Добряки

Выезд в 13:00, место встречи: Париж. Гран-Пале — музей искусств. За рулем сидел Осаму, как бы Чуя не капризничал, словно ребенок, Дазай настаивал на своем. Поездка в Гран-Пале для него не более, чем просто шуршать подошвой ботинок вслед за фюрерскими людьми и что-то иногда им кивая, а если вообще не повезет, то играть в «смятенную душу» и быть пленником разговоров с людьми, которые не мыслят так, как мыслили бы они настоящие. Для Чуи же этот визит может и милостыни подать, подать надежду на пополнение творческого эго. Дазай просто понимает, что всю дорогу мысли Накахары будут занимать нарисованные образы картин, разрисованных стен и выставок, посему он взял руль на себя, ведь в такие военные времена важно следить за дорогой, а не просто ехать. Осаму думал: «Вот если бы мы там поета какого-нибудь да повстречали, я бы тоже светился. Может даже, свою шкребню показал…» Взирая на людей ни Чуя, ни Осаму не испытывали к ним ни влечения, ни антипатии. Взирая на жизнь они не омрачались и не миловали. Достаточно было вернуться в другой мир, лучший мир — к своим книгам и картинам, порой музыке и спорту, и возможно разделять это вместе. Возможно, если сама жизнь не поддастся на паскудный соблазн. За дорогой Чуя курил дудку, перекидывая ногу на ногу, метая глаза по разным зданиям, но только ни в коем случае не на людей. Причина по которой Накахаре не нравились автомобили с открытым верхом (а их делали уж очень много) это невозможность скрыть свое настроение, лицо, да и вообще скрыться от людей. Во Франции большинство встречают и провожают немецких солдат острым и скрытным желанием пожелать всего плохого, поэтому Накахара ездит с деланной физиономией. Но как же ему хочется ступать по улочкам Парижа с распахнутыми руками! Но к сожалению на них с Осаму повешены ярлыки. Дазаю может и безразлично какое у него влияние и репутация в иностранных обществах, но Чуя-то знает, точно знает и надеется, что Осаму поддерживает его в этой мысли. Дазай вообще много в чем поддерживает Накахару, поэтому второй уверен. Чуя чуть подвинулся к Осаму на сидении, перед этим посмотрев назад и увидев ещё одну машину, уже с закрытым верхом, где сидели обермейтеры СС. — Ты не брал свою фотокамеру? — шепотом спросил Чуя, закусывая губу в возбужденном ожидании. Когда он яро хочет заполучить ответ, который повлияет на его настроение и дальнейшую судьбу, он всегда так делает. Осаму повернул голову к Чуе: — Конечно взял. Накахаре Чуе же вскружило голову искусство, так резко и неожиданно, что я аж испугался. Затем Дазай обратно повернулся к дороге. Но нарастающую улыбку увидел. — Так резко? Осаму, любишь ты врать, — удовлетворенно хмыкнул Чуя. — Нет, ну а что? Вцепился мне вчера в глотку после Мори: «Не забудь взять камеру, не забудь взять камеру». — У тебя выбора особо не было, — развел руками Чуя, довольно скрещивая их на груди. — Ну, когда дело касается тебя у меня никогда нет выбора, — в шутку признался Дазай. Дело вот в чем, как только Чуя узнал о их приказе, тут же захотел сфотографировать несколько работ в Гран-Пале. Незаметно, чтобы не дай Бог камеру не отняли, и пойдут дальше. — Только я вот читал, что Гран-Пале в таком себе состоянии… — Дазаю не дали закончить. К слову, он бы мог сам себя остановить. Последнее время у него вырываются слова, как птицы взлетают с ветви. Резко. Вспорхнув. А Чуя все это принимает в штыки, и вот как тебе говорить с таким человеком? — Осаму, я не маленький ребенок чтобы реветь, когда мне в руки не попадает то, чего я очень хочу, — как-то обижено перебил Накахара. Ему не понравилось, что Дазай ставит его в сравнение с подростком во время пубертатного периода, а их-то, на минуточку, уже третий десяток лет жизнь носит! Или то они жизнь носят. Дальше они ехали в кромешной тишине. Ни слова, ни шуршания. Несколько раз Чуе казалось, что Дазай задерживает дыхание, затем