Знаете ли вы правила «идеальной пропаганды»? Как дергать за узлы извилин миллионы людей? Не задумывались ли вы, что вся информация, которую вы впитываете, может быть пропагандой? Навязанные взгляды, факты, аргументы, слухи в конце концов. Все для того, чтобы сформировать из вас, идеальное для манипуляций, общество, а может быть и орудие пехоту.
Вы — масса или интелегент?Пропаганда рассчитана на дураков, которые особо не задумываются о том, что им подают на подносе для завтрака, а те, кто действительно осознанно проглатывают пищу, остаются сытые, как минимум, до двух часов дня.
Легкость для понимания — сложность для критики.Франция. 1941.
Тогда еще джаза не было. Оккупированные земли Франции чахли под Третьим Рейхом, люди начали делить общество на низшие и высшие расы, а служащие фюреру даже не задумывались о том, что распространяют щупальца диффамации. Зато они прекрасно знали и понимали, что большое количество евреев проживало именно во Франции, а с началом войны и проявлением Холокоста, туда сбегались и зажимались в уголке страха немецкие, австрийские, польские и чехословацкие представители евреев. Ошибочно считая, что Франция действительно укроет их от епитимья фюрерских взглядов. И епитимья здесь действительно уместное слово, значит оно — «духовно-исправительная мера», а если сравнивать с кредо фрицев, которые считали, что именно евреи — причина нищеты их страны и всех бед на Земле, то можно вполне считать их искупителями еврейских грехов! *** — С вами поедут два майора, — распорядился мужчина, устало сминая свое морщинистое лицо. Интересно, было ли до войны у него столько рельефности на лице? — Прошу вас, гауптштурмфюрер, — полковник взбросил руки, оскалив белоснежные животные клыки. Экстравагантный взгляд офицера СС сосредоточился на мрачном лице, — мне нужны солдаты, которые умеют стрелять, — последние слова мужчина особенно подчеркнул, напрягая ротовые мышцы усерднее. — Штандартенфюрер Чуя настолько уверен в своей безопасности? — слабым голосом вопрошал командир. — На то я и из СС, командир.— Чуя непоколебимо улыбнулся, слегка наклонив голову. Столь четко отработаны движения. Накахара подхватил папку, которая, по предчувствию, должна была быть испещрена еврейскими фамилиями. — Так значит семью евреев потеряли? — Верно, — ответил командир Мори. Со вздоха, продолжил, — Не знаю человека, который бы так хорошо ловил евреев, как ты. — Уверяю вас. Внизу меня ждёт подполковник, поэтому я немедленно отправляюсь. Чуя скрывает свое негодование. Ему никогда не нравилось находиться в одном помещении вместе с немецкими вышками, при этом позже осознавая, что сам один из них. В немецкой иерархии принято вообще настоящих эмоций не выражать, хохотать под дурацкие шутки и бухать во имя фюрера, ну или Третьего Рейха. Ах да, СС никогда не пьют во имя Третьего Рейха. Накахара поправляет свою фуражку, на которой, в тусклом свете люстры серебряный череп заигрывал красным светом, словно в нем отражался какой-то подземный огонь. Выходя из здания, Чую встречает блестящий Mercedes-Benz G4. Самая дурная машина, которая совсем не нравится полковнику. Накахара считает её совсем не подходящей для военных копошений. Чуя недовольно цокает, пытаясь найти в карманах кожаного, как смола, пальто сигареты. — На. — перед самим кончиком носа вырисовывается рука, которую плотно обвивает перчатка, со схожим составом пальто Чуи. — Французские? — превентивно спрашивает полковник. — Французские, — кивает подполковник, — немецкую дрянь не курим. Накахара улыбается, узнавая голос, который подставит сигарету чуть ли не в самом окопе. Подполковник СС Осаму Дазай — единственный в своем роде, кто может ослушаться приказа штандартенфюрера Чуи. — Куда нам? Накахара вскрывает папку, цепляясь взглядом хищных глаз за буквы, слегка измазанные, но возможны к прочтению. Половину этих имен он помнит, так же, как и их носителей. У кого-то слегка горбатый нос, а у кого-то очень красивые дети, кто-то пытается задобрить солдатов взамен на жизнь, а кто-то считает, что может противостоять человеку с холодным оружием в костяшках. Всем им Чуя и Осаму обеспечили безопасный выезд из оккупированной Франции. Но по документам все эти семьи считаются расстрелянными или повешенными. — На окраину Парижа. Пока что.***
