Добряки

В темноте и затишье, над вечерним Парижем, как будто застывшие во времени, шепчутся истории и сны. Небесные тела скрыты в иллюзорных тучах туманных облаков, словно фигуры в тайн и загадках, которые украшают этот город — столицу любви и искусства. Глухой удар бомбардировок прерывает тишину, и души, разделенные реками крови и страха, идут в поисках спасения и утешения. Люди пытаются удержать на себе огонь вечной лампы свободы. Париж, окутанный запахой пороха и металла, в своей судьбе свидетельствует о том, что любовь и война иногда существуют в одном и том же сердце. Под звуки боя и разрушения растет невесомая надежда на то, что однажды свет возродится, и город, который так долго и стойко сопротивлялся, вновь станет городом любви и искусства. Так, взмахить руками и повелевать судьбой, бороться с неведомыми силами и забытыми страхами, в этом вечернем Париже, когда смена времен заставляет людей искать защиту и утешение в подземных лабиринтах и скрытых уголках. И в этот миг, когда город усыплен, представьте себе, как всплывают воспоминания. *** Осаму и Чуя разошлись на хорошей ноте. Точнее, даже не расходились, а погрузились в сон на хорошей ноте. После вечернего разговора с Мирандой сразу пошли домой к Дазаю — быстрее было идти. Но даже если так, двоем все равно было лучше. Когда приходилось приходить домой одним после службы, всякий раз спину засасывало в бездну мрачных мыслей, скользкие щупальца совести, покрыты кромешной тьмой и злостью на самого себя, вскрикивали, бились в агонии, отдаваясь в голову пульсирующей болью. «Ты раскаиваешься в своих поступках?» Потому Чуя пытался игнорировать одиночество, понимая, как это может сказаться на его продуктивности. Соплей в армии не потерпят, а жалости так тем более. И чтобы таких выплесков не было — Чуя придумал для себя собственную технику. Суть её в том, чтобы не фокусироваться на себе и собственных чувствах, желаниях, грезах. И хотя в Гран-Пале Накахара растерзал эту грань и секундно утерял свой контроль вместе с потенциалом техники, Чуя продолжает себя и собственное тело усердно строить, а волю давать только ненависти. Но от прирожденного и патологического сожаления невинным существам он ещё не отучился, и вряд ли себя отучит. Когда выступило темно-синее небо, сияющее и бархатное, испещренное белоснежными чудесами и точечным светом, Чуя и Осаму уселись за стол на кухне в квартире второго, покуривая закрученные сигареты и взирая на небо. Их лица расплывались и терялись среди табакового дыма, и лишь огоньки столовых свеч виделись, как фонари в тумане. — Так, и что дальше? Она прыгнула? — втупившись в записи, Чуя одной рукой курил, а второй водил чернилами по листам, записывая какой-то текст с диалогами и описаниями. — Нет, ты что? Она же такая в глубине души неуверенная и трусливая! На такой прыжок ей нужно собраться со всеми, что имеются, силами, ты что, забыл? И кстати, Розалина мне кого-то напоминает… — намекающая улыбка дополнительно засияла при свечах. Осаму выключил классику, играющую с радио, и подперев ладонью щеку, ожидал дальнейшей чужой реакции. — Хорошо, тогда дикту- Стоп, это ты на меня намекаешь? По твоему, я неуверенный и трусливый?! Я полковник! — рычал и твердил Чуя, сжимая челюсть, от чего дым пошел через ноздри, и тогда Накахара выглядел действительно как разъяренный бык в Испании. — Ну… Ай! Ты, небось, сдурел?! — когда в Дазая полетел спичечный коробок, который чуть не попал тому в глаз, Осаму вытопорил нижнюю губу в обиде. Ну а затем, качнувшись на деревянном стуле, сопровождаясь скрипом, взял застоявшуюся раннюю сосиску с немецкими специями и швырнул ней в Чую. Чуя же, увернулся влево, а затем басово хохоча, осознавая тупость напарника, который решил кинуть сосиску, которая в итоге пропала. — Что, таким богатым резко стал, что едой бросаешься? — пришло осознание, — Так ещё и в меня! Осаму Дазай! Дазай родственно смеялся. В простой белой рубашке он не выглядел уже так устрашающе и угнетающе в глазах жизни. И Накахара не был таким страшным в Осамовой ночной рубашке с льна, хоть и велика. Одно помещение лишь для них, ни для кого больше — было укромным гнездышком. Действительное спокойствие ощущалось лишь в