Твоя красота

      Начало, по скромному мнению нынче существующих секретарей, наделенных выдающимися способностями, недалекими от великой мудрости, полагается давать с самых точных информационных данных, разжеванных терпеливо для менее гениальных умов: круглых дат, знаменитых событий, трудновыговариваемых имен, что западут в мозг и будут следовать за мыслями, прокручиваясь на подкорке сознания до тех пор, пока не заинтересует-удивит-затянет до самой пучины самосознания. Так начинаются произведения непревзойденно блестящих философов, не нуждающихся в доказательстве неслыханной привлекательности своего творчества, что не верят в валидность выражения субъективного мнения автора посредством использования художественных образов, потому что давно уверовали в фактическое положение вещей: то, к чему принято и необходимо стремиться.       Но поистине позорно то, насколько легко ступить на недобропорядочный путь, отречься от дорогой сердцу достоверности: ни одно божество не расположено к аускультации неискренних молитв людей, и, кажется, не готово даже проявить себя, чтобы возыметь влияние над безрассудным народом, готовым взять на себя путь коммунистической идеологии солидарного общественно-политического движения, чтобы взвалить ответственность за любое содеянное на плечи Великого и Всесильного, пересечения взгляда с которым они бессовестно избегают и пытались делать это всегда. Упущение всегда начинается последовательно, по мере поступления громко сигнализируя о предстоящих неприятных сюрпризах, и аль-Хайтам — гений, но не предвестник неизбежного, способный видеть на три аршина над землей.       Его начало — не дата регистрации, это обтесанный временем молью траченый диван, застарелый настолько, что на поверхности его можно нащупать увековеченные следы штопанья, сулетошний след абрикосового компота, прорвавшийся пучиной некогда на убогое полотно, бросающиеся в глаза покатости, выраженные в безотносительной любви к отдыху. Доступно и надежно оно так, что из любой части комнаты можно постигнуть его взглядом, сколько ни пытайся скрыться, и место это вымочено страданиями, в ходе которых кровь отливает от лица так, что остаешься без единой кровинки, соскальзываешь с трона снисходительности, приобретаешь бремя отсутствия рассудительности выводом губительной оплошности, выливающейся в бесконечное модернизирование своей личности. Он пахнет сыростью и нищей гадостью, но сохранились до болезненности посредственности непосредственные воспоминания о событиях: незаурядной войне конфликтующих сторон, не готовых уступить осиротевшую давно солонку, столкновении двух гениальных умов в ожесточенном словесном поединке, вынужденном перемирии для зализывания душевных ран и, по большему счету, каждом вечере, неохотно проведенном в этом месте.       Зачастую, в этом доме, конкретно на этом диване, не происходит ничего из ряда вон выходящего, что колоссально расстраивает легкомысленного Кавеха и, безусловно, приводит в чувство порядочного аль-Хайтама, не готового к череде непредсказуемых событий, возникающих обычно, стоит только им двоим оказаться на территории одной комнаты. Громоподобно впечатать дверь в дверной проем, поскользнуться в попытке поймать улетающие тапочки, примять задницей все документы, разложенные терпеливо на кофейном столике, проложить тропинку из случайно зацепленного пряжкой ремня вороха архитекторских чертежей и истошно завопить, стоит его ноге коснуться бумаг — трактовка житейской прозы Кавеха, которая вызывает один и тот же порядок действий, спровоцированный бесконечной беспечностью и бескультурным желанием разнообразить эту шаблонность.       Наблюдательность — его конек, и он с удовольствием наблюдает за тем, как наблюдает за ним Кавех и замечает то, с какой нерациональной стабильностью происходят бессмысленные перепалки, основанные только на желании вступить в разгоряченный спор, без победителя и проигравшего. Замечает, но не говорит ничего: осознанно не желает препятствовать уже существующему социальному строю, и, кажется, да, он оказывается одним из тех людей, что будут лихорадочно размышлять и придут к выводу не трогать рычаг перевода поезда на другие рельсы, чтобы не презентовать умышленное убийство, но после не смогут отогнать мрачные мысли, пришедшие по душу ночью — в самое подходящее время для размышлений о правильности своих действий. И осуждать это абсурдно: он и сам поступил бы также, но не из благих намерений, а по стечению обстоятельств, приведших к разумному выводу о неприкосновенности и отчужденности.       