По дороге, витиеватые ветры играли с травяными локонами деревьев, под мягкое прикосновение солнечных лучей. За рулем сидел Осаму, хотя когда дело касалось техники — Чуя легитимный фанатик рулить и держать все под своим контролем, что свойственно немцем, к слову. — Ненавижу эти машины с открытым верхом. — Накахара нервно затягивается, незаметно для себя сжимая сигару и случайно разламывая ее. Дым от сигареты не успевает за автомобилем. — Да. Не хотелось бы повторить судьбу Фердинанда. — комментирует Дазай, ведя машину по зеленым холмам одной рукой. — Наследника Австро-Венгрии? Не нужно себя переоценивать, Осаму.— хмыкает. Чуя, полностью сдавив раздражающую сигарету, наконец-то достает свою черную дудку. Такую же огромную, как и его гордость. Дазай не обижается на его слова, потому что привык к колкому языку полковника Чуи. Крайне удобно скидывать все нервы на войну, и тогда к тебе претензий нет. У них с Накахарой в принципе разные проявления пошатанной психики из-за войны: Чуя выплескивает все на окружающих, не тяготя свою душу и пользуясь служебным статусом, от которого все сидят на иголках, в то время как Осаму все зарывает в себя, скрывая кипящую ярость за улыбкой. Мерседес без трудностей заехал на газон, за которым уже давно никто не следит — то и сама мать природа. Осаму заглушил машину, обернувшись назад с надеждой, что увидит приближающийся транспорт. — Где этих фрицев носит? Приказ же отдали, а они профаны, опаздывают, — прошипел Дазай, выходя из машины. Обходя её с другой стороны, открыл дверь для Чуи. — На вручение смерти опаздывать нехорошо, — Накахара не сводил глаз с синевы неба: она была ясна и невинна, как само дитя, сопровождаясь белоснежными барашками. С этим всем апогеем славы, село, на окраине Парижа, выглядело иначе: как померкло оно, словно кто потряс его серым пепелом. Как яд разлился по нему и отравил все. Выходя из машины Чуя скинул внимание с неба на дудку, вертя перед ней горящей спичкой и пыхтя от дыма. Осаму сложил руки в карманы плаща. Сверкая алыми глазами, наполнены животной силой, тот увидел виселицу. На ней висело четверо людей, среди которых с живота последнего вываливались скользкие и кровяные жгуты, после них же наступала очередь красного водопада, но не такого игривого и быстрого, как Ниагарский. Запах метала и смерти витал в воздухе, он пролетал над землей и разносил гнев на все четыре стороны. Он бился в каждое окно, в каждую убогую дверь, где надежда боролась с отчаянием у скорбных сердцах, где скребли в дверь голод, и рабство, и бесславное вымирание. А дальше он поднимался еще выше, так высоко, что мог узреть весь прискорбный мир. Умирающий от войны, мир. — Вот же, — прокомментировал Осаму, очерчивая осуждающим взглядом свою ярко-красную повязку на левой руке. — Да что там? — Чуя тушит спичку, морща лоб, а затем выбрасывает её, проверочно втаптывая в землю. Дудка задымила. Фуражка слегка поднялась к небу и Накахара увидел висящие, как свиньи на фабрике, трупы людей. Ему показалось, что у них нет глаз. Темный силуэт Осаму пошагал к ним и тут же догадка Чуи была оправдана: — У них нет глаз! — Дазай мог спокойно притронуться к трупам, ощутить этот противный запах, услышать жужжание крыльев мух. Чуя подошел к виселице. Она была возле дома, который был единственным не уничтоженным нацистами в селе. Полковник снял фуражку и ткнул Осаму локтем, приглашая сделать то же самое. Трепетные тела безжизненно висели, слабо качаясь на ветру. Их лица были искажены страхом, а с глазниц стекала кровь, отрывая нерв глаз. Чуя на миг задумался, как было бы ужасно умереть с такой гримасой. Как высшая сила, если она и генезис человечества, приняла бы таких уродцев в свои объятия на небеса? Осаму пригляделся к ящикам гнилых яблок у стенки. Нечто неестественное. Поначалу кажется, что здесь