Когда-то Гермиона была уверена, что строго придерживается моральных принципов.
Она отличала черное от белого, и у нее не было проблем с размещением каждого оттенка серого на соответствующей стороне от четко обозначенной границы между "правильно" и "неправильно".
Она никогда не задумываясь вычитала цену поступка из его ценности и решала, стоит ли игра свеч.
Она никогда раньше не осознавала, что злой поступок больше всего обжигает того, кто его совершил, что существуют простые эгоистичные причины не причинять зло. В конце концов, тебе же и аукнется.
Она начинала думать, что поступила неразумно. Излишне говорить, что она провела много времени, размышляя о Северусе.
Было бы низко пытаться дать этическую оценку тому, что он совершил на войне. К какой чаше весов относятся изнасилования и убийства, когда они совершаются с единственной целью — остановить такого волшебника, как Волдеморт?
Она знала, что несправедливо обвинять его во всех грехах, но в равной степени было бы нечестно делать вид, что ничего не произошло.
Было ли это правильно - любить кого-то вроде него? Не сделала ли она ошибку, доверив ему свою жизнь? Было ли неправильно подарить ему любовь? Было ли неправильно лишить его этого?
Не было ли самонадеянно думать, что все то, что она вкладывала в их отношения, имело для него значение? Ее беспокоило то, что она не могла определить свои чувства к мужу, не говоря уже о том, чтобы контролировать их.
Обесценили ли совершенные злодеяния его нежность или сделали ее более драгоценной?
Потому что он был нежен с ней. Не было смысла лгать самой себе о том, что происходило, когда они оставались наедине.
Любила ли она его? Сможет ли она разлюбить его, если окажется, что любить его — неправильно?
Иногда он казался безжизненным, словно тень в комнате, отброшенная человеком, которого там не было. Иногда он был забавным и остроумным. А иногда даже добрым.
Был ли Северус Снейп влюблён в неё?
Если нет, то почему он относится к ней так сердечно? Почему она вообще думает о любви?
Это было слишком хрупко, слишком преждевременно. Глупо было сейчас мечтать о любви.
Ей нужно было отвлечься.
Она проводила дни за чтением и выполнением заданий, которые сама себе задавала. Она стала присматривать за некоторыми из младших слизеринцев.
Когда они вдвоем сидели и читали по вечерам, темноволосая голова Северуса, казалось, все чаще и чаще склоняется к ее плечу. И хотя внешне это вряд ли казалось серьезным, для нее это значило очень многое.
С заключения ее брака прошли считанные недели, но казалось, что прошло уже много лет с тех пор, как она беззаботно проводила выходные в Хогсмиде с друзьями.
Во время чаепития в хижине Хагрида Рон обвинил ее в том, что она стала отшельницей.
— Что это за жизнь, в которой мы с Гарри проводим гораздо больше времени с твоим мужем, чем с тобой? — он хотел бы знать.
— Реальность, Рон, — ответила она.
Честно говоря, она отлично проводила время.
Как и всегда в это время, она услышала привычный голос у двери их комнаты, сегодня немного громче обычного.
— Клянусь мотнёй Мерлина, моя дорогая, я был на волоске от убийства Ланселота Вэнса. Я кладезь безграничного терпения, но не уверен, что смогу преподавать и мистеру Лонгботтому, и мистеру Вэнсу одновременно, не закончив тем, что окажусь на вершине астрономической башни, бормоча проклятия в сторону каждого студента, как безумный.
— Студенты первого и седьмого года обучения вряд ли придут одновременно, — отозвалась она, отрываясь от своих бумаг и решив воздержаться от комментариев по поводу терпения Северуса.
— Законы природы предполагают, что в одной временной шкале может существовать только одна такая грандиозная катастрофа, — сказал он, покачав головой. — Более того, тот факт, что они оба оказались в Хогвартсе — это… странно, неестественно и как-то уж чересчур.
Гермиона закатила глаза.
Проблема с Северусом заключалась в том, что он полагал, что его собственные знания и компетентность являются минимальным базовым уровнем для сравнения, а любой более низкий уровень был верным признаком того, что человека следует изолировать ради блага волшебного мира.
Он отбросил волосы с глаз и вытянул левую руку с палочкой.
—
Акцио гашиш, — крикнул он, — и трубка, черт возьми!
Акцио кальян!
Гермиона удивленно моргнула. Она видела кальян у него на полке, но подумала, что это элемент декора. Странно, на самом деле. Он скорее поцелует в десны Фреда и Джорджа Уизли, чем займётся чистой эстетикой.
