Город, увидевший, как он умер (дважды)

      Обманчивая весна обнимала его кости знакомым зудом. Корни плакучей ивы, охранявшей переднее крыльцо, пятнала серебристая умбра; снег сошел несколько дней назад, но истощенная почва еще помнила о нем. Аластор наклонил голову, уворачиваясь от нависших ветвей, уже цеплявшихся украдкой ему за волосы.       Мама, шедшая впереди, не обратила на ветви никакого внимания: ее голову окутывал шелк, затенявший лицо. Мать и сын торопились попасть внутрь до того, как любопытные взоры заметят, в какой час они вернулись; как делали и прежде, только покидая дом.       А пробило ровно три пополуночи. Несмотря на этот час, первым делом его мама, едва переступив порог и задвинув за ними засов, заторопилась на кухню. Там она взялась за огромный горшок когда-то приличного серо-розового цвета, а ныне уходящего в уродливую, подпаленную местами фуксию; глазурь давно сошла с его боков. Затем потянулась под раковину и вылила в горшок целый кувшин шипящей, дымящейся жидкости.       Аластор топтался позади, опираясь на единственный стул — колченогий и мятно-зеленый, в цвет столу; размеры последнего намекали еще на семь таких же посадочных мест.       Мама поставила горшок на плиту и бросила внутрь горсть каких-то листьев, отчего жидкость немедленно вскипела; потом накрыла его глубокой, почернелой железной миской. Из сумки, спрятанной в кладовке, она извлекла связку палочек и подожгла их спичкой. Те вспыхнули. Комната быстро начала наполняться густым тухлым дымом.       Мама выжидательно обернулась к Аластору.       Тот немедля протянул ей жестяной бидончик, который держал все это время, накрытый старой тряпкой; мама отбросила ее.       Внутри покоилось скрученное месиво. Загустевшая кровь, пронизанная толстыми, вздувшимися черными венами, почти походила на облако. Мама выплеснула ее прямо на горящее в миске пламя, и дым завонял железом.       Еще несколько секунд она продолжала бросать ингредиенты в кровавое, тлеющее месиво, шевеля его длинной костью, добытой в их собственном курятнике. Даже после множества множеств раз Аластор не мог толком разобрать слова, которые его мама бормотала со скоростью света, но чувствовал их могущество.       Наконец она отступила от своих пылающих трудов. Утерла пот со лба и в первый раз за день оперлась о буфет всем телом, отяжелев от усталости, накрывшей ее, как прилив.       — Давай я сам закончу, мама, — сказал Аластор, и его голос был низок и хрипл от дыма, который они оба перестали замечать. — Соберу прах и скормлю свиньям, — заученно произнес он.       Она устало ему улыбнулась и шагнула вперед, склоняясь над ним, беря мальчишеское лицо в ладони и нежно целуя его в макушку.       — Спасибо, солнышко. Помни, каждый кусочек плоти и жира должен сгореть дотла, или бедная девочка не сможет добраться до той стороны. — Она слегка отстранилась и посмотрела ему в глаза. — Наша задача в том, чтобы ее не привлекли к ответу за преступление без преступника.       — Конечно, мама, — произнес он и крепко сжал руки, отвечая на ее объятие. Усталость, похоже, пронизывала каждый гран ее существа. Он сделал бы что угодно, чтобы снять с нее это бремя.       А потом она ушла в свою маленькую спальню, готовиться ко сну.       Аластор повернулся к горшку, пристально глядя на кровавое месиво. Секунду он помедлил, поджидая, прислушиваясь к отзвукам: вот его мама открыла Библию, перевернула страницу, начала читать вслух. Она молилась о прощении, даже сжимая в руке пентаграмму.       Он же, так тихо и медленно, как только мог, повернул ручку на плите, отсекая пламя, отчего кипение жидкости в горшке немедленно затихло.       Взявшись за куриную кость, Аластор осторожно подцепил кровавый сгусток, подтаскивая его поближе. Потом достал из кармана скомканное воронье тельце и бросил в пламя.       Целый час мальчик стоял над горшком, прижимая кончиком кости изысканное месиво к краю миски, оберегая его, покуда вороний трупик сгорал в прах на его месте. Огонь, лишенный силы кипения и слов его матери, слишком быстро стал угасать; Аластор сконился над ним и забормотал себе под нос грубую, исковерканную копию слов, которые слышал каждую ночь. Она всегда отказывалась его учить.       Мальчик бросил в миску вторую спичку, готовый ждать столько, сколько потребуется.       Немного погодя до него донеслись красноречивые звуки: мама, с сожалением вздохнув, закрыла Библию. Потянувшись, должно быть, через кровать, она щелкнула рычажком радиоприемника, и ее маленькая спальня заискрила, затрещала изломанным хоровым пением. Она заснула, укутанная в чужие голоса.       