ничего необычного, но при ближайшем рассмотрении он осознает, что эти ящики стоят не просто так — они как бы образуют стену, скрывающую что-то более тайное. Будто волшебство разочарованного фальшивым успокоением, Чуя и Осаму понимают, что за этой самодельной стеной таится секрет. Накахара начинает отодвигать ящики, как в то же время слышится гул машины за спинами. — Штандартенфюрер, простите нас! — младшие по званию парни машинально вышли на землю и пошли к полковнику. Их серые формы выделялись на фоне черноты одежд СС Осаму и Чуи. Четверо подошли к мужчинам и поприветствовались поднятием правой руки. Накахара отдернул руку от ящика и облокотился об него спиной, словно что-то скрывая, прожигая недовольным взглядом военных: — Чего опаздываем на службе? — За такое конечности отрезать должны! — шутил Дазай. — Боже, заткнись. — Извиняемся, ещё раз… Полковник Накахара, нам отдали приказ о поиске еще одной еврейской семьи, — прервал их самый, по виду, младший фриц. — Да, верно все, — наплевательски ответил Чуя, выпуская дым из дудки в верх. — Но перед этим я хочу задать вам всем один важный вопрос. Военные напряглись, сжимая руки в кулаки до белых костяшек. Один из них, брюнет, с пухлым лицом, кинул взгляд надежды на подполковника Осаму стоящего рядом с Накахарой. То есть на его стороне, но полностью не под его контролем, как они. — Сколько человек вы убили? Евреев. — уточнил Чуя. — Я…. Я совсем недавно на службе, убил 63 еврея, — признался один из них. Он сморгнул трусливость два раза и поджал губы. — Я 113. — 86. — 258, полковник! Они могли бы дальше соревноваться убийствами. В мире войны одно убийство — ничто. И за это «ничто» в нашем мире убийцы проваливаются в бездну молота закона. Мы не пытаемся оправдать убийц, но по такой логике, сидеть за гратами должны все, кто был на фронте. Осаму словно окаменел весь. Он увидел смерть. Вот она — топчется совсем близко, яростная, неумолимая. — Подойди, — подозвал одного солдата Дазай. Он одновременно соединил голос и алюминиевый звук запирания канала ствола пистолета. Тот, кто назвал наибольшее число пошел первым на свой итог. Протарахттел выстрел. Р-р-р. Пуля пробила парню голову, заставив его тело упасть на товарищей по службе. Их форма окрасилась позором. Темно-красным позором искупления. Глаза их медлили за эмоциями. Они думали, за что им такая награда? Отойдя чуть в сторону и сбросив мертвое тело с себя, один из живых открыл рот, готовясь нервно возразить чему-то. Скорее всего истине. Но истина была безжалостней, лишив всех трех фюрерских военных взглядов и слов. И истина эта была ростом в пять футов и три дюйма. Тени зла и насилия тянулись за Осаму и Чуей, словно отпечатки пальцев на дверной ручке, оставляя следы своего присутствия в сердцах и душах. Остальные трое полегло из-за Чуи. — Я думал мы убьем поровну, — удивился Осаму и мазнул пальцем по щеке, размазывая фюрерскую кровь. Он посмотрел на Чую. Накахара топал ногами трупы, нагибаясь и снимая с мертвецом фуражки и форму, обнажая мертвые тела. Его задачей было сделать бездыханных военных не похожих на военных, а лицо желательно изуродовать так сильно, чтобы гендер невозможно было определить. Смотря на Чую, Дазай залился смехом, подобно цепной реакции заражая им и напарника. Они смеялись, вспоминая приказы, которые им отдали. Они смеялись, раздевая мертвых парней и царапая ножом их лица. Они смеялись, когда Чуя зачеркивал имена еврейской семьи в списке, случайно проливая на желтоватый листок чернило. Они смеялись, когда ощущали, как с их рук пыталась вырваться жизнь, проскользнуть сквозь щели мужских и сильных пальцев. За ящиками послышалось движение, визг. Чуя приложил палец к устам, показывая «тихо». Дазай услышал французский акцент, в то время как Чуя, носитель французского, полностью удостоверился в этом. А еще он удостоверился в кое чем забавном для человеческого ума — за ящиками находилось убежище евреев, и судя по их возбужденному французскому, они даже не пытались это скрыть. — Мы слышим вас! — брякнул на французском