— Северус! — воскликнула она в ужасе.
Зажав переносицу, он покосился на нее.
— Что? — в этот момент он выглядел одновременно раздраженным и озадаченным.
— Что, если Альбус узнает? — зашипела она.
— Что я ненавижу своих студентов? Думаю, он и так знает, поскольку я только что был в его кабинете и пытался подать в отставку. Не бойся, дорогая, он мне это не позволил, — Северус насупился. — Он никогда этого не позволяет, садист.
— Нет, то, что у тебя есть наркотики! Что, если он узнает, что ты хранишь наркотики? — сказала она, практически переходя на крик.
Если бы это были Рон или Гарри, она бы сдала их декану ради их же блага.
Но личное благополучие Северуса было чем-то, что в данный момент она не посмела бы контролировать, без опасений о собственной безопасности.
Северус моргнул в ответ.
— У меня также есть бренди и огневиски, разве ты не заметила? Да что с тобой не так? Альбус знает, что у меня есть гашиш, хотя мои пристрастия далеко не так экзотичны и, смею сказать, не так регулярны, как у Флитвика или Синистры. У Минервы имеется поистине ошеломляющая коллекция спиртных напитков…
— Но… но… но это незаконно, — прошептала она.
— Нет, это не так. Я купил его, когда мы были в аптеке, в двух футах от Кингсли Шеклболта. Я думаю, ты в это время болтала со своей названой сестрой, — сказал он в недоумении. — Является ли гашиш запрещённым веществом в маггловском мире?
Смутившись, она кивнула.
— Ну, это усугубляет все стереотипы о магглах, — сказал он, не вдаваясь в подробности и упал на диван.
— Не лучше ли тебе выпить немного огневиски? — спросила она упавшим голосом.
— Не глупи, женщина. Огневиски — стимулятор. Если бы я выпил, Вэнсу и Лонгботтому грозила бы смертельная опасность. Этот день определенно требует релакса, — сказал он, осматривая шланги на богато украшенном кальяне из коричневого стекла, инкрустированном потускневшим серебром.
Она опустила голову и попыталась вернуться к своей писанине.
Она определенно не хотела видеть его в состоянии глубокой расслабленности, развалившегося на диване, неторопливо потягивающего трубку и медленно превращающегося в бескостную массу или свернувшуюся на солнце рептилию.
— Ты удивительная маленькая женщина, — он покачал головой со слабой улыбкой на лице. — Что ты там делаешь?
— Пишу, — лаконично ответила она, глядя на свою бумагу и свои испачканные чернилами пальцы.
— Как забавно, односложный ответ на односложный вопрос… А что именно ты пишешь, моя дорогая? — спросил он тоном, исполненным странного юмора.
Все это заставило ее нервничать.
Он, должно быть, был изрядно накурен, если валялся на диване и каламбурил. Мысль о раскрепощенном Северусе беспокоила ее.
— Опровержение позиции Фаджа по поводу взаимодействий между великанами и волшебниками в частности, и его позиции по отношению к магическим существам в целом, — сдержанно ответила она.
— Ты знаешь, что в этом нет смысла. Те, кто с тобой не согласен, не изменят своего мнения, как бы красноречивы ни были твои слова и безошибочна логика. Тех, кто согласен, не нужно убеждать. Это пустая трата усилий и времени, — сказал он искренне, словно предупреждая ее или пытаясь открыть ей глаза.
— Это для саморазвития. Я не собиралась отправлять свои мысли в редакцию «Пророка», просто пытаюсь бороться с начинающимся застоем мозга, — ответила она, нервно покусывая большой палец. — Кроме того, неплохо поразмыслить о собственной позиции.
Северус фыркнул.
— Судя по всему, твой мозг в отличной форме. Или ты пытаешься сказать мне, что я отупел и не смогу бросить тебе вызов? — насмешливо спросил он.
— Да, Мерлин свидетель, что Северус Снейп простак каких поискать, — саркастически ответила она.
— Подойди ко мне, любовь моя, — сказал он, поманив ее рукой между затяжками, как будто произносить слово «любовь» было для него в порядке вещей. — Садись рядом со мной и распусти волосы.
Она поняла, что он, должно быть, не осознавал, что говорит.
«Любовь моя» — так он назвал ее.
Это заставило ее покраснеть, а сердце биться сильнее.
— Но ты терпеть не можешь мои волосы, — ответила она, оставаясь на месте.
— Только когда ты оставляешь их в котлах. Это слишком нахально с моей стороны — желать прикоснуться к твоим волосам? — спросил он, его выражение лица было неестественно открытым.