Аластор затушил пламя крышкой от горшка. Соскреб вороний пепел в жестяной бидончик, где раньше лежало месиво, и наконец, сгреб месиво прямо себе в карман.       В первый момент, дотронувшись, он словно наполнился восторженной силой. Ничто в целом свете не походило на это чувство.       Когда Аластор падал и обдирал коленку, его всегда завораживала сочащаяся кровь, корочка, которую можно содрать. Жизнь. "Защищай свою кровь, — всегда говорила мама, нежно промакивая его ранки и тщательно пряча их за бинтами. — Не растеряй жизненную силу".       Огромным усилием воли он ненадолго оставил месиво в покое — ровно настолько, чтобы успеть покинуть дом через заднюю дверь и дойти до свинарника на задворках. Там он высыпал прах в свиное корыто, звучно пнув его напоследок — чтобы спящие твари поняли, что для них есть работа.       А после, не медля, обошел дом вокруг.       Палисадник перед крыльцом был не самым безопасным убежищем. Не лучшим для того, чтобы делать то, что он задумал — но час стоял поздний, все спят, никто не станет подглядывать. А его Ива казалась единственно верным местом для этого обряда.       Усевшись на землю спиной к стволу, Аластор вытащил скомканный сгусток месива. Он был не крупнее апельсина и прекрасно помещался в детской ладошке. Аластор вонзил в него ногти, наслаждаясь свежей кровью, побежавшей по пальцам, и поднял комок к лицу, пристально вглядываясь. Если он посмотрит как следует, то, может, разглядит начатки рук? Ног? Зубов? Легких? Он жаждал сердца, но ничто из этого все равно было не рассмотреть.       Но тем не менее Аластор не был разочарован. Он принюхался, вдыхая мясной аромат.       Что за могущество таилось в этом сгустке; начало жизни, вырезанное и выдранное из своего ложа до того, как успело сформироваться. Его мама всегда была так осторожна. Она хотела помочь — и ничего более.       Днем она помогала округе, приветствуя новорожденных, убеждаясь, что они прибывали в мир целыми и невредимыми. Яростно защищая роженицу, присевшую на корточках над полом и занятую высшим из священнодействий человечества — созданием жизни.       Ночью она помогала всем остальным: тем женщинам, кто, по той или иной причине, не мог или не захотел стать матерью. Сперва ее инструменты и варева решали проблему, а затем искусность и заклинания защищали их от духов и сил, жаждущих занять опустевшую матку, поджидавших, как жадные бесы, возможность пролезть в смертный мир. Его мама защищала их и от бдительного взгляда сверху. Это грех, мрачно объясняла она, пусть и не должно быть грехом. Благодаря ее заботе их души будут спасены, даже если нарушили Божьи правила.       Аластор обожал ее, ее знания, ее могущество. И каждый раз, когда она помогала очередной женщине, наблюдал, как это могущество соскальзывает с пальцев. Как ее сила истощается. Как самоотверженность накликивает на нее беду, когда все, что стоило делать — приберечь эту мощь для себя.       Сгусток в его руке, казалось, до сих пор дышал. Вдыхал и выдыхал, веря, что все еще в безопасности. Что он до сих пор — возможность.       И она опьяняла Аластора, эта возможность. Это могущество.       И — и вкус тканей и органов на языке был упоителен. Но все же плоть не главное блюдо. Неприправленная, неприготовленная путями, известными его матери, сырая и выставленная напоказ, пачкающая его подбородок, пятнающая губы и пальцы, пока он вгрызался все глубже. Главным блюдом было само чувство. Могущество, принадлежащее теперь ему. Кровь была жизнью. Жизнь была могуществом. Могущество было тем, чем он владел безраздельно.       Комок исчез за пять минут, а вся передняя часть одежды мальчика пропиталась кровью. Следующие пять минут он просидел, задумавшись: может, стоило проговорить слова, как его мама? Нет. Самого действия было достаточно.       Потом мальчик встал и поспешил обратно к свинарнику, где снял с себя одежду и скормил ее свиньям. Затем побежал в дом, прибрался на кухне и проветрил ее от дыма. И все это время чувствовал, будто парит в воздухе. Он был неуязвим.       Той ночью Аластор спал, как убитый, и ему снились тени на краю разума, принявшие его подношение. Они удержат его на вершине и защитят маму.       Десять лет спустя, когда Аластору исполнилось шестнадцать, поздним вечером, едва он успел вернуться с хорового пения, в их дом постучал констебль. Он сообщил новости: какой-то беспризорник попытался украсть у мамы Аластора сумочку, и, торопясь, дернул слишком сильно, сбив ее с ног. Она упала и разбила голову о тротуар. Ее жизнь вытекла в решетку канализации.       Два дня спустя Аластор скормил последние кусочки беспризорника свиньям. Потом положил в карман оставшуюся косточку, фалангу пальца, покрутил рычажки, до упора открывая в доме газ, вышел за дверь и бросил спичку.