резко набирает новую порцию, готовясь что-то сказать. Но Осаму предпочитал мысли держать в себе, и обычно это были мысли, которые потребовалось сказать больше всего. Дабы отвлечься от друг друга мужчины вслушались в гул двигателя. На самом деле когда прислушиваться получше — звук кажется таким противным. Через десять минут они подъехали к зданию, которое вызывало восхищение своими размерами. Оно отдавало не менее большой тенью на улицу. Дворец был бледного цвета — величественное сооружение, утопающее в элегантности и роскоши. Фасад Гран-Пале возвышался узорами и скульптурами, рассказывая бесконечную историю красоты, культуры и изящества. На фронтоне следовала надпись «Воздвигнуто Республикой во славу французского искусства», но все это величие было укрыто алой тряпкой с символикой. Осаму с Чуей припарковались и вышли с машины. — Ну, французы, возвели так! — внезапно раздался басовый голос и тяжкие щаги по тротуару. Осаму и Чуя молча поприветствовали глав СС поднятием правой руки, а затем проследовали за ними. Это были мужчины лет за пятьдесят, которые получали необыкновенное удовольствие от своей работы и, даже если им бы предложили, не смогли бы отказаться от пропаганды Гитлера и Гиммлера. Осаму проверил наличие камеры в кармане, пытаясь это делать как можно более незаметно, чтобы потом не получать хлыстом по спине. Уж поверьте, наказания в немецкой армии жестокие, а в СС вообще изрисованы кровью. От такой мысли пробежались мурашки, но Дазай привык к ним. Привык постоянно держать свою кожу в таком рельефном состоянии, как будто та хочет разорваться на клочья от бедственных эмоций, что носятся по крови. — Ну что, полковник Чуя, ведите, — скорее распорядился, а не попросил мужчина. И они двинулись. Накахара пытался ухватить зрячей памятью все подряд: огромные купола, которых поддерживали высоченные стены с квадратными колонами. Сквозь стекло изумрудных куполов пробивалось солнце и его лучи, хоть и не таких радостных людей, провожая обратно. И Чуя не понимал. Где ж все люди? Может, он слишком глуп для своих тридцати трех и на этот вопрос даже семилетний мальчик ответит? Чуя отчетливо помнит снимки в газетах с Гран-Пале, где ещё до Первой Мировой войны стояли фарфоровые статуи. Статуи людей, которые стояли словно в замершем вальсе. Чья-та творческая рука вырезала эти статуи, но вот имя хозяина этой руки Чуя, увы, не помнит. И по всем нуждам войны, величественный музей и хранилище всех французских искусств, превратился в армейский госпиталь. По всей возможной территории стояли кушетки, стонали люди, блуждала смерть. Бегали молодые и немолодые медсестры, услышать можно было как и немецкий, так и французский. Чуя не хотел такое фотографировать. Осаму обвел военных взглядом, доставая фотокамеру. Раздался щелк. — Что это вы делаете? — ворчнул эсэсовец, взглянув сначала на раненых и обмякших на кушетках солдат, а затем на Осаму. — Фотографирую. — объяснил Дазай. — Полумертвых людей? Интересно-интересно! — Друг попросил меня фотографировать творчество, — монотонно ответил Осаму. — М-м-м… — вдумчиво промычал мужчина, в его темных глазах заигралась шутка, и он локтем подбил своего напарника. Они заржали, схватившись за животы. — Хорошая шутка, подполковник! Но вы не можете так говорить! Эти люди воюют за нашу родину, за нашу нацию! Они освобождают наш немецкий народ, что годами страдал на чужих землях. Вы не можете говорить, что это творчество… Смерть к творчеству не приравнивают, это даже хуже чем антонимы. — обермейтер схватился за подбородок, похоже, ощущая бесконечную гордость за свои патриотические речи, между которыми мигрирует капля фальшивой человечности и призрением шуток над смертью. В конце концов они привыкли к такому выводу в своей жизни, и давно не ощущают жалости к смерти то немецкого военного, то иностранного. — Гауптшарфюрер, я прошу прощения за моего… — Накахара