— Нет, — ответила она. — Позволь мне закончить эту строчку, тогда я буду рада посидеть с тобой.
Казалось, потребовалась целая вечность, чтобы написать одно предложение, когда он смотрел на нее таким взглядом, и еще больше времени, чтобы расплести косу и сесть к нему на диван.
— Ты знаешь своего Тибулла, любимая? — сказал он, глядя на нее сквозь прикрытые веки. — «
У того, должно быть, железное сердце, кто не любит женщину, которую волен любить…» — он сделал паузу и улыбнулся самой обезоруживающей улыбкой. —
«В смятеньи волосы, босая, без прикрас…»
Она кивнула. Он сказал это еще раз — «любимая».
— Но Делия была не женой, а любовницей Тибулла, что вряд ли уместно, — отметила она, садясь рядом с ним.
— Поэты редко пишут стихи своим женам, — беспечно ответил он.— Интересно, почему? — казалось, он задал этот вопрос себе, а не ей. — В любом случае, я пытаюсь провести параллель между Тибуллом, вернувшимся домой с войны, и мной, вернувшимся к тебе после борьбы с буйным невежеством и подростками, склонными взрывать котлы.
Он пропустил одну вьющуюся прядь ее волос сквозь пальцы левой руки, с таким выражением лица, как будто это было самое прекрасное, что он видел в своей жизни.
— Я знакома с лирикой Тибулла, но должна признать, что поэзия — это не та тема, которой я посвящаю много времени и сил, — сказала она, чувствуя, как он медленно прижимает свое колено к ее.
— И в самом деле, в этом нет особого смысла. Волшебная поэзия либо несуразна, либо педантична, а последним магглом, написавшим что-то стоящее, был Джон Донн, — ответил он.
— Я ни один из его стихов не знаю, — сказала она, не понимая, стоит ли ей смотреть в его горящие глаза или нет.
Он откашлялся и звучным голосом, который она часто слышала в классе, начал:
Влюбленный кавалер,
Что славит (ангелов беря в пример)
Слиянье духа, а не плоти,
Должно быть, слышит по своей охоте
И в дудках свадебных — музыку сфер.
Нет, знавший женщин скажет без раздумий:
И лучшие из них мертвее мумий.
Когда он говорил, в его глазах читалась насмешка.
— Да неужели? — в свою очередь усмехнулась она, прекрасно понимая, что подыгрывает ему. — Я сказала бы, что это больше говорит о плохом вкусе поэта в выборе женщин, чем о какой-либо вечной истине.
— Очевидно, он никогда не испытывал удовольствия от общения с женщинами твоего… интеллектуального уровня, — ухмыльнулся он, — если написал такое… Но по большей части это правда, что женщины часто бывают глупы.
Он отпустил ее волосы и еще раз затянулся, пододвигаясь к ней, пока его длинное бедро не коснулось ее.
— Упомянутые студенты, Лонгботтом и Вэнс — если я не ошибаюсь, мужского пола, — парировала она.
— Я поправлюсь: кругом одни дураки, кроме меня, тебя и, возможно, директора.
Он вздохнул.
— Возможно, это тебе понравится больше.
Он снова выразительно откашлялся и начал декламировать:
Моим рукам-скитальцам дай патент
Обследовать весь этот континент;
Тебя я, как Америку, открою,
Смирю и заселю одним собою.
О мой трофей, награда из наград,
Империя моя, бесценный клад!
Я волен лишь в плену твоих объятий,
И ты подвластна лишь моей печати.
— Я не совсем понимаю, почему именно этот отрывок пришел мне на ум, — пробормотал он после того, как закончил.
Она посмотрела на него и поняла, что звук, который он издал, очень похож на неловкий смех.
Мало того, он покраснел.
Она понятия не имела, что сказать. Она не могла определиться, хочет ли она, чтобы Северус курил гашиш почаще или чтобы не притрагивался к трубке до конца своей жизни.
— Ты позволишь? — спросил он, взяв ее руку в свою и целуя каждое чернильное пятнышко на ее пальцах.
Его губы легко скользнули к ее ладони, а затем к запястью. Он очень долго прижимался губами к мягкой коже на внутренней стороне ее локтя. Он нежно согнул ее руки, словно скрывая свой поцелуй для сохранности.
Северус на мгновение широко открыл глаза, а затем очень медленно выдохнул.
— Довольно, — невыразительно произнес он, быстро переместившись в самый дальний конец дивана и снова взяв в руки трубку кальяна.
Странный, едкий запах травы тяжело висел в воздухе.