доме Осаму, и даже не в Чуином. Если вы спросите у них, то залпом ответят то же. В доме Дазая все хаотично, и так со всеми квартирами, что в Германии в Берлине, что во Франции в Париже. Где бы ни был Дазай, всегда рядом с ним будет маленькое радио, какая-нибудь книга и записная книжка, в которой половину страниц занимал почерк Чуи, а не самого Осаму. — Диктую… — Дазай собрался с мыслями после минутного смеха. Он достал с кармана сверток и, размотав его, кинул табак себе в рот, зажевав зубами. — Сердце, белой как мел Розалины, дрожало сильнее нее самой. Жизнь хваталась за все, что только позволялось. Если прыгнешь — либо страшно умрешь, либо продолжишь свое сражение с неумолимыми препятствиями жизни… Чуя шустро записывал. Закрученным почерком и по-немецки, случайно иногда проскакивали и выводились французские слова, вследствие чего на желтоватой странице могло быть как минимум две-три заштриховки. Он попытался представить себе эту Розалину, придуманную ним вместе с Осаму. Чуя представил, как ветер завивает её каскады темных кудряшек, закрепленные сеткой, спадающей на лицо из-за сильного ветра; Как её, слегка порванное, платеце так же развивается на стихии природы, обрамляя худые и костлявые ножки. Чуя вздохнул, и когда поставил точку в тетради, взглянул на звезды, докуривая сигарету. «Хотел бы я тоже, как Розалина… Прыгнуть, и забыть обо всем на свете, оставить все плохое позади, и побежать дальше. Эх, да, было бы хорошо, очень хорошо…» — О чем задумались, молодой человек? — спросил Осаму. Накахара вздрогнул, поворачивая голову к Дазаю напротив. Он раскис, поджав губы, не сумев собраться с силами и рассказать о тревожности на душе: — Да все нормально, думаю о словах… Миранды, — искренне поделился Чуя, дополнительно вспоминая разговор с французской гадалкой. — Хорошая она женщина, правда? — в карих глазах Чуя не сумел что-то прочесть. Осаму словно марлей накрывает свои вопящие чувства, создавая образ непроницаемости. И такое положение раздражало Накахару. Он думал, что за годы дружбы, познание друг друга и обменом чувств вместе со всем самым секретным и личным, он должен знать своего «спутника по жизни» лучше самого себя. — Чуя? — позвал Дазай, не услышав ответа, как минимум минут пять. — А? Да-да, Миранда хорошая, хорошая… Осаму неодобрительно покачал головой, приняв серьезный взгляд и подход. Он аккуратно взял записную книжку вместе с пером и отложил на подоконник, дабы засохли чернила. Под, явно подающее признаки непонимания, лицо Чуи, Дазай поставил свои локти на стол, протягивая кисти и беря руки Накахары в свои. Им просто нужно вот так посидеть в тишине, ощущая тепло друг друга. Чуя ощутил, как чужое телесное тепло, такое природное и родное, обдает его руки, словно высасывая все переживания и, грызущие душу, неразборчивые чувства. Осаму впервые за эту неделю узрел, как когда-то погасшие голубые глаза Чуи, способные сиять в самой черной тьме, засияли вновь. Они покрылись сначала грустью, потом радостью, потом смущением, потом смятением, затем воплем ярости, угасания, презрения, удивления, и всех страстных чувств на свете! Чуя почувствовал себя чистым. Чистым, как белоснежное молоко, и неожиданно ему действительно захотелось молока. Он, чуть отводя взгляд и сжав пальцы Осаму, провел глазами по холодильнику, не возвращая взгляд, попросил: — Можно мне молока? После сигарет так горло сушит… — прочистив горло, Чуя наконец поднял ресницы и посмотрел на Осаму выжидающим взглядом. Таким откровенным он давно себя не чувствовал. — Только попроси и я налью тебе все, что ты захочешь. Хоть вино тридцать второго. Чуя нервно улыбнулся, от чего такая гримаса на его лице выглядела смешно. Осаму налил стакан молока, которое привез с французских молочных ферм, и Чуя мигом опустошил его, облизывая губы от остатков напитка. — Мне завтра рано в Варшаву возвращаться, поэтому я рекомендую, что тебе, что мне ложиться спать. — сказал Осаму и закрыв холодильник, подошёл к столику, где сидел Чуя, и оперся на него боком. — Почему ты не сказал мне раньше? — оживился Чуя, закручивая на палец рыжий локон. — Не знаю, посчитал, что ты слишком занят работой и скажу тебе потом. — признался Дазай. Чуя