обернулся к Осаму, сжав челюсть так сильно, как только позволяла ярость, — напарника. Знаете, алкоголь заставляет людей думать и говорить совсем по другому, да-да! — И в тоже время говорить отчасти правду… — подключился второй эсесовец, поджав нижнюю губу, — Но шутка была действительно неуместна. Я! Я бы посмотрел каково тебе… — Осаму Дазай. — представился. —… Осаму Дазаю, было бы, будь ты на месте тех бедных людей. Ладно, Ганц, нам нужно определиться где штурмовые отряды положить. Слыхал, что на прошлой неделе вытворили эти… янки? Почему чужая разведка может так легко проникать в немецкие владения?! Гитлерослужащие прошли вглубь, агрессивно отзываясь о американцах и впрочем всему, что не нравилось Гитлеру. Как толь они окунулись в «амбре» спиртов и бинтов, то раненые сразу спохватились и, со скрипом кушеток, на их уродованных физиономиях заиграла новая песня положительных эмоций. Многие узнали Чую, подмечая его обыденное хмурое состояние. Дазай же без проблем мог кому-то пожать руку, либо поиграться со своим служебным долгом и присесть на ту же кушетку к военному, узнав в нем своего знакомого или друга. В среде смерти его ничто не сковывало, а наоборот, прорывало на комедии и раскрепощенность. Посему Чуе и могли поставить в пример холоднокровность подполковника. Или это умение абстрагироваться? Накахара часто думал об этом. Они сотворили ужасные вещи, но при этом они не попадут на фронт, по крайней мере, Чуя догадывался, что Дазай будет упираться от такого рода предложений. Старшины прошли в одну из комнат. В ней кушеток свободных было гораздо больше и потому было принято решение переместить раненых СА туда. Мужчины сразу подловили одну из молоденьких медсестер и начали толковать условия и когда же прибудут раненые. Осаму стоял позади них вместе с Чуей. Он глянул на него: — Чуя, — позвал Дазай. Чуя услышал, но отвернул голову в другую сторону. — Чуя, — уже громче позвал Осаму. Но решив рано сдаться, хмыкнул, и тоже развернулся, упираясь взглядом в огромное полотно с символикой на белоснежной стене, что возвышалась высоко-высоко и до стеклянного купола. Накахара поздно переборол себя и повернулся к Осаму: — Что ты хотел? Дазай простоял так долго, мол, отвечая такой же атакой. Он предвидел, что Чуя вскоре начет вертеть недовольно носом, постукивать носком по плитке и создавать эмоциональный шум. Осаму слегка поиздевался над ним и, покопавшись в кармане, подошел поближе, протягивая камеру. — Я заранее фотографировал улицы Парижа, может понравятся какие-то. — тихо сказал Дазай. Чуя начал остывать. Он невольно улыбнулся и робко взял фотоаппарат, вертя в руках и не спеша прятать его в карман. Радости не было предела, вот радуют мелочи, аж до глубины души! И как так выходит? Непонятно. Но так хорошо было держать этот фотоаппарат, Накахара знает, что выведет эти снимки, потом повесит где-то у себя и будет довольный как минимум неделю. Каждый раз, когда будет собираться, он будет проходить мимо стенки, или полки: «Да! Красиво! Очень хорошо!». Сознание почувствовало капельку счастья и удовлетворения. Постепенно выходя из этого, нового для себя, довольного транса, Чуя не услышал, в отличие от других, звук приближающихся каблуков. Кто-то так усердно бежал, и почему-то его никто не останавливал. — Полковник! Полковник! — верещала женщина. Она глотала по пути слезы, пыталась их уловить и тащила свое тело и сердце к людям. Настолько она была в истерике, что не успела остановиться и врезалась в Чую. Тот же выронил фотоаппарат. Бам! Вдребезги. Женщина схватилась за рукав Чуи, краснеющими глазами моргая и дрожащими губами моля о своем: — Пожалуйста, не отправляйте моего сыночка в этот ад! Он же пушечное мясо! — кричала она, — Никогда не был в хорошей форме… и здоровье, проблемы с сердцем его всю жизнь преследует! И невестка моя сейчас одинешенька! Но… все равно, она