И стабильность — безопасное и спокойное чувство, тень его личности и образцовый спутник, готовый помогать вернуть самообладание в любой ситуации, теряется безвозмездно в какой-то момент и никаких усилий не хватит приложить, чтобы приручить его снова. Вмиг дом становится серым пятном на замену черно-белого преследующего фона, люди — мельтешащим бельмом на глазу, и не существует нецелесообразного положения в его жизни, которое не было бы связано с присутствием Кавеха.       Формально, это происходит на Большом Базаре, во время празднования Сабзеруза, но приходит довольно очевидная мысль о том, что формирование проблем на почве здоровья, началось глубоко в детстве, когда впервые отоларинголог прогнозировал тяжелую стадию тиннитуса, возникшего в результате чрезмерного уподобления детям примерных семьянинов — попытке вылечить легкую черепно-мозговую травму народным методом. И сказывается оно не только на банальном звоне в ушах, сопровождающимся жутким трипом, но и многих других аспектах: излишней чувствительности барабанных перепонок, исчезновению источников слухов извне, ломающей боли от праздничных фейерверков в голове. Люди, искренне считающие, что его удовольствие — носить затычки для ушей или заглушающие наушники для демонстрации показного презрения окружающим людям, даже не могут представить, насколько они правы, потому что он не только презирает их всех, но и готов прилагать невероятные усилия для того, чтобы еще век не слышать этих голосов.       Не в его манере судить о происшествиях до момента их наступления, поэтому не возникает и предчувствия о чем-то неизбежном, когда они вдвоем отправляются на праздник, чтобы глотнуть свежего воздуха, прежде чем снова придется окунуться по макушку в рабочие дела. В толпе аль-Хайтам с удивлением узнает много знакомых лиц, к каждому из которых им почему-то необходимо подойти, поздороваться, обменяться бессмысленными любезностями и пойти дальше, ближе к торговым ларькам: он задается вопросом, это и есть то, что люди называют приятельством? И за недолгое время пребывания здесь он с какой-то ленцой соглашается с внутренним голосом о том, что даже мимолетное взаимодействие может помочь узнать о человеке очень много — он с неудовольствием узнает Кавеха ближе, настолько, насколько вообще возможно узнать человека не на первый год знакомства.       Кавех любит утонченные пастельные цвета, с какой-то отличающейся изюминкой — ярко-бирюзовым пером, несуразно огромной красной брошью, темно-коричневым отрезком ткани, поэтому берет некоторые странные вещи, практическую обиходность которых невозможно назвать точно с первого раза; торгуется с продавцами бесконечно, словно ему доставляет удовольствие смотреть, как заунывно тушуются простые прихожане перед светочем Кшахревара; отдает предпочтение намного более древним вещам, имеющим материальную ценность только в трехзначном числе их возраста; но на лице его совершенно легкая беззаботность, проявляющаяся в бездумном обращении к нему за очередным советом или просьбой, на которые аль-Хайтам предпочитает отвечать тактично, чтобы не спугнуть эту привычку.       Он даже забывает об истинной причине их нахождения здесь, которая, в общем-то, состоит в том, чтобы хорошо развеяться и повеселиться, чем они и пытаются заниматься на протяжении некоторого времени. Это несколько затруднительно, не столько потому, что научно не объяснить удовлетворение от исполнения прихотей, сколько из-за тяжкого груза, повисшего и мерно покачивающегося в районе груди. Оно не проявляется до какой-то поры, просто изредка напоминает о том, чтобы не приходилось излишне расслабляться, но в какой-то момент весь его кругозор сужается до размера среднестатистической мужской ладони, затылок беспричинно покрывается нервной испариной, пальцы колотит так осязаемо, что возникает ощущение, словно он безуспешно пытается за что-то ухватиться. Он и хватается: за светлую прядь волос спереди, причем, так сильно, что сам не чувствует, как перекатываются мягкие ворсинки по коже, как стягивает настолько сильно, что голова Кавеха отклоняется назад до тех пор, пока он не оборачивается возмущенно. Выражение на его лице — холст, с переливающимися эмоциями и живой человеческой мимикой, которая имеет свойство меняться с удивительной скоростью: конкретно сейчас, удивленно вытянуться, поднять брови, обеспокоенно приоткрыть губы в немилой букве «o», и страшно представить, какое выражение застыло на его собственном лице.       