загрустил, словом, возвращаясь в эту временную петлю вновь. И Дазай, приметив это, так же вернулся в нее, пожалев о своих словах. Оба вернулись в свою неумолимую к чувствами петлю, отдаляясь друг от друга, скрывая свои настоящие чувства, эмоции и, незаметно для собственного разума, отдавались работе душой и телом. — Хорошо, я должен был сказать… — Осаму, я и так в работе полностью, настроения нет, а тут ещё и твои новости! — отрезал Чуя. — То есть, я должен возле тебя постоянно как нянька сидеть? Моя должность тебя не смущает? Я на чуть-чуть ниже должностью тебя и у меня тоже есть работа и ответственность за эту работу! — теперь и воспламенился Осаму. Чуя, кажется, был повержен такими словами, но гордым оставаться захотел, поэтому продолжал бороться и говорить даже то, что не сказал бы взрослый человек: — Можно хотя бы предупреждать меня! Я… Я. — Просто один оставаться не хочешь? — на выдохе закончил Осаму, понимая, что именно это и хотел сказать Чуя. Они остыли. Оставаясь все еще в нервных кругах и подергиваниях. Оба понимали, что не хотели такой бессмысленной перепалки, которая ни к чему бы не привела и лишь испоганила настроение. Чуя самокритично качнул головой, прибавляя к своему воображаемому списку еще один минус. С каждым таким разом его стойкость и каменная душа давали трещины, от чего становилось так дурно, что хотелось найти нюхательные соли и, как дама 18 века, откинуть голову в протяжном стоне. Он уселся обратно за стол и закурил сигарету, уставив взор на небо, за которым так любил наблюдать и пытаться сосчитать звезды, как маленький ребенок. Можно сказать, он принял свое поражение. Дазай же тихо пошел к себе в комнату, дабы подготовиться ко сну и достать подушку и наволочку для Чуи. Он открыл окно, заметив, как в комнате стало душно за день, включил витражную настольную лампу у кровати и принялся доставать подушку, чтобы сначала отбить её от пыли, а затем надеть полосатую наволочку. Осаму все так же жевал табак, ощущая внутреннюю борьбу организма и опасное наслаждение. Слегка покачивая головой, как бабулька, он выглядел достаточно смешно, но самому Дазаю думалось, что он сейчас может бахнуться прямо на пол от всех мыслей, что его переполняют. Его сначала секундно раздражало поведение Чуи, которое он давно просканировал и понял, что к чему и почему так происходит, затем проклял свою работу, ведь завтра рано на поезд в Польшу, а на конце очереди и себя, проклиная свое человеческое бессилие. И Осаму жадно впивался в слово «человеческое», которое ему было так необходимо уловить возле себя, или хотя бы за спиной в виде белоснежной тени, чтобы убедиться, что он тоже часть этого безумного общества. Когда Осаму заправил подушку, он плюхнулся спиной на кровать, и та со скрипом приняла длинное тело в свои объятия. Карие очи Дазая приняли чуть светлый оттенок при свете лампы, а волнистые волосы, как каракатицы, расползлись по одеялу. Осаму вытянулся, устало застонав, и таким же голосом сказал: — Как же сложно! — Что уже? — громко спросил Чуя, приглашая с собой в комнату запах сигарет и раздражения. — Сложно говорить с такими людьми, как ты, особенно когда они апрельские тельцы. — пожаловался Дазай. — Ну так не говори со мной, раз я такой плохой, — отрезал Чуя, и поддев пальцами книгу на тумбочке, улегся со скрипом на кровать, прислоняясь к её спинке. Он прочитал название — «Книга пяти колец». — Говоришь совсем, как в читательском клубе. — хрипло и мягким тоном вспомнил Дазай, поворачивая голову к Чуе и подкладывая под нее руки. Он заметил, как Накахара вздрогнул при воспоминании этих двух слов — «Читательский клуб». Да и сам Осаму не обделил себя легкими мурашками, которые принесли с собой не только холодок, но и ветряные и французские молодые воспоминания. Сколько им было, когда они вступили в этот клуб? Семнадцать? И все же, такие моменты они вспоминали с теплом на душе, жарко желая вернуться в те времена, когда на их плечах лежала лишь ответственность прочесть книги на сложном, для них немцев, французском языке. Осаму приметил, что Чуя все еще тупиться в книгу, скорее всего не желая отвечать вообще. Посему Дазай решил разбросаться всеми словами, что только придут ему в черепушку, всеми