Чуя. Ответа не последовало. Тогда Чуя снес ящики и яблоки попадали с грохотом на землю. Открылся взор на двери, а за ними и проход. Дазай и Накахара почувствовали ужаснейший запах, конечно, до этого они и так пропитались «амбре» висящих трупов и крови, но эта вонь пронизывала до костей. Когда в подвале завиднелся мертвый — все стало понятно. Накахара откашлялся и принялся ступать внутрь, держа при себе ружьё. Он заговорил на французском: — Доброго дня, выжившие, — ухмыльнулся, рассматривая каморку. Полковник был испещрен взглядами шести глаз. Жуть! В синем мраке убежища они светились отчаянным желанием жить и есть. Есть, есть, есть. Это были мать и двое детей, отец же лежал мертвым прямо возле ступенек, накрытый какой-то тряпкой, пропитанной горем семьи. — Выходите, — скомандовал Чуя. — А вы нас не убьете? — пискнул младший сын. Глаза его были как две черные большие пуговицы. Чуе они почему-то напоминали очи Осаму. — Тихо, Джейд! — мать прикрыла ребенку рот, боясь, что тот может вызвать у полковника причудливую и звериную жажду смерти. Накахара никогда бы не убил ребёнка. Он спрятал Вальтер в ремень и невинно поднял руки, смотря на измученные, грязные и голодные лица: — Выходите, я вам ничего не сделаю. Мы пришли вас спасти. — Ты там скоро?! — громко спросил Осаму снаружи. — Скоро! — ответил Чуя. Еврейская семья вышла на улицу и вздрогнула от нового лица СС. Дети прижимались к грязному пальто матери и жадно вдыхали свежий воздух. Матерь же, взглянула на родное село и меланхолично вздохнула вместе с детьми. Столь грустно им было — душа болела за родную Францию, за народ, за землю. — Послушайте меня, мадам, — обратился наконец Чуя, закрыв собой страшные и мертвые тела солдат, — мы с подполковником вывезем вас из Франции. Дети сею секунду спохватились — в их глазах вспорхнула надежда на лучшее детство, без войны и жестокости, без антисемитизма и смерти. Мать же не могла поверить в такое чудо. Если бы Чуя и Осаму стояли в другой одежде — возможно бы поверила и доверила три жизни. — Куда вы нас повезете? — тихо спросила она. Чуя, рассуждая, спрятал руки в карманы чтобы полностью очистить себя от подозрений «пистолета в руках»: — В США, — ответил и посмотрел на Осаму с новой решительностью. — Куда скажешь — туда и отвезем, — улыбнувшись, отрезал по-немецки Осаму, отвечая на серьезный взгляд полковника. Женщина закусила губу, рассматривая служащих: она обвела взглядом мрачных глаз фигуры Осаму и Чуи, а затем остановилась на алых эмблемах, что охватывали левую руку. Глаз начал так дергаться — выдавая мрачные и бледные мысли хозяйки наперед. Она что-то задумала. — Так что делаем, мадам? — переспросил Накахара, подталкивая женщину на быстрый ответ и улыбаясь её детям. — Дети, бегите! — вскрикнула женщина хриплым голосом, толкая детей худощавыми руками вперед. Они не сообразили что происходит, но заставили свои мышцы работать и, в первые же секунды бега, неумолимо пылать от боли, а кровь нагреваться и разгоняться по телу шустрее. Сама мать рванулась в сторону, рассуждая о том, что Чуя и Осаму в первую очередь железно вцепятся в её жизнь. Такую никчемную и истощенной пулями, огнем и болезнями. — Какая идиотина, — подытожил Дазай и подошел ближе к Чуе, догадываясь, что тот сейчас не откажется от «закурить». Накахара молча стоял, скрывая задумчивый взгляд под тенью позорной фуражки. Он стрельнул голубыми глазами по детям, которые помчались к, скорее всего, сумасшедшей матери: «mère!», «mère!». Позволяя ветру резвиться со своим пальто, Чуя набрал, грязного от тухших тел, воздуха в легкие и крикнул семье вслед: — Бегите в свое новое убежище! Вы жили слишком близко к тварям, жалким людям. Бегите от их алчности, мадам и ее дети За спиной послышались хлопки и чуялся запах горелого. Осаму похлопал ему и поднес дудку: — Гениально, неотразимо. Поехали, я сдерживаюсь от того, чтобы не догнать эту женщину и не убить, — прыснул Дазай. — Какой ты жестокий. — Я? — по-детски удивился Осаму, — по-моему, полковник тут ты. — Ты хочешь поссориться, или чтобы я