Он не трогает, потому что не может пошевелить ни единой мышцей, зато может беспорядочно перескакивать взглядом по беспокойному окружению, с каждой секундой становившемуся все более громким, а в его голове, напротив, затихающему. Это чувство пробегает по лопаткам, останавливается в районе затылка и стремительным лучом проникает куда-то глубоко под нерв, чтобы спровоцировать чувствительные уши на ответную реакцию: страшный звук выстрела, плывущий по всей поверхности кожи мучительно, совсем медленно. Аль-Хайтам содрогается, но надеется, что ни одна эмоция не трогает его лицо, потому что только не сейчас, только не в толпе, только не перед Кавехом. Он стыдит себя вынужденно, до сжатия губ в тонкую полоску и нервном подергивании уголка глаза, потому что стоило переживать это одному, не вмешивать никого. Сквозь дымчатую пелену, простирающую по всему горизонту, он различает неразборчивые звуки и только и может, что загипнотизировано сконцентрироваться на пространственном точке где-то между ямкой носа и бесконечно шевелящимися губами Кавеха.       — А… та… в по-… ке…? Т…б… жна-… мо, — бессвязно бормочет он, и аль-Хайтам старается что-то ответить, но старается настолько, что из раскрытых губ выпадает одинокий звук, напоминающий собой больше писк, чем разумную речь.       Приходится закрыть рот, чтобы не выдать еще чего-то более неловкого и постыдного.       В этот момент ужасающее оцепенение оставляет руки в покое, и он поднимает ладонь, чтобы сделать только одно настойчивое движение — ткнуть указательным пальцем в сторону уха. Кавех глупый, но Кавех почему-то понимает все сразу: он прижимается светлыми ладонями к его ушам и сжимает настолько сильно, что это ощущается даже через призму полного бесчувствия попыткой раздавить хрупкий человеческий череп, но его ладони ласковы и уветливы, наклоняют голову к теплому плечу, позволяя вернуться в реальность посредством опознавания гламурных ароматов. Проносится мимолетно легкий шлейф сладкой туалетной воды, естественный запах кожи и аромат густого абрикосового компота, привычный настолько, что это словно пробуждает от глубокой дремы, которая обычно сопровождает каждое его появление в главном гостевом зале. Сначала приходит чувство времени, он начинает губами отсчитывать разумные секунды, после дышать становится намного легче, а конечности приобретают должный вес, благодаря чему можно перестать висеть на Кавехе безвольным мешком. Аль-Хайтам приходит в себя, но почему-то еще долгое время его отказываются отпускать. Он замирает неподвижно, неловко подрагивая руками, потому что и представления не имеет о том, что люди обычно в таких ситуациях, — акаша отказывается принимать такой спонтанный вопрос.       В конце концов, он узнает кое-что еще: то, насколько Кавех, на самом деле, понимающий.       Он не предлагает проводить его до дома, не напирает, когда слышит громкий щелчок двери и старается вести себя как можно тише в обычное время. Иногда не выходит: слышится громкий звон стекла и куском отрезанная мертвая тишина, грохот из ванной и мертвая тишина, звуки классической музыки и мертвая тишина. Со временем это вызывает привыкание, и именно в этот момент происходят безудержные изменения, влияющие на их жизнь очень странным образом. Во избежание неловких межличностных ситуациях аль-Хайтам пытается вести себя как обычно, но его попытки по неизвестным причинам пресекают на корню: становятся крайне уступчивыми и вежливыми, не устраивают конфликтов на почве бытовой жизни, а также специально умалчивают большинство реплик, оставляя тишине висеть между ними. В связи с происходящим возникают невольно некоторые необъективные предрассудки, связанные с внезапным отсутствием привычного потребительского отношения, и возникает та самая бесстрашная мысль о том, что именно он стал причиной такой патологии.       Он чувствует себя практически скованным по рукам и ногам, когда ничего не может поделать с этим, потому что не в силах и разговора завести об этом случае. Надеется на то, что Кавех возьмет инициативу на себя.       Но этого не происходит.       