глупыми идеями и вопросами. — Вот почему мы на можем стать контрабандистами? — мечтательно спросил Дазай, со вздохом смотря на белоснежный потолок, отдаваясь в глазу желтизной из-за света настольной лампы. Краем поглядывая на рыжую голову. — Были бы, как Ретт Батлер. — С усиками, смуглые и с сексуальным взглядом? — посмеиваясь, спросил Чуя. — А то. — Ну, если бы не Верлен, царство ему небесное, может бы и были, как Ретт. — со всей серьёзностью ответил Чуя, и если бы не внезапные прысни Дазая, он бы и продолжил делать серьёзный говор. — Что такое? — Ты уверен, что Верлен в царстве небесном? — засмеялся Осаму. Слегка продержав паузу, Чуя вздернулся: — Ну не говорить же мне «ад ему горящий»! — Звучит интересно. — признался Дазай. Чуя помрачнел от воспоминаний о брате, от чего буквы слегка размазывались в его глазах, но фактически он контролировал свой слезливый поток. Осаму не уходил со строя: — Чуя, почему твои волосы в армии не зрезали? Я бы их так — чик! И продал дамам на парики. — Дазай качнулся на кровати, подползая к Чуе с левой стороны и, костлявыми пальцами нащупав рыжую большую прядь, быстро заглянул в книгу, так же быстро и теряя к ней интерес. С рыжими локонами было интереснее, словно Дазай перебирает пряди большой куклы ростом с человека. Осаму показалось, что Чуя притворяется таким умным и углубленным в книгу, ведь при таком слабом свете, — одной лишь витражной лампы, — читать просто нереально, а со зрением Накахары книга вообще должна была быть возвращена отлеживаться на тумбочке в первые же пять минут. — Я тебе сейчас чикну одно место. Не срезали, потому что жалко стало. — Чуя ответил кратко, что означало: «У меня плохое настроение из-за какой-то промелькнувшей фразы! Но я ни в коем случае не удосужусь вас познакомить с ней, ведь вы мне все так дороги!» Осаму, с разбитыми в дребезги ожиданиями на еще одну длинную историю с армии, в конце концов унялся. Он чуть отодвинулся от Чуи и лег под одеяло, приятно ощутив холод под тканью, что оброс его ступни. Было уже 21:00, а силы все еще держались, хоть и разбрасывались и скакали целый день с бурлящей в венах кровью. Поэтому чтобы уснуть и как-нибудь их устаканить, Осаму принялся самым сложным и занятным делом — копаться в своей голове. Дазай в принципе предвидел все, что будет дальше. Знаете, чем взрослее вы, тем быстрее получаете такую супер способность как видеть будущее чуть-чуть наперед. И это совсем без магии, чистая правдивость и скрытая способность человеческой, уже взрослой, психики. Осаму бесшумно глянул на Чуя, прорисовывая его силуэт. Словно падший с небес, этот его читающий и согнутый силуэт светился желтым по контуру от настольной лампы. Дазаю было приятно видеть Накахару сейчас рядом, хоть он и привык к мелькающему чувству — жить в одиночку. И безусловно, он понимал, что Чуя тоже к этому привыкает, но постепенно и до побеление костей медленно. Сравнивая обе жизни, словно преподнеся два пальца с разных сторон, Осаму даже не желал вспоминать свое прошлое бытье, которое быстро закалило его к одиночеству или к появлению неординарных людей в его жизни, поменявшие его наивные и детские взгляды на более взрослые, так сразу и неожиданно, что все перемешалось, будто разбросанный пазл. Чуя же рос сразу в естественной для ребенка и со временем подростка среде. Его окружали люди, которые ним дорожили и он ними в ответ; Люди, которые превознесли его — Чую, которому сейчас тридцать три года, во взрослую жизнь, которая, как оказалось, не была нескончаемыми вечеринками или какими-нибудь капустниками, бокалами шампанского или вина, ночными прогулками или безделием. Все вот так разбилось вдребезги об реальность. Реальность СС служащего, в тоже время ненавидящего свою работу. И к огромному сожалению для всех мирных людей, Чуя начал ненавидеть свою работу только после всего уже сделанного, что и сподвигло его начать порождать ненависть к собственному пути в жизни. Этот раскол души и личности вскоре докончит Чую окончательно, думал Осаму, и вот тогда все настоящее рванет наружу. «А что насчёт меня?» — думал он, а затем посмотрел на Чую, который в этот момент выронил книгу из рук и залег наконец спать. «А я собираюсь спать.»