Затем Гермиона сделала кое-что, что Северус, в обычном своём состоянии, счел бы проверкой или поддразниванием и, скорее всего, пресёк бы на корню.
Но нет, внимание Северуса переключилось на наполнение чаши его трубки, когда Гермиона решила расслаблено откинуться на диване, положив босые ножки ему на колени.
По авторитетному мнению ее мужа, ее привычка ходить босиком в их покоях была варварством. Конечно, она не стала принимать в расчёт мнение человека, который носил чёрную шерстяную мантию даже в августе.
Она положила ноги ему на колени, просто чтобы посмотреть, какой будет его реакция.
Меньше двух месяцев назад она с тем же успехом могла сунуть голову в пасть льва.
В ответ он небрежно отложил в сторону трубку и крепко, но нежно сжал ее ноги. Он пошевелился, как будто устраивался удобнее, и плотно прижал своды ее ступней к своему телу.
Она почувствовала, как теплая знакомая твердость уткнулась в ее ступню, и ее глаза слегка расширились. Его дыхание стало тяжелее, и он надавил решительнее.
— Это не внушает тебе отвращение? — спросил он, глядя прямо перед собой.
— Вовсе нет, — ответила она.
На самом деле, это ее возбуждало.
Он никогда не проявлял ни одного намека на сексуальную агрессию, это был первый раз, когда он действовал по собственной инициативе. Ее сердце бешено колотилось.
— Ты не испытываешь отвращения? — снова спросил он.
— Нет, — ответила она, боясь испортить момент.
— Тогда могу я… сделать это всерьез? — негромко произнёс он.
— Пожалуйста, сделай это, — тихо ответила она.
Она зачарованно наблюдала, как он небрежно расстегивает брюки, обнажая свою багровую эрекцию.
Встав на колени напротив нее, он соединил ее ступни вместе и начал медленно вводить пенис в очень теплую плоть между ними.
Очень медленно, очень осторожно он двинулся вперёд.
Его руки ласкали ее щиколотки, а движения ускорились.
Хорошо, что она лежала, потому что у нее закружилась голова.
Теперь он жестко вбивался в ее плоть, и из его уст исходил непрерывный поток тихих стонов. Горячий твердый член грубо двигался между ее сомкнутыми ступнями.
Это было необычно.
Она извивалась так, словно его пальцы лежали на ее клиторе. Она была так возбуждена его страстью, его желанием, что ее сердце устремилось ввысь.
Она покраснела, когда сквозь стук сердца услышала, что он зовёт ее по имени.
— Гермиона, — медленно произнес он, произнося каждый слог ее имени, как будто это было целое предложение, полное смысла. Запинаясь, он продолжил: — Я… приближаюсь… к завершению… Мне бы хотелось… — его голос прервался.
— Чего ты хочешь, Северус? Попроси, и я сделаю это, что угодно, что угодно, я сделаю все, что ты захочешь, — горячо шептала она, ей казалось, что она умрет, если он остановится.
— Я хотел бы… кончить… на твое лицо, — сказал он взволнованным голосом. — Конечно, ты можешь сказать «нет». Мерлин… ты должна сказать мне «нет»… Скажи «нет», — его голос звучал глухо.
— Кончай мне на лицо, — ответила она так разборчиво, насколько мог позволить ее затуманенный разум. — Я хочу, чтобы ты это сделал, — повторила она, не веря, что сказала это вслух, пока не услышала собственные слова.
— О боги, — простонал он, привстав. — Оставайся так, как ты лежишь. Не двигайся.
В одно мгновение он уже стоял над ней, обхватив рукой свой член и быстро накачивая его. Потом это произошло — липкая жидкость, такая горячая, что она удивилась, как она не обожгла ей кожу, брызнула ей на лицо.
То, что произошло дальше, потрясло ее.
Он опустился на колени, запустил одну руку в ее волосы и поцеловал, его сперма размазалась по их лицам. Другая его рука подняла подол ее платья и скользнула между ее ног.
Он продолжал целовать ее, пока его рука быстро довела ее до оргазма.
— Моя любовь, — прошептал он ей на ухо, пока она дрожала. — Ты моя любовь.
Она не была уверена, разумно это или нет, но сейчас она безоговорочно поверила ему.
Она боялась, что с его стороны будут какие-то извинения или даже насмешки, но их не было.
После раздельного душа, где, под прохладными струями, она пришла в себя, и неторопливого, молчаливого ужина за высоким столом Большого зала, ее муж выглядел безупречно умиротворённым.
Хотя он не отказался от своего признания, произнесенного шепотом, он не повторил его.