погорюет, а потом другого отхватит, а на что ж моего родного оставить? На кого? Накахара даже не смотрел в лицо женщине. Он посмотрел на разбросанные детальки фотокамеры и сдержанно управлял эмоциями дабы не стукнуть эту орущую особу. Дазай среагировал: — Нет, фрау, не можем, пройдемте, пройдемте, — он повел женщину к выходу, подталкивая её за спину и кусая внутреннюю часть щеки. Стерпит. Силуэт Чуя все отдалялся и отдалялся, становясь, и без роста мужчины, крошечным. Накахара не стал поднимать разбитое. Какой-то еврей в полосатой рубашке тихо подошел и склонился перед полковником, начиная собирать мусор, «жалко, жалко…», кряхтел он. — «Я же просто человек. Слабый… Я сейчас могу зареветь, а мне надо быть выдержанным», — думал про себя Чуя, — «Самое главное это выдержка. Плевал я на эти фотографии и на этот фотоаппарат. Мне тридцать три и я не должен так завывать из-за каких-то фотографий.» — мысли Чуи продолжали скакать с темы на тему, переплетаясь между собой и споря так же, — «А неужели Дазай не хочет меня тоже успокоить? Я расстроился? Да! Я очень огорчен и моему страдающему сердцу нет предела. А то эти «живые глаза» мне все испортили. «Не пускайте моего сыночка! Моего сыночка!». Это война, тут все идут в один конец.» А затем пришло осознание тридцатилетнего возраста. Стало стыдно и душно от самого себя. Такого капризного и нервного полковника. *** — Ну что, сфотографировал искусство? — в хорошем издевательском тоне спросил Осаму. Они с Чуей шли по вечернему Парижу после всех событий. Они не были такими масштабными и в основном приходилось быть просто на чеку дабы главы смогли решить всякие вопросы. В четыре уже привезли пострадавших штурмовиков и Осаму с Чуей так же следили и провожали их. И вот сейчас они могли просто идти по дорожке, которая когда-то была в более цельном виде, чем сейчас. Говорили о всяком, пытались оставаться собой. — Да-а-а, — иронично протянул Чуя, — все, как я хотел. Дазай тяжело вздохнул, отчасти разделяя с Чуей потерю. Как никак, а фотоаппарат был его. Жалко однако. Но еще более грустно было потерять активность жизнерадости Чуи. Они проходили мимо ресторана, который работал только по вечерам с музыкантами-евреями. Немцы туда вообще не ходили, считая, что не стоит создавать популярную атмосферу вокруг жидов. И все же, золотой свет манил Чую зайти в ресторан. Ему плевать о какой-то нарисованой популярности евреев, Накахаре бы просто поужинать среди музыки с человеком, который его во всем понимает. — Может зайдем? — предложил Чуя. Осаму молчал минут пять, а потом заговорил: — Мне что-то невмоготу… Хочется наоборот убежать от людей, понимаешь? — Как это — «убежать»? — удивился Чуя. — Ну, вот так взять и убежать. Не хочу я с тобой таскаться в людные места уже. Навидался уже рож. Чуя на знал как реагировать. Обычно все и вся никак не может его ослушаться, но видимо к непреклонному Осаму он никогда не привыкнет. — Ну, будет, что будет, — вскинул Чуя плечами, продолжая медленно блуждать по улицам. До комендантского часа оставался час, и потому увидеть много народа они не надеялись — скоро все до единого запрутся в домах. — Погадаю, погадаю да судьбу раскатаю! Подходим, подходим — судьбу находим! — тоненьким голоском разглашала на немецком бабушка, активно перетасовывая карты. Она сидела на деревянной маленькой скамейке, на своих же коленях раскладывая показушно карты. Морщинистое и свисающее лицо не было отчетливо видно, однако желтоватый свет от квартир кое-как давал старушке освещение для ее дела. — Бабушка, что ж это вы так поздно? Как это вас ещё не увели отсюда? — добровольно спросил Осаму, как бы Чуя не пытался унять его и заставить пройти мимо. — О! Сынуля, так я ж разве что-то запрещенное делаю? — подняв голову, поинтересовалась бабулька. Она тихонько и хрипло засмеялась, поправляя свой платочек, что нелепо укрывал её седые волосы. — Ну… нет! А