***

Лионский вокзал был явством напоминающим сказку, но малую часть сомнительную сказку. Архитектура железнодорожных станций была элегантной и изящной, и этот вокзал был не исключением. Это была не одна из тех строений, которые видел путешественник, когда шаг за шагом подоспел к круглой, бронзовой двери, которая вели в светлый и просторный зал. Зал оживлялся светлом, проникавшим через стакены, которые были высоки и изящны, словно элегантные рысаки. Стены были украшены богатыми, тщательно выполненными декоративными элементами, которые казались изобилующими символами времени и истории. Картины и скульптуры напоминали о величии Франции, о её культуре и традициях. Всюду можно было увидеть людей, борющихся с тяжелыми военными временами. Но несмотря на это, атмосфера вокзала была полна надежды и оптимизма. Люди разговаривали, смеялись и обнимались перед проводами, несмотря на сомнительное будущее. Поезда были символами движения, свободы и единения. Они выдерживали тяжелые времена и продолжали служить людям как жизненная жила, соединяющая разные части света. Это была эпоха, когда вокзалы были не только местом отправления и прибытия, но и местом встреч, размышлений, эмоций и последних встреч матерей и женщин с мужчинами. — Только сильно не разгоняйся на машине. — поправляя воротник рубашки под эсэсовской формой, Чуя поднял глаза на Осаму, которого уже поджимало время. Время было ехать в Варшаву. Они стояли на платформе, среди без численных людей, одетых в пальто и шубы, создававшие этим дополнительное воображение массы. Было всего шесть утра. Чуе казалось, будто он отправляет кого-то очень близкого для него человека на фронт. Но разве Осаму ему не близкий? — Не волнуйся, жена, ничего со мной не случится, ты только молись за меня. — в конце Осаму все же захохотал, натягивая улыбку краем губ. — Ой, да кому ты нужен. Представить тебя женатиком — это все равно, что представить, как ты, мудак, портишь людям жизнь. Осаму от такого не обиделся, а лишь наоборот прибавилось настроение. Он придерживал свою новенькую фуражку под мышкой, которую ему недавно выдали с завода Хуго Босс, ведь прошлую он по случайности спалил. Поезд издает пронзительный свист и Осаму оборачивается. Он только сейчас заметил, что Накахара держит его руки в своих, пальцами водя по костяшкам. Дазай осторожно освобождает руку и движется к своему двенадцатому вагону, время от времени оборачиваясь на Чую. Накахара выглядит одновременно гордо и мужественно, и одновременно потеряно и нервно (его выдаёт физиономия). — Au revoir Paris! — радостно вскрикнул Осаму, обернувшись в пол оборота на Чую. У Дазая все равно, как бы он не старался, получился твердый немецкий акцент, и от такого контраста не лице Чуи неконтролируемо слепилась улыбка. Поезд двинулся, унося с собой людей и Дазая в столицу Польши. Чуя громко выдохнул, словно стряхивая со своей души все самое плохое. От того, что он так оцепенел на платформе в него случайно врезалась девушка на казаках, поэтому странно, что Чуя не уловил приближающийся стук. Она извинилась на французском и поскакала дальше, удерживая газету в руках, так крепко, будто Накахара сейчас развернется с порыва и отберет эту никчемную бумажку.

***

Ближе к девяти Чуя наведался к Мори, со словами, что это очень срочно и потребует немедленного явления. Накахара не смог разобрать сквозь телефон подтон Мори, поэтому по пути на машине, в первую очередь, душа, а затем тело ощущали смешанные превентивные чувства. И когда Чуя стоял среди кабинета и смотрел на карту, где часть территорий было закрашено красной краской, а затем испещренные эмблемой Третьего Рейха, его душа все еще не определилась с чувствами. — Как дела, Чуя? — спокойно спросил Мори, выжидающе проводя взглядом, скрывающий тьму, по низкому телу полковника. Накахара отдавал себя отчет, что нельзя ни в коем случае мяться на месте перед командиром: — Все хорошо, гауптштурмфюрер. Я могу спросить к чему такой вопрос? Мори улыбнулся. Его улыбка никогда не вызывала позитивных эмоций. Его улыбка — это что-то ужасное. Чуя никогда не видел столь неталантливой улыбки, которую натягивали так неправдоподобно, словно взяли и пальцами растянули за уголки настолько сильно, насколько хватало мощи. — Ну, чаще всего душа связана с телом… — начал он издалека. — И от этого зависит наша продуктивность, энтузиазм. Я прочел твой отчет с