится… Его голос, спокойный и ровный, убаюкивал разум. Айгуль остановилась, вытряхнула сор из совка в мусорное ведро, специально выставленное в коридор, взяла в руки тряпку и, наклонившись над тазом, подхватила: — Чистые пруды, застенчивые ивы, Как девчонки, смолкли у воды… Она любила эту песню. Волшебные переливы вступления, музыка, которая сама собой достраивалась в её голове к голосу Вовы. Слух, натренированный занятиями по сольфеджио, ловил выпеваемые Вовой ноты там, где и ожидалось — и её собственное пение добавило песне нужной звонкости. Швабра у Кащея была самодельная — с торчащими гвоздями из нижней рейки и не до конца отполированной ручкой. Но Айгуль осторожно бралась за неё, снимала и надевала тряпку без лишней спешки. Вова закончил с отдраиванием, когда она домыла коридор — за это время они успели спеть ещё парочку песен из репертуара «Ласкового мая». — И снова седая ночь, и только ей доверяю я, — выводила Айгуль, сливая чёрную от пыли воду в унитаз. — Знаешь, седая ночь, ты все мои тайны, — вторил ей Вова, стоящий рядом с тазиком, в котором лежала пара тряпок. Айгуль пустила ему воду усилием воли — вентили они не трогали. — Но даже и ты помочь… — Не можешь, и темнота твоя… Вова поднял таз, уступая Айгуль место. — Мне одному совсем… — Совсем ни к чему. Вода полилась в ведро, и они засмеялись. Айгуль чувствовала какое-то необычное единение, как в пионерском лагере, когда идёшь со своим отрядом в ногу и поёшь. Только разделяя музыку с другим человеком, можно ощутить, как ваши души и сердца сближаются. — Песня — лучшее средство для укрепления командного духа и деморализации вражеского слуха, — сказал Вова, глядя на неё с теплом. — Значит, мы всё делаем правильно? Айгуль положила ладонь на кран, останавливая воду, и забрала ведро. — Выходит, что так. Высоцкого знаешь?.. Она давно не пела так много. Может быть, даже никогда. Работа спорилась, несмотря на отсутствие солнца, на оранжевый свет свечей. Они с Вовой засыпали крупой несколько стаканов, устанавливая в них маленькие восковые столбики света — как колья со светящимися черепами в сказках про Бабу-Ягу. Так и расставили их по периметру квартиры, чтобы везде было видно, куда идёшь и что вокруг. — Если время пойдёт — не сгорим, — довольная собой, Айгуль поставила последнюю свечу на стул в комнате с телевизором. Женскую одежду она убрала в шкаф — ей великовато, Вове незачем, чего валяться. После, усталые, они сели в кухне чистить картошку — есть хотелось, да и проще ничего придумать нельзя. — Надо, наверное, список составить, что сделать, если так и останемся в застывшем мире. Айгуль не поднимала глаз от скользящей по лезвию ножа кожуры — ей понравился сегодняшний день, и сейчас она была согласна никогда не видеть больше солнца — пусть только Вова остаётся рядом. — Да, — тот вздохнул. — А ещё — обнести университетскую библиотеку. В медицинской секции сто процентов найдётся руководство по выживанию без солнца, а потом пороемся в литературе моей кафедры, может, найдём чего и по нашему феномену. — А что за кафедра? Картофелина плюхнулась в воду, капли взлетели — и застыли в воздухе. Айгуль ножом загнала их обратно в кастрюлю. — Общая физика. Я посреди второго курса в армию ушёл, — Вова начал разрезать картошку на четыре части, чтобы варилась быстрее. — Думал — может, восстановлюсь, как приду. Собирался квантовую физику изучать. Это как раз о том, что у нас тут с тобой происходит — время как величина, влияние наблюдателя на пространство… — Ого. Здорово. От того, что Вова понимает происходящее больше неё самой, стало как-то холоднее, и ради успокоения Айгуль потёрлась щекой о воротник шерстяного свитера — нашла в шкафу, чёрный и безразмерный, пропахший приятным одеколоном. Вот только в комнате был ещё один слон. Не Кащей, конечно. — А что с теми, кто… Ну, в «Снежинке»? Произносить название кафе было почти физически больно. Она до сих пор старалась садиться на стул осторожно. Просто легче было об этом не думать. Вова встал, поставил кастрюлю с картошкой на огонь. — Потом. Я разберусь с этим. Не беспокойся. Его лицо стало вдруг бесчувственным, как тогда, когда он сидел перед ней на корточках, глядя снизу вверх. Айгуль тронула его за руку и, когда Вова обернулся к ней, неестественно-спокойный, будто мученик, поняла: ни хрена не выйдет у них продолжать жить, пока произошедшее вот так остаётся. Ясно одно: она свидетельница, но никому и ни за что Вову не сдаст — он пришёл за ней тогда. Точка. Айгуль встала и обняла его. Спрятала лицо на широкой груди, слушая, как быстро-быстро бьётся Вовино сердце. — Хорошо, — выдавила из себя. Она хотела ему верить, но почему-то ладони мёрзли и потели от волнения. Его пальцы зарылись ей в волосы, ласково расчесали пряди. Кастрюля бодро булькала кипящей водой. И на какое-то жалкое мгновение Айгуль показалось, что им вместе так спокойно будет всегда.