Город, увидевший, как он умер (дважды)

      То на автобусе, то на попутках Аластор доехал от Билокси, штат Миссисипи, до Атланты, штат Джорджия. Когда он добрался до города, его карманы были набиты банкнотами, вытащенными у случайных дурачков; поискав как следует, он в конце концов нашел человека по имени Остин Паркер. Тот продал ему новые документы. Аластора Бабино больше не существовало: его место занял Аллен Доннадью. Это имя сложнее было связать с его матерью, а значит, и с ее пропавшим убийцей.       Имя “Аллен” раздражало; он находил его неподходящим. Но все-таки новое имя звучало довольно схоже и могло сокращаться до прежнего инфернального прозвища, к которому он привык; так что стало лучшим выбором. Воистину, единственным сожалением было то, что он не мог оставить имя, дарованное ему матерью.       Потом встал вопрос учебы, и здесь не обошлось без проблем. Он так и не получил обычного диплома, пусть мама и позаботилась — как следует! — о его образовании. Существовали вполне престижные университеты, но его подвела сентиментальность. Технически Аластор (не Аллен; не наедине с собой, в собственном разуме) мог более-менее сойти за Белого Человека. Конечно, было нечто в форме его челюсти, изгибе спинки носа и текстуре волос, что выдавало креольское происхождение, но сойти все еще было можно. Сентиментальность, однако, заставила его записать Аллена по документам полукреолом, полуфранцузом. Хотя происхождение и было смешанным, оно усложняло поступление.       В конце концов Аластор отыскал место в Университете Атланты, сперва записавшись на подготовительные курсы, а затем продвинувшись к основной учебе. Его дни полнились лекциями по математике, вечера — изучением теологии, знаний, столь ревностно мучивших его мать.       Оставались ночи. Ночами он лежал в комнате общежития — его сосед-идиот был так добр, что почти каждую ночь проводил в городе, проигрывая в карты свое наследство, — погружаясь в мысли о прошлом. О том, как плоть вора поддавалась под топором Аластора, о том, как лопались связки, когда Аластор выкручивал ему пальцы из суставов. Он знал, как хрупко человеческое тело, годами наблюдая за пациентками мамы: как много их все же погибло. Он вспоминал раз за разом вкус крови на языке - могущество, которое ощутил, такое далекое и крохотное, но такое жгучее. Тот день, когда он пировал нерожденным, стал последним - мама не сказала ему ни слова, но он знал, что она знала. Ни разу с тех пор его не оставляли наедине с останками, а следующие десять лет она молилась в десять раз усерднее.       Он жалел только о том, что заставил ее волноваться.       Так что для всех окружающих (и особенно для надоедливого соседа) стало большой удачей, когда Аластору предложили работу на радио: вести поздним вечером трансляцию. Вечерние передачи оплачивал университет, что обязывало Аластора пускать в эфир молитвенные песнопения, прерываемые регулярными напоминаниями о том, что надо оставаться бдительными и докладывать о безнравственных личностях начальству кампуса.       Ночью у него было куда больше свободы. Ну правда, кто из факультетских стал бы слушать маленькую радиостанцию в глухой ночной час? Аластор обращался к новостям, отдельно наслаждаясь историями, просачивающимися с той стороны океана, о Великой войне, превращавшей элитные европейские земли в свежие кладбища. Он собирал слухи, в том числе приходившие к нему из телефонных звонков и писем, о проявлениях сверхъестественного на болотах его родины, к северу от Аппалачей. Порой он рад был порассуждать о том, что услышал на лекциях по теологии. Кроме него в студии все равно никогда никого не было, исключая визиты другого студента, подбиравшего музыку.       Покуда аудитория его передач постепенно менялась, Аластор понемногу менял и музыкальную подборку. Молитвенные песнопения он находил достойными, потому что взрослел, слушая, как мама напевает их себе под нос, как дом наполняется ими, льющимися из радио, он пел их и сам в церковном хоре, но… кто откажется от капельки джаза? Было нечто удивительно приятное в том, чтобы от новостей о последней замеченной в лесах тени переходить к рассуждениям о жертвах военной высадки, а в конце улыбаться звукам “Livery Stable Blues”.       Но 5 июня 1917 года появился указ о том, что все мужчины возрастом от двадцати одного до тридцати одного года обязаны записаться в армию. И по случайности Аластору, точнее, его новой личности по документам, четвертого июня как раз исполнился двадцать один год (еще одна ошибка — сделать вид, что он на три года старше. А ведь эти документы должны были облегчать ему жизнь!)       Спроси кто его профессоров или спонсора радиотрансляции, они назвали бы это лучшим совпаденим из возможных. Аластор по всем статьям считался примечательно способным студентом, пожирающим знания с непреходящий жадностью и легкостью; но понемогу, однако, поступали и другие известия — о гнетущих ночных монологах, посвященных греху и пустой трате крови за океаном… все чаще раздавался шепоток: колдовство.       Куда лучше было просто избавиться от этого парня. Если им повезет, он и вовсе не вернется.       Война.       Война была изумительна.       Опыт и умения Аластора спасли его от участи пушечного мяса на передовой — мяса, обреченного столкнуться с гусеницей танка или острым концом штыка в битве передового вооружения против детей, играющих по правилам времен Гражданской войны. Вместо этого его поставили сразу за линию фронта, надели на него наушники, дали антенну, с которой только он и мог управиться, и сунули под руку рычаг, которым он быстро научился отбивать морзянку.       Зачем он угробил на лекциях столько времени? Сидя за столом, читая фолиант за фолиантом? Здесь Аластор сидел в вечном тумане пыли и копоти, окруженный симфонией выстрелов и взрывов. Мимо него несли безногих, безруких солдат, вытащенных из окопов. Кровь — жизнь — потоком лилась из разверзнутых ран, и работа Аластора прерывалась только тогда, когда он отвлекался, завороженно глядя на струйки крови или на оторванную руку, так далеко отброшенную взрывом, что она падала прямо перед ним.       Может, пойми военные чины, сколько могущества они тратят зря, у них появилось бы больше шансов. Каждое тело, беспечно брошенное на поле боя, или погребенное, или кремированное, было пустой тратой потенциала.       Аластор передавал приказы по цепочке, от оператора к оператору, по сети, не способной дотянуться до цели без усилителя. И если он, умея настроить свой приемник так, чтобы улавливать фрагменты переговоров германцев, болгар, турков, жалел, что плохо понимает чужую речь… всего не выучишь. Никто другой все равно не мог поймать вражеские трансляции. (Кровь ли, которую он собрал, позволяла ему дотягиваться туда, куда запрещали законы физики? Аластор разбирался в точных науках. Аластор вновь начинал разбираться в том, как кровь сворачивается на пальцах, остывая, в том, какова она на вкус. В том, как она стекает по горлу…)       Когда пришло известие, что война выиграна, а его трансляции на передовой больше не нужны… Аластор чуть не заплакал. Но когда они садились в самолеты, — его волосы свалялись от грязи, пыли и крови, щеки запали, кожа посерела и истончилась, — из глаз все же потекли слезы. Сослуживцы плакали вместе с ним.       “Мы возвращаемся домой”, — говорили сквозь слезы те, кому снарядный шок позволял говорить. “У моего сына будет отец”, — говорили они так, словно это было благословением Господним. “Мы возвращаемся домой”.       “Дайте мне остаться, — думал Аластор, сжимая виски между судорожными вдохами, борясь с желчью, подступающей к горлу при мысли о том, что ему вновь придется делить комнату с идиотом, чье имя он не потрудился запомнить. — Мое место здесь”.