ну, погадайте моему другу! — Дазай вцепился в плечи Накахары, выдвигая его вперед. — Осаму! — Тихо-тихо! Сейчас погадаю, судьбу раскатаю. Ты ж, рыжик, свою ладонь подай так и судьбу узнай, — хихикнула бабушка, аккуратно беря ладонь Чуи в свои. Она слегка прокашлялась, когда наконец сквозь очки обратила внимание на форму мужчин. Тем не менее, гадалка не теряла своего аппетита к гаданию. Она рассматривала внутреннюю сторону ладони Чуи, водила по ней пальцем, а затем тасовала усердно карты. Одна из них приземлилась бабе на колени. — «Башня»… — карта, на рисунке которой в башню ударяет молния. Чуя чуть наклонился и пригляделся, не совсем разбираясь и понимая значение карт таро. — Что же это значит? — спросил он. — Глобальные перемены к которым ты можешь быть не готов, сынок…— задумчиво ответила старушка, собирая карты обратно в руки. Осаму потрепал рыжие локоны Чуи, довольно кивая головой. Накахара хоть и не верил в гадания, но напрягся. Какие перемены? Хорошие? Плохие? Когда такой неоднозначный ответ— думать сложно. Старушка сложила руки, массируя свои пальцы, испещренные мозолями. Она о чем-то задумалась, говорить ей свою мысль или нет. Но подумав, что своими словами она может спасти молодые жизни, робко произнесла: — Работа же у вас такая… Живете в смерти, дышите ней… — рассуждала баба, — Дураки вон легко идут в армию, бегут за такой же дурной славой, да только одного не знают — в армию записаться легко, а вот выкарабкаться с нее уже непросто. — замолкла. Гадалка начала сомневаться в своем выборе — дать себе волю словам. Все же с СС разговаривает, а тут так легко говорит о том, что все, кто идут в армию — сплошные дураки. Но за жизнь свою не боялась, ее уже ничего не держит. Она осуждающе помотала головой, покряхтела, словно плохие воспоминания настигли её, и подняв свои зеленые глаза, посмотрела в лица, что усердно прячутся за фуражкой. — Жалко вас будет, вы ж чьи-то сыновья, верно? — риторично спросила. — Ну, все люди чьи-то сыновья, дочки. — улыбнулся Осаму и скрестил руки. — А вот вы. — гадалка указала на Чую, нежно хватая его за холодную руку и поглаживая, — Видно же, боитесь предсказания, все мы страшимся неизвестности, но прошу вас, сверкайте пятками со своим товарищем с этой Европы, она никаких уроков с истории не вынесла. Сейчас жизни одна за другой покидают этот мир. Накахара так и не произнёс ни слова, сверля голубым блеском очей старушку на скамье. И сдерживал его вовсе не гнев и даже не тот факт, что его долгом незаметно пренебрегают. Его сдерживал стыд. Настоящий и внутренний порожденный стыд. — Звеняйте, ма, он сегодня такой хмурый. — развел руками Дазай. Бабушка кивнула: — Если он хмурый от того, что задумывается о настоящем смысле вашей совместной работы, то на добро это. Получается, не один Чуя с Осаму такой? Есть все же те, кто отвергают эту дурацкую политику! И хотя ни одно Движение Сопротивления не сработало и тысячи людей гниют своей смертью, и все эти истории о немцах-предателях запугивали других, дабы и мысль не влетала в голову о пренебрежении фюрерского долга, все же оставались единицы. — И вы не боитесь так говорить? — наконец тихо спросил Чуя. — Не боюсь. Даже если меня застрелят от такого отстраненного мнения… Меня уже ничего не держит на этой земле, сына я своего похоронила неделю назад, родных никого не осталось. — грустно пояснила пожилая. — Когда я была юницей, я знала множество людей, к которым могла пойти в гости без предупреждения, понимая, что мне всегда будут рады. Потом все выросли. И единственным человеком, к которому я могла заявиться без предупреждения, оставалась моя мама. Но и ту неумолимо забрало время. Мужчины понимающе кивали, учитывая, что у бабушки от одиночества собралось уже большое количество мыслей, с которыми поделиться, вероятнее всего, было не с кем. Чую сразу же окутало ощущение, что эту старушку