департамента, который мне передали, и… Сердце Чуи отдало удушьем. Оно разрослось по всему телу, и тут трусливость наконец могла позволить себе проявить себя и свой талант. Неужто догадался? А как? Кто ему помог? Кто сдал их с Осаму? А что же будет? Что же будет! Их вместе с Осаму повесят прямо на площади! Точно! Повесят на виселице, как тех селян, и тела их будут раскачиваться туда-сюда. Немцы будут ходить и кидать в них гниль, а кто-то даже не побоится пару раз ударить мертвые тела. На всех языках мира переведут «Предатели Третьего Рейха», чтобы знала каждая умирающая нация, что будет с теми, кто пойдет против диктатуры! — Мне сказали, что ты все время ходишь с кислым лицом. — подытожил Мори и весело улыбнулся, покачивая ногой. Чуя готов каждый раз проклинать его эти затяжные паузы, заставляющие уже до конца подчиняться ему. Он попытался как можно менее шумно выдохнуть и, сминая пальцы, ответил, пытаясь усмирить свой тембр: — Устаю слегка, знаете, от работы даже кони дохнут, а ловить евреев — это как иголку в сене искать. Иногда. — Понимаю, но я надеюсь, что ты так же понимаешь, что все это доли ради Третьего Рейха и нашей нации, нашего народа. Вообщем… — Огай поправил рукава своей формы, доставая тяжелый и металичесий портсигар, а затем закуривая сигарету, пряча свое лицо в табаковом дыме. — Осаму Дазай сегодня отправился в Варшаву, верно? Так вот, было принято решение построить ещё несколько концлагерей в Польше на фоне операции «Рейнхард». Я надеюсь, тебя уже уведомили коллеги? Чуя охватил жар. Нет, безусловно, он давно узнал о этой операции, представляя с какой новой силой бросятся немцы, еще больше пачкая свой род грязными делами грязными руками. Но он не думал, что будет напрямую участвовать в возвышении лагерей смерти, каждый раз получая новую волну ударов по своей каменной крепости внутри него. И все равно, бежать было некуда, сопроводив тысячи убийств и сделав столько же злодеяний, его закрепили как умелого убийцу и хорошего полковника. «Нужно будет скорее созваниваться с Осаму, он уже, небось, в Варшаве. Договориться о месте встречи, а так же отформовать полк и доставить раненых в госпиталь…» Со всеми этими кусающимися мыслями, Чуя совсем забыл, что разговаривает с Мори, и вывел его из странствующего состояния хриплый кашель. Мори подготовил какую-то папку, постукивая по ней пальцами, словно намекая, что Накахара думает не о том, о чем надо. — Извините. Тогда я уже завтра буду в Варшаве утром, у меня здесь в Париже ещё дела кое-какие.— протараторил Чуя. — Без проблем. С офицером Кристианом Виртом обязательно свяжись, он руководит уничтожением и разработкой. Он сам недавно только в Люблин приехал и скоро отправится поближе к реке Буг, где поляки уже строят деревянные бараки. Мори замолчал, давая время Чуе переварить всю информацию. Накахару, в первую очередь, тревожило вовсе не новое задание, а неожиданные словесные ловушки, словно Мори что-то знает. Только вот как? Они с Осаму все тела сжигают, в бумагах до мелочей записывают, а другие понятия не должны иметь о том, что они вдвоем делают. И все же, Чуя смотрит на Огая и ощущает себя раздетым. Проблема в том, что бывают командиры разные — одни злые, живут своей ненавистью, и дальше этой ненависти ничегошеньки не видят, а есть те, которые руководствуются принципом прочесть всех вокруг, словно в их окружении одни предатели (частично так и есть). Чуя уже собирался уходить. — Ах, точно! Подожди… — остановил его Мори. Накахара вздрогнул, несколько секунд не оборачиваясь. «Господи, дай мне силы на разговоры с ним…» Чуя обернулся, закусывая внутреннюю часть щеки до крови. Он почувствовал металический вкус в полости рта, а затем тошнотворный ком в горле. От запаха и вкуса крови его выворачивало шиворот на выворот, и потому стоять в освещенном красным цветом кабинете становилось все более противно и невыносимо. — Я подумал тебе нужно как-то разбавить всю эту рутину, не так ли? — Чуя кивнул. — Тут наши журналисты решили отснять что-то ещё помимо войны, хах. Так вот, можешь присоединиться к ним.

Чуя вскинул плечами. Он серьезно обдумал это предложение, переступая с ногу на ногу. Да, сниматься где-либо у него не было горячего желания, но хотелось одновременно и ускользнуть от маразма Мори, который после отказа скорее всего начнет липнуть с вопросами, как шестидесятилетний дед. — Хорошо. Я не против.