В целом, между ними не происходит и глобальных изменений, потому что по дому все еще стопками лежат терпеливо расчерченные документы, в мусорном ведре невооруженным взглядом можно обнаружить несколько дешевых лотерейных билетов, купленных по случайности в небольшом ларьке возле дома, а бюджет они продолжают разделять за совместными ужинами в ресторанах. В этом плане найти взаимосвязь оказывается намного проще, особенно с длительным течением времени, потому что постепенно Кавех значительно развивается в достижении определенных успехов на работе и может зарабатывать столько, чтобы суметь покрыть вынужденные траты и даже оплачивать полностью счет в ресторане, что всегда приводит к неминуемому восторгу. И несмотря на большое количество мнений о бессердечности аль-Хайтама, он, в принципе, думает о себе в противоположном ключе, потому что немалого милосердия стоит то, что он позволяет пользоваться своими средствами до получения другой стороной удовлетворяемой зарплаты. Это и справедливо, потому что в долгосрочной перспективе совместный быт становился положением с максимально выгодными условиями, учитывая, что ни одного из них нельзя было назвать бытовым инвалидом, даже наоборот.       И сначала не то, что бы аль-Хайтам возражал тому, что возобновились попытки окружить его заботой, к которой он, в общем-то, был почти полностью равнодушен, но со временем это доходило до статически нелепых случаев, противоречащих природе их взаимоотношений, но не противоречащих непосредственно стандартному поведению Кавеха, который в этом плане придерживался, скорее, более консервативных взглядов, выражающихся, в первую очередь, в крайне сердечных и, если можно выразиться подобным образом, любвеобильных, привычках: как, например, в постоянном стремлении идти, взявшись под локоть, чему чаще всего подвергались знакомые люди, оказавшиеся возле него в зимнее время, или манерой сохранять некие традиционные ценности, проявляющиеся исключительно при совместном проживании. И странно было это: то, насколько тесным становилось их некогда выгодное сотрудничество, эффективно развивающееся, в большей степени, благодаря делению крова и крыши над головой. Многие также считали своим долгом выразить свою субъективную позицию, которая, зачастую, заключалась в том, чтобы напомнить им двоим, насколько сожительство сближает, но аль-Хайтам предпочитал воспринимать это как еще один повод углубиться в чтение философской литературы, чтобы понять истинные мотивы парадокса столкновения науки и психологии. Кавех же безнадежно терял терпение каждый раз, стоило ему краем ухом поймать подобные высказывания, рвался вступить в конфликт и мог успокоиться только когда аль-Хайтам настойчиво оттягивал его за плечо, предлагая пойти домой.       И можно было только соврать, сказав, что гнусные слухи врали, несмотря на то что, по большей части, они лишь порочили и искажали действительность так, что их бездумное распространение становилось характерным действием для не самых умных людей. Он и правда знал очень много: запоминал, что на завтрак Кавеху нравятся обжигающе горячие сэндвичи с яичницей, предполагал его примерное расписание на день, не меняющееся изо дня в день, доколь не наступит дедлайн сдачи архитектурных чертежей, сопровождал до утренней службы, после которой он всегда отказывался обедать по непонятным причинам, пока сам отправлялся в очередной рабочий график в академии, замечал тусклые следы от туши на светлой коже век, совсем под бровями, которые забавно отпечатывались при моргании, всегда терпеливо отряхивал от пыли чужое небрежно брошенное пальто и вешал его на крючок, изучал перечень книг, казалось бы, совершенно несоответствующий принципам литературной эволюции, но исчезали со шкафа гостиной они умеренно, такими периодами, за которые вообще можно было прочитать огромный дамский роман, также различал его обычную и немного хмельную походку настолько, что выучил звук этих шагов наизусть, способный воспроизвести их на память. Но это никак не соприкасалось с границей какой-либо близости, просто показывало наглядный пример того, как действует на практике человеческая психология, столь страстно описанная в книгах.       Это было, скорее, в духе Кавеха — размышлять о вещах эмоционально и впечатлительно, исходя из сказанного в книгах. Никто не мог осудить его мнение о том, что излишний драматизм не к лицу ни одному человеку.       