он знает всю свою бурную жизнь. Хотя, если при знакомстве вы перекидываетесь парочкой откровений, то вполне сойдете за давних знакомых. В отличие от Осаму, который привык копить откровения людей и не удивляться такой открытости, для Накахары непривычно так молниеносно сближаться с людьми. — Вы берегите себя, да языком лепетать перестаньте о таких вещах, застрелят же и глаз не сомкнете. — серьезно порекомендовал Чуя, оглядываясь по сторонам. — Да… Я запомню. — ответила. — Господа, комендантский час догоняет, может собираться начнём? — вмешался Дазай. — Ох, точно. Кто ж в семь вечера комендантский час вводит? Ничегошеньки не успеваю! — жаловалась женщина, потихоньку собирая свою огромную и старую сумку, с которой даже пыль сыпаться начинала. Осаму и Чуя мигом взялись помогать, подавая старой руку и, спросив название улицы, повели к дому. По пути к нужной улице, узнали, что бабушку зовут Миранда. Миранда любит слушать пластинки и писать фэнтези о параллельных мирах, которые очень любил читать её сын. «Некому мне теперь писать, после смерти Отто вообще писательство забросила…» говорила она, отмахиваясь рукой, словно откидывая свою жизни в самый дальний угол. Когда остановились возле дома Миранды, Чуя покинул её с Осаму и отлучился к телефонной будке, созваниваясь с командиром. Постепенно его разговор с гауптшарфюрером перерастал в яростный и шумный спор, ведь тема войны всегда заставляла людей ссориться, осуждать друг друга и тому подобное. Дазай помог занести бабушке вещи в квартиру, она поблагодарила и вышла на улицу провести мужчин. — А как вы это… ну… — Миранда провела рукой по черной форме Дазая, угощая того яблоком, которое вынесла из дома. — Спасибо… — поблагодарил он и откусив кусочек, взглянул на Чую, пряча одну руку в карман, — Знаете, если бы вы знали Чую получше, то никогда бы не поверили, что он сам выбрал эту работу. А я… А я могу слоняться в этой жизни куда захочу, меня так же ничего не держит: родных я не знаю, а человек, который может мне указывать, и то не всегда — получается Чуя. — Осаму перебил свой смех кусанием фрукта. Он в первую секунду не понимал почему так говорит, но в середине осознавал, что остановиться не в силах. Слова летели, вырывались с зубного барьера и млели вдали. — Сперва и не могла подумать, что вы такие близкие. — Миранда, словно ребенок, закусила губу, в то время как на её морщинистых щечках заиграли ямочки. Было похоже на воспоминания собственной молодости. От слов Дазая она ощутила вокруг себя то возрожденное чувство, которое прозвали «Первой любовью». Но разговор разрастался в худшую сторону, настоящие причины и мотивы окровавленной жизни и власти. Людей на улицах совсем не осталось, все шустренько прогремели дверьми и закрылись. Так ещё и Чуя, отрываясь от разговора с командиром, прогонял французских пьяниц, но не силой, а если встречал пьяных офицеров, то вскипал, как самый настоящий демон. — В общем, познакомились мы когда Гитлер любил ораторствовать на все улицы и постепенно к власти подкрадывался. — рассказывал Осаму, — Оба с лагерей выпустились, так нас сразу же в армию забрали, ну, как всех впрочем, кто все-таки смог раскусить смысл этих гитлеровских лагерей, то как-то откупались и взмахивали хвостом прочь. Миранда все кивала, начиная слегка кунять. Как только проваливались в сон — вздрагивала и глазами искала Осаму, который к слову, никуда не сдвигался. — А потом… — Осаму непривычно замолчал, наблюдая активную рыжую голову, — произошло много вещей, много смертей. В прошлом ничего не делали, а как теперь боком вылезло — ходим, ноем, и только живем не своей жизнью. — Дазай хотел добавить о нелегальном спасении евреев, но доверять даже старушке не мог. У них с Чуей этот секрет один на двоих и больше ничей. Поклялись нести его до гроба, до конца своей амбивалентной, в одно время кровожадной, а в другое светлой, жизни.