тебе вмазал? — шикнул Чуя, пока дым заполнял его присутствие. — Честно признаться, надоели ссоры с тобой. И заселилась тишина. — Поехали, — грубо скомандовал Чуя. — Стой, — неожиданно остановился Осаму, будто спрыгивая с остановки своей привычной манеры общения. — Что ещё? — вздохнул Накахара. Он хотел как можно скорее оказаться в городе, поближе к цивилизации. К тому же, он чертовски ненавидел долго находиться рядом с убитыми людьми. Его же руками. — Ты очень сексуально разговариваешь на французском. А нет, Осаму никуда не сходил. Чуя обернулся к нему в пол оборота: — Я ожидал, что ты выкинешь подобное, — похоже Чую это ни капельки не смутило и не сбило с толку. И это наталкивает на одну мысль. — Я настолько очевиден? — вспыхнул Осаму. — Осаму, в конце концов, мы разговариваем как будто среди нас не лежит и не весит семь трупов. Уходим отсюда. — Так они же не подслушивают. И в конце концов они сели в машину, где за рулем уже сидел Чуя. Это означало, что его настроение идет на поправку. Но из тысячи случаев — девятьсот девяносто девять раз Накахара был бы более нервным, чем Осаму. От него так и «пахло» нервами, и Дазай думает, что это просто из-за характера Чуи: он слишком в пропасти души переживает за все. Как бы их не рассекретили, не убили, не предали. Заезжая в Париж Чуя постоянно отвлекался на различные вывески с шляпками и помадами, людей, которые все еще старались держаться на плаву, после того, как Европу охватила война, да и в основном на французскую жизнь, которая считалась одна из самых роскошных и красивых в восемнадцетом веке. Осаму было безразлично на французов, но не спешите делать его вовсе не интересующегося чужой культурой и традициями — француженки очень красивые, когда мало говорят. Со времен службы и повышения в голове Дазая был беспорядок от всего, что происходит вокруг, то ли от, что находится в голове Осаму. В основном Дазая тревожили ряд причин, которые заставляли его много молчать и только иногда проскакивать в мире костей, мышц и желеобразных орехов в черепушках: •Вечно плохое настроение, что у него, что у Чуи; •Притеснение времени на собственную жизнь; •Учащенные встречи со смертью и жизнью, при чем на грани; •Война. Даже сейчас, в Мерседесе, разлеталось деструктивное молчание и гудеж двигателя, и Дазай думал, что если сейчас не заговорит, то Чуя полностью залезет под стеклянный купол, а черная пелена формы охватит его, заставив делать вдвойне ужаснейшие вещи! — Куда мы едем? — тихо спросил Осаму. — Такое ощущение, что ты вообще не разговариваешь с командиром, а письмами обмениваетесь, как французы в четырнадцатом. Дазая что-то ударило по здравому смыслу, он нахмурил брови и резко повернул голову к Чуе: — Может хватит меня за каждое действие и слово отчитывать? — А может хватит меня доставать вопросами? А?! Осаму хотел продолжить, добавить много неприятных для Чуи вещей. Накахара снова негодовал: ухватился за руль посильнее. Машину припарковал рядом с Maybach — молодющей машиной с белыми вставками в колесах и все тем же открытым верхом. — Мы друг друга не знаем, помни, — напомнил Чуя, заглушая машину и устало выдыхая. Когда Чуя напомнил все Дазаю, он отковырял их недавний разговор о весточке к командиру. — Может ну его? — Осаму скривился и махнул кистью. Чуя посмотрел на него с новой порцией чувств, которые дали понять, что лучше бы Осаму сейчас помалкивал. Дазай вышел с машины, хлопнув сильно дверью, от чего и улыбнулся, когда Чуя выругался вслед: «Своей машиной будешь греметь!» Подполковник зашел в небольшой бар. Он не был чем-то примечательным и популярным среди народа, а скромным, где вместо картин, обиты золотой рамочкой, были новости и афиши нацистских фильмов для поднятие духа военных. Такие заведения были в принципе гауптшарфюрера Мори, ожидая, что искать его будут в зданиях посолиднее, полностью отвечая его статусу. — Осаму, сюда, — позвал Огай, махнув фуражкой с тройного столика и вставая. Дазай снял и свою фуражку, подходя к командиру и приветствуясь поднятием правой руки: — Добрый