Иногда по приходу в гостиную приходилось заставать крайне любопытные сцены, напрямую взаимосвязанные со сложным периодом в жизни Кави, выражающиеся в нервном поглощении холодного молока из горла пластиковой бутылки для стабилизации нервных клеток в организме. Зачастую, это происходило за несколько дней до предположительного окончания проекта, поэтому увидев его, окруженного небрежными эскизами и огромным пергаментом с точно очерченными контурами сооружений, а также несколькими нетронутыми чарками вина, отливающими золотым в солнечном свете из-за штор, он совершенно не испытывает удивления. Аль-Хайтам едва ощутимо прищуривается, сдвигая тонкие брови ко впадинке переносицы, приподнимает руку, чтобы закрыться от ослепляющих лучей и подходит ближе к дивану, изо всех сил стараясь не наступить на что-либо, лежащее на полу.       — Пришел покрасоваться своими мышцами? — с досадой бормочет Кави, на время отстраняясь от бумажного листа.       Он отряхивает взлохмаченные волосы, стряхивая на обнаженную спину легкие холодные брызги, а после обхватывает пальцами округлый бицепс, напрягая мышцы настолько, чтобы было видно ощутимый прирост, расширяющийся по двуглавой внешней части бронзовым оттенком. Болезненно сокращается ключица, но он продолжает держать выражение лица невозмутимым. Кавех смотрит на него с кривой скептической улыбкой и вежливо сохраняет зрительный контакт до тех пор, пока он не присаживается на диван.       — Если есть чем красоваться, не вижу толка этого скрывать, — говорит он величаво, наклоняясь головой к высокой спинке.       — Поэтому тебе не стыдно ходить передо мной каждый день в чем мать родила?       — В том числе, — усмехается аль-Хайтам.       Он складывает руки на груди, прижимаясь прохладными ладонями к ребрам, вплоть до легкого почесывания бока ногтями, наблюдает лениво за происходящим внизу.       Кави склоняется к полотну так сильно, что острые позвонки видны даже через тонкий фабричный материал футболки, смотрит сосредоточенно за линией, которую ведет твердой рукой, отвлекается только на то, чтобы снова потянуться за бутылкой молока. Выглядит это, по большему счету, ущербно, особенно вместе с большим утомлением на лице и залегшими под глазами ливняками, напоминающими своей сутью больше наливные гематомы. Возникало это не только благодаря превышающему количеству заказов за месяц, но и не без помощи интуитивного трудоголизма, который морально финансировался просмотром японских сериалов и наводил на некоторые мысли об определенных выводах в результате ежедневного перерабатывания. Он был карьерист не с макушки до пят, а глубже, до последнего вздоха, но притом, карьерист малый, неуверенный в себе, держащийся на плоту только благодаря концентрации двух сторон, проявляющихся, с одной точки зрения, в тревожных сомнениях, физическом упадке сил, ранней половозрелости, малоимущем состоянии, ненадежных воплощениях несбывшихся мечт, но с другой — в страсти к жизни с широким полетом жизни, возможности выразить богатство знаний, деятельности, безнравственном превосходительстве и многих других вещах.       Кави оборачивается на него периодически, приглядывается подозрительно внимательно, словно вертится у него на языке что-то мирового значения, но сказать он почему-то воздерживается.       — Ты хотел что-то сказать? — бесстрастно интересуется аль-Хайтам.       Сперва он молчит, продолжает сосредоточенно вести наточенным карандашом по чертежу, то ли делая вид, что не слышит, то ли боясь прерваться на середине черчения.       — По-моему, ты хотел, — только и говорит он.       — Не трогай мою соль для ванны.       — Что? — переспрашивает Кавех.       — Не трогай мою соль для ванны.       — …       — Переключай воду с душа на кран.       — …       — Не пользуйся моим полотенцем.       — …       — Ты нарушаешь все установленные правила.       — Боже, Хайтам… — лепечет он неслышно, — спасибо, что отвлекаешь меня от дел руководством по эксплуатации душа.       Бровь его невозмутимо взлетает, но от возмущений он предпочитает воздержаться, чтобы не вызвать еще больше неблагожелательных жалоб в свою сторону.       — За то, что пользовался моими вещами, косвенно облил водой и подтерся моим полотенцем, приготовлю тебе ужин, — сдержанно, с чуть скользящей иронией в голосе, продолжает аль-Хайтам, — что ты хочешь?       — Не знаю… Честно, я и представления не имею о том, что у нас в холодильнике.       — Если я правильно помню, сырая мраморная говядина и кукурузная каша с сыром, — кратко говорит он.       — Ого… — с удивлением втягивает воздух Кавех, — не знал, что мы так богаты.       — Усилиями.       