***

Осаму чувствовал под собой удар рельс, скрип колес и тяжесть вагонов, что мчались по, неизвестному для мозга подполковника, мосту. Дазай чувствовал, что вот-вот он будет уже в Польше, потому не раздумывал сильно располагаться и расслабляться. За несколько часов езды он уже повидал акробатов, которые комедийной походкой перетаскивали свои гибкие тела по вагонам, развлекая людей и приставая к проституткам, которые своей потной и накрашенной компанией забились прямо напротив Осаму, изредка скидывая свои похотливые и голубые глазки на него. И все же через несколько минут Дазай завел с ними разговор. Не то чтобы серьезный, он просто действительно ощутил, как по его телу разливается скука. Несколько записей к их с Чуей роману он уже сделал, встретил офицеров, которые тоже ехали в Польшу, обговорил с ними последние новости и только тогда добрался к проституткам. Они естественно разговаривали на французском. Осаму знал его, но не так досконально, как Чуя. — То вы в Польшу едете, подполковник? — промурлыкала одна из них, брюнетка. Она чуть выдвинулась, выровняла спину и встряхнула грудью, строя зачарованный вид и увлекательный взгляд. — А девушки там одни уродины! — засмеялась блондинка. У нее был один из самых раскрепощенных нарядов, не скрывающие ничего и вываливая все наружу. Несколько раз Осаму показалось, что вот-вот и груди этой проститутки вываляться с слабо держащего бюстгальтера. — По делам, туда-сюда. А вы, дамы, зачем едете в Польшу? Небось и поляков ослащать? — усмехнулся Дазай и достал сигарету, отводя взгляд в окно. Мост был достаточно длинным и открывал взгляд на реку со всех ракурсов… — Может, нас сама судьба свела в одном поезде оказаться? Меня зовут Патрисия. — загадочно проговорила та брюнеточка, игнорируя вопрос Дазая, который показался ей очень резким, в следствие чего она сразу сделала для себя вывод — Дазай не джентльмен, вообще не пахнет! Патрисия вытащила из складки своей груди остаток бумажки и вывела свой номер красной помадой, протягивая Осаму. — Ой, девочки, спасибо, но у меня уже есть одна девчушка. — Дазай не постыдился соврать девушкам, которые все втроем, одна за другой, выпучили накрашенные глаза. Их тела в секундной тишине покачивались со стороны в сторону вместе с грудями, а одна из них, рыжая, представившись Олимпией (Осаму расстроился, что такое благородное имя пачкают проституцией, но потом заметил, что ему плевать), ухватилась за край столика, разделяющий их девушек с Дазаем: — А она из нашего борделя? А как зовут? Как выглядит? — её взгляд опламенился. Было похоже на то, что она фантазирует, как выдирает косы этой проститутке-сопернице. — Ч…Ч…Чарита! Она рыжая, с голубыми глазами. — уверено вскрикнул Осаму, затягиваясь сигаретой и пальцем встряхивая порох в пепельницу. Между компанией девушек покатились обсуждения: — Да нет у нас рыжих, кроме Олимпии! — Во-о-от! Я одна рыжая такая! Это моя визитная карточка! Рыжих всегда считают намного сексуальнее! — защитила себя Олимпия, выпучив красную губу и скрестив руки. Похоже, ей не давала покоя информация о рыжей проститутке на горизонте. — А она немка. — отрезал Осаму, довольно откидываясь на кожаную спинку своего места и докуривая сигарету. Чем чаще он вскидывал свои предложения, минуту назад всплывшие в мозгу, тем интереснее завязывался разговор. — А, ну не из нашей местности тогда. У нас одни француженки, иногда даже англичанки, те ещё шавки. — фыркнула Роберта (светленькая), закидывая ногу на ногу в скучающем виде. И все эти слова Осаму уже пропускал мимо ушей. Глядя в окно он вспомнил Чую. Смотря на небо он все так же вспоминал Чую, и колющей болью в сердце отдавался их вчерашний разговор, словно между чужыми, которые чувствовали себя некомфортно рядом друг с другом. Дазай был бы рад вместо этих проституток увидеть Чую. И нет, они бы не слились воедино, и с них не выплыл бы силуэт Чуи. Этих трех дурех унесло бы ветром, а затем Чуя сам нашел бы Дазая и подсел к нему, начиная активно о чем-то рассказывать и толковать. Осаму посмотрел на Олимпию. Ее лицо было круглое, с щечками и щелью в зубах. Но через каких-то несколько секунд все это исчезало, формировался заостренный подбородок, выразительные глаза, тонкие темные брови, что постоянно держались высоко, словно придерживаясь планки, а на улыбке две морщинки с разных сторон, примечая насколько война высасывает возраст и юношескую внешность вместе с энергией. О Господи! Как же Осаму любит Чую! Дазай смотрел на Олимпию и видел в ней Чую, а потом мимолетно для себя улыбался, от чего Олимпия набралась уверенности и самолюбия. Она то думала, что наконец завербовала полковника в свои чары. Но сквозь все эти грезы и галлюцинации, тело Осаму начало подавать какие-то странные признаки. Нет, не странные. Они были знакомы