день. Тройной столик, мы кого-то ждём? — поинтересовался Осаму, присаживаясь напротив командира. Мори собрал свои темные волосы в маленький хвостик на затылке и, подозвав француженку-официантку, заказал шампанского, заставляя Осаму прилично таки подождать ответа. — Мерси, — улыбнулся Огай, когда принесли напиток, и поправив рукава, положил локти на стол, вглядываясь в бледное лицо подполковника. Он наконец начал, — Хотел тебя с полковником познакомить. Осаму принимающей манерой покачал головой, заказывая себе кофе. А нет, не себе. Кофе Дазай не очень любит, оно горькое, иногда чересчур горячее, а иногда от него даже тошнит! Кто ж пьет такую гадость? Через минуток пять напиток принесли, а мужчины достаточно разговорились. Командир Мори рассказал о дальнейших планах Осаму и Чуи. Они должны поехать в всеми известный Гран-Пале и обеспечить верхушкам безопасность. Мельком Дазай обрадовался, — голову Чуи обескураживает искусство, и, наверное, приходя к нему в гости, можно самому насмотреться и вдохновиться искусством сполна. Когда Накахара узнал о том, что с превосходного Гран-Пале сделали госпиталь, а затем немцы и вовсе оккупировали, то все секунды жаловался Осаму с чашечкой кофе в руках. И вспоминая этот разговор, Дазай мимолетно заметил за собой, что уж поёт его душа, когда эту песню она разделяет с такой же душой Чуи. — Накахара Чуя. Хороший полковник, один из лучших. Фюрер ценит его, но вот сам он видимо, не ценит того…что ценят его? — Мори усмехнулся с игры слов, а Дазай посмотрел ему в глаза сквозь клубы пара над эспрессо. — Да-а-а. До такой степени, что о нем солдаты говорят и восхищаются, — парировал Осаму, переставляя разукрашенное блюдце с кофе напротив свободного места столика. — Да? — вскинул брови Огай. — А то. А потом замолчал. Дазай почесал нос, не в состоянии придумать тему для слов. Он глянул на потолок, на висящую люстру, не включенной из-за дневного света, будто прося самого Господа послать ему подсказку. О чем ему говорить с таким человеком, как Мори? Его прочесть не получается, потому он из разряда таких людей, которые говорят много, но с физиономией, находящейся в блаженстве. И не понять, толь война его так закалила, толь он много тёмного скрывает за своей спиной. Ну, отчасти, все люди скрывают темное за собой. — А, Чуя! Вот и ты! — Мори улыбнулся во все морщины. В его малиновых, от жажды, глазах сверкнул, на раритет, не обыденный интерес. Чуя выплыл в кадр настолько тихо и незаметно, что Осаму почувствовал себя некомфортно, а еще больше… разыгранным. Серьезно, пока он расхваливал Накахару что мощи, который, мог бы стоять за спиной — Огай смотрел за появлением зла: за Чуей так же котилась волна черных злодеяний, преступлений, смерти и крови, и Осаму иногда кажется таким забавным контраст внутри Чуи, — бросает в смех. — Здравствуйте, гауптшарфюрер Мори. Дазай медленно повернул голову, а затем слегка приподнял вверх, заметил, как ресницы Накахары тенью падают на нижнее веко. То, как он сковал свои эмоции ради этого визита — тоже смех. — Осаму, это полковник СС Чуя Накахара, — представил Мори, обхватывая костлявыми пальцами бокал с ещё недопитым шампанским. Дазай встал со стола, приветствуясь с полковником и отодвигая стул для него, дабы он присел. — Осаму, по-моему, ты спутал полковника с девушкой? — активно моргая, спросил Мори. — Нет-нет. Полковник, присаживайтесь. Чуя сел за стол, увидев перед собой заготовленное для него кофе. Он подвинулся ближе к столу и исподлобья кинул предупреждающий взгляд на Дазая. Пролетело несколько секунд пока Чуя сделал глоток кофе, спросил о делах Мори и наконец приковал фальшивый интерес к Дазаю: — И, как вам Франция, подполковник? Осаму поразмыслил: — Хорошо. — Успели пообщаться с местными? — Чуя сложил руки на белоснежную скатерть. — М-м-м-дам! Француженки очень красивые, особенно мне одна понравилась, в красном гольфике таком. — Я в тебе не сомневался, — окликнулся Мори. Чуя секундно улыбнулся, кивая: — То Франция вам понравилась? — Определенно, штандартенфюрер, — отчеркнул Осаму.