Аль-Хайтам медлительно поднимается с дивана, отодвигая от себя книгу, к которой он сегодня даже не притрагивался за неимением времени и какой-либо тяги, а после смотрит на стол, холодильник и плиту. У него большое количество продуктов, желание поесть и несколько часов времени.       Обычно, на неторопливую готовку нескольких тяжело сконструированных блюд, вместе с салатом, легкой закуской и бокалом вина, у них уходит около полутора часа, это если высчитывать без какого-либо перерыва, но вместе с ним — не меньше двух часов. Он готовит часто, но не так часто, как Кави, любящий продемонстрировать способности своих рук во всех ремеслах, потому что для него это пристрастие, увлечение, любимое занятие — одно из — и наслаждаться вещами, воспринимаемыми другими недоплачиваемыми часами работы, занимающими излишне много времени, для него очень просто, также как увлечься за чем-то с виду привлекательным и манящим. И моет посуду он чаще, словно пребывание на кухне нравится ему больше всего: намного больше, чем выносить мусор, убираться в комнате, мыть окна, чистить ванну и еще множество бытовых вещей, которыми он, якобы, забывает заняться.       Впрочем, говорить и слово о его увлечениях себе дороже, потому что кропотливо выведенные из формул вкусы меняются не просто с немыслимой скоростью, а с геометрической прогрессией, выраженной в том, что сегодня ему нравилась определенная часть дома, а завтра аль-Хайтам узнает, что, оказывается, более востребованным и актуальным становится длительное пребывание в комнате, в абсолютной изоляции от свежего воздуха, социума и какого-либо графика питания. Подобное происходит не в первый и даже не в пятый раз, а на захлопнутой раздраженно двери сплошным текстом буквально выцарапано: «сам придумаешь», поэтому ему и остается только догадываться, по какой причине, на этот раз, произошел этот конфуз, приводящий неизбежно к тому, что все домашние обязанности сваливаются ему на плечи и мешают спокойно переживать день за днем. Вполне вероятно, что дело снова в формировании небеспричинной депрессии на почве стресса из-за работы, о которой они с того времени даже словом не обмолвились, чтобы у него было четкое понимание того, получилось сдать проект вовремя или нет, или весеннее обострение повлияло на него настолько остро, что он решился запереться в комнате на долгий срок, но все эти размышления приводили к безнадежному выводу о том, что Кавех, возможно, мечтает наточить запястья после карандашей, и он искренне надеялся, что процент вероятности такой возможности ниже, чем он предполагал в своей голове.       Но жизнь размеренно шла своим чередом: аль-Хайтам продолжал каждое утро готовить двойную порцию завтрака, делать две кружки кофе, которые исчезали магическим образом, стоило ему оказаться в душе, ходил каждый день на работу, что вылилось в неожиданные приятельские отношения с генералом махаматра, которые заставили его почувствовать настоящую человеческую обязанность в отзывчивости, которую он, впрочем, успешно избегал, ускользая из кабинета прежде, чем к нему придут с нелепым предложением сыграть в карты, а также считал своим долгом каждый вечер останавливаться перед дверью в комнату Кави, чтобы кратким вещанием напомнить ему об обязанностях взрослых самостоятельных людей, домашних делах и бессовестном отношению к совместному проживанию. Никто не отвечал, но и не то что бы он действительно этого ожидал: нет собеседника лучше, чем молчаливый человек, чтобы искренне поворчать.       С неожиданным исчезновением Кавеха начали исчезать и индивидуальные вещи из их дома, — вернее, вещи-то оставались на месте, но доколи не существует создателя, то не будет существовать и созданий, поэтому отсутствие пополнения коллекции абстрактных картин, пустых ваз для букетов, новых кружек, цветных крючков для верхней одежды, вкусно пахнущих мыл, наклеек на стенке холодильника, дисков с новыми играми, сладких джемов и варенья, учебников по искусству и творчеству, мелких вязаных игрушек в виде животных, стало удручать удивительно быстро, и это дошло до такой абсурдности, что аль-Хайтам засматривался на пустые углы поминутно и застревал в пространственных размышлениях о том, что сюда подошло бы больше — несколько блестящих прозрачных браслетов, похожих на мягких медуз или крупный букет белых гипсофил, покоящихся мирно в очередной безвкусной вазе. Эти мысли были тяжелыми и имели материальную ценность, поэтому он отгонял их неохотно, сопровождая это долгими и еще более глубокими мыслями о том, насколько странно им воспринимается привыкание к чему-то. Впрочем, это было совершенно неудивительно — просто в очередной раз подтверждало факт существования воздействия психологии на мозг человека.       И, конечно, он не оставил без внимания львиную долю мнений и образов в его голове, все чаще соприкасающихся с духовной реальностью мира, не прекращал попытки провести тщательные исследования на это тему, поэтому на моральном уровне он словно вернулся во времена, когда ему приходилось делать выбор между юридическим и лингвистическим направлением. Факультеты, разумеется, не имели никакой причастности к нынешнему положению, но напомнили и о его тяжелых временах, когда происходило давление со стороны родственников, разветвление мнений и противоречий, а также ограниченное время, сковывающее некогда по рукам и ногам. Сейчас он стал свободномыслящим, без труда нашедшим свой собственный путь, по которому шел все сознательную жизнь, а также имел выбор, который, в конечном итоге, пал на крайне оригинальную сферу деятельности.       Были и свои плюсы в этом, потому что его дельный мозг всегда тянулся к, каким бы то ни было, знаниям, а узнать о причине формирования межличностных отношений, почве искренних чувств, основанных, в первую очередь, на близкой привязанности, поводом конфликтов для будущих расставаний, было искренне интересно. Возможно, он немного разобрался в том, откуда именно произрастает, так называемая, симпатия, почему определенным людям импонируют определенные люди, что, к счастью, по большей части, оказалось связано с различными типами мозга, откуда возникают сомнение и причина для измены, и даже определение бесовского слова «ревность», которое он сравнил бы со своим потенциальным недовольством, когда кто-либо выбирает тему для проекта, интересующей его самого. И Кави, по случайности ставший предметом анализа, получил такие психологические характеристики, как идентификацию с по-настоящему несчастным человеком, варьирующуюся от предначертанной жизни в тревогах и вероятности спиться к сорока годам до желаемого существования в относительном спокойствии, с не очень искренним интересом к людям, крайней необходимостью близкого круга общения для выражения льющейся через край эмпатии, а также откровенным проявлениям, так называемой, симпатии.       Это становилось действительно забавным наблюдением — забавным до тех пор, пока вместо воображаемых образов перед ним не предстал сам Кави, уставший и провонявший пылью. По неизвестным причинам, в его голове до этого обнаруживалось много представлений о том, как произойдет эта встреча, почему-то именно эта, но ни одно из них не подтвердилось, поскольку они оба отреагировали примерно никак, просто он отделался напоминанием как можно скорее принять душ. И совершенно не забавным оказалось то, что он начал замечать, как его несерьезные наблюдения начали воплощаться в жизнь, или, по крайней мере, проявляться в его глазах.       Кави продолжал таскать в их дом дешевые украшения, которыми всецело забивалась каждая комната, случайно ронять верхнюю одежду на стойку с обувью, скупать тайком корм для кошек и собак, носить неестественно огромные мягкие тапочки в виде кроссовок, но на веках его больше не было смазанных следов туши, руки его дрожали, когда касались бумаги карандашом, а во время разговоров с клиентами он начинал нервно расхаживать по комнате, сжимая в пальцах каждый предмет, что попадется ему на пути. Он все еще пил из своей любимой кружки, постоянно разбивал посуду из нового сервиза, раскусывал горькие таблетки по утрам, завязывал непослушные волосы в хвост, но с каждым днем терял с таким трудом приобретенную индивидуальность, словно собственными руками запихивал ее в мусорный бак.       Иногда им доводилось проводить время порознь на одном диване, и несмотря на то, что в этот момент ни один из них не был увлечен каким-либо делом, все чаще они делили взрослое молчание и все реже — разговаривали. Таинственным образом исчезли сплетни, раздраженные монологи, обсуждение каких-либо книг или сериалов, жалобы на неудовлетворительное начальство, все больше брали вверх дежурные и рабочие беседы.       Но в холодильнике все больше места находилось для любимых десертов аль-Хайтама, оказавшихся там не по его инициативе, в ресторане они оказывались практически каждую неделю, а очередь для выноса мусора и уборки ему не уступали долгим временем, что, если глубоко поразмыслить, могло иметь логическую цепочку: возможно, Кави просто почувствовал себя виноватым за то, что оставил все эти обязанности на него одного и теперь изо всех сил старался возместить убыток. В его действиях было все меньше здравого смысла и все больше абсурдного непостоянства, начиная с того, что он настойчиво пытался доказать достоверность болезни аль-Хайтама тем, что бесконечно касался его лба своей ладонью, когда он засыпал в гостиной, постоянно накрывал одеялом, из-за чего утром приходилось проводить больше времени в душе, а после вообще начал бессовестно оставлять свои ключи на столешнице, тем самым лишая единственной возможности его шантажировать и заставляя подниматься каждый вечер.       Но, конечно, некоторые детали можно было заметить только в присутствии других людей, и так, во время одной запланированной встречи их скромной компании, аль-Хайтам обнаружил то, что пока со всеми из компании общаются на одинаково размеренном тембре голоса, к нему самому обращаются с едва слышным уветливым возвышением, буквально на несколько тонов отличающимся от привычного голоса, что безошибочно можно было воспринять как издевательский посыл. Безусловно, он знал, в каких именно ситуациях такое происходит: подобным образом меняется голос девушек, общающихся с со своими отцами, и он даже невольно покосился на Сайно, чтобы проверить, один ли он это заметил. Ему ничем не ответили, несмотря на то что почти сразу проницательно поймали взгляд, поэтому ему пришлось вынужденно прийти к выводу, что, возможно, в его голове начинается беспочвенная паранойя, возникшая из собственных философских рассуждений.       Кавех ведет себя странно, и это действительно пугает.       — Что ты здесь делаешь? — недоверчиво спрашивает аль-Хайтам, когда обнаруживает, что на кухне, помимо него, есть еще один человек.       Обстановка не самая располагающая, потому что в вечерней мгле горит только тусклая лампа на кофейном столике, и лицо Кавеха, почти обезумевшее, выглядит ужасающе в слабом освещении. Впрочем, оказывается, что это всего лишь плоды воображения и жрущие все попадающееся на пути, тени, потому что он выглядит умиротворенно, и совсем немного — обеспокоенно.       — Утомлен до мозга костей, рука плохо пишет и, тем не менее, сажусь за стол и спешу полакомить себя беседой с таким хорошим человеком, как вы,— обездолено, словно совсем не думая, шелестит он и присаживается совсем рядом.       — Насколько все плохо, раз ты цитируешь русскую литературу? — еле слышно усмехается аль-Хайтам.       — Все недурно.       — Хочешь мне что-то сказать?       Кави погружается в размышления, сопровождаемые мерным постукиванием пальцев по коленке, все еще умалчивает, но готов вот-вот намекнуть, сказать что-то большее.       — Помнишь нашу первую встречу? — спрашивает он, и аль-Хайтам вглядывается в серое лицо тщательнее, пытаясь найти какие-то подсказки, но на лице его, как ни присматривайся, ни капли скорби.       Он сурово сдвигает брови к переносице, молчит некоторое время.       — Не помню.       — Жаль. Давно это было, да?       — Много лет прошло, — твердо кивает.       — Странно наблюдать за тем, что я вырос, а мои помыслы, как прежде, неизменны.       Аль-Хайтам тактично выдерживает долгую паузу, прежде чем сказать:       — Сегодня у тебя крайне неоднозначные отсылки.       — Да нет, — бормочет он, — как по мне, довольно однозначные.       Они усмехаются почти одновременно, продолжают держать зрительный контакт, также как и расстояние между друг другом.       — Как по мне, самое парадоксальное в отношениях то, что существуют либо процессы без любви, либо любовь без процессов. — Я ожидал, что ты скажешь что-то такое, — скромно смеется Кавех, — ты ненавидишь секс. И ненавидишь отношения. И людей.       Аль-Хайтам улыбается тоже. Он лежит неподвижно, облокотившись, как прежде, на высокую спинку головой, а руки его незащищено лежат на диване. Ни одна мышцы в теле не дрогнет, когда он ощутит неприхотливое тепло чужой руки, располагающейся в такой страшной близости, что она пробегает по затылку ледяными мурашками, но не соприкоснется с этим будоражащим волнением никогда. Они всегда далеки настолько, что даже на самом близком расстоянии между ними присутствует умеренная дистанция, и уменьшить ее не выйдет никакими прикосновениями: это знание демонстрируется только длительным течением времени. — Всего лишь утешает мысль о том, что не все в этом мире сводится к сексу, — непринужденно бросает он. — И, возможно, ненавижу тебя меньше всех.