сознанию и телу Дазаю, это точно. Сквозь ушные перепонки пролетел свист, все приближающийся, приближающийся… Люди подняли головы, повставав со своих мест. Полились обсуждения: самолет, вертолет, дирижабль… Ракета? Чушь! Никакой ракеты и в помине быть не должно, ведь чтобы ракета попала в поезд это нужно постараться. Конечно, никто не исключал такого исхода… Осаму поднялся со своего места, надевая фуражку с черепом, сразу же встречаясь взглядом с каким-то офицером. Он твердо начал ступать к Дазаю. — Вообще-то, я… Поезд вдруг тряхнуло, а воздух угрожающе завибрировал, прерывая на полуслове. Офицер не дошел к Дазаю, ухватываясь за первый попавшийся столик. — Что… — Осаму все так же, как и другие люди, оставался в заблуждении. Да ну, неужто ракета… Следующей волной выбило с треском окна: раздробленное стекло полетело в салон, раня несколько людей одновременно. Осаму так же ухватился за сидение, расставляя ноги для баланса, дабы не упасть. Поезд расшатался не на шутку, он сошел с рельсов, сопровождаясь несколькими громкими взрывами. Все завопили, хватаясь за все, что только можно. «Жизнь хваталась за все, что только можно» Запахло кровью и страхом. Осаму кое-как взглянул на источник, который одарил бы его какой-нибудь информацией о их местонахождении. Но как только все стало виднеться сквозь туманное сознание, поезд с грохотом и свистом перевернулся, готовясь падать в смешанный лес. Все до единого зажмурились, закричали, настроившись встретить либо свою смерть, либо свою неумолимую и пекущую боль по всему телу. Ба-а-а-а-ам! Поезд влетел в дерево, что фактически спасло транспорт от пропасти в густой лес. Очень повезло, что путь возвышался вверх, выезжая на уровень деревьев. Осаму, в немой панике открыл глаза, оглядываясь по сторонам. Он пытался понять, откуда стреляли, если стреляли, и куда попали. Куда, эта штуковина, черт возьми попала? После Дазай почувствовал необыкновенное жжение. Что-то теплое заструилось по голове, по рукам — по рукам тоже. Красный, оранжевый, серый, все смешалось в единое пятно, сбивая всех с толку. Люди кричали, их страдания вырывались наружу, кто-то горел, кто-то кровоточил. Весь мир неожиданно показался таким пламенным адом. Бах! Осаму понял, что падает. Естественно, он ещё успеет потерять сознание, но сейчас он падает действительно не из-за физических потребностей. Поезд все более переворачивается, ведь люди бегают, падают и скомкиваются в одно место. Осаму все отчетливей ощущает ветреный осенний холод в зоне ног и пылкий запах огня прямо у ноздрей. Он вываливается с поезда, неумолимо падая в лес. Сейчас он разобьется и больше никогда не увидит Чую Накахару. И что самое страшное — он больше никогда не поможет Чуе Накахаре, и война с должностью полностью охватят его разум, заставляя вести двойную жизнь. Это все так ужасно. Нужно было, небось, усерднее молиться, меньше убивать, больше жалеть, меньше проклинать. Ведь проклятие на голову проклятого садиться! Ох, как же Осаму, не веря своим словам, не хотел умирать! Безусловно, в некоторых моментах он жаждал укоротить жизнь, и сейчас, когда он на пороге смерти, впервые обратился к Богу. «Только не таким способом! Пожалуйста! Я каюсь во всем!» Скри-и-и-ип! Дазай чувствует, как его тело отбили множество ветвей. Больно! Больно! Больно-о-о! Он закрыл глаза, уловив лесную тишину, в которую постепенно вливались человеческие вопли боли и страданий. И признаться честно, собственная жизнь уже не так цепляла. Дазай не гордился ней, не хвалился, не ставил другим в пример. Что с нее взять? Время словно остановилось, ведь Дазай не застиг свой конец: он чувствовал боль, он думал, он активно проявлял скрытую эмоцию страха. В этом часовом порыве он повис на минут так десять, а затем, когда солнечные лучи стали пробиваться сквозь ветки деревьев и желтоватую листву, а голоса людей утихли, переходя на полушепот, Осаму все же робко открыл глаза, боясь встретиться со смертью лицом к лицу, которую так восхвалял и желал. А желал ли? Дазай повис на своем плаще, и кажется, ветка долго не выдержит его вес. Его руки спускали собственную кровь, как водопад, вниз на землю, а черепушка пульсировала болью, отдавая сигнал телу о приближающейся тошноте. Он не свалился! Не разбился насмерть! — Подполковник! Вы как? — снизу послышался голос офицера. — Парни, спускайте его!

***

Эта новость очень шустро разлетелась. Не такая она и великая чтобы по всей Европе, но по крайней мере во Франции, Польше и Германии все были поражены такой ситуации. Работу поездов естественно на определенный срок остановили, от чего Чуя пришел в бешенство. — Да как же так?! А как мне в Польшу попасть, а? Меня там ждут! — кричал на французском Накахара, стоя у вокзала и разьеренно дёргал машиниста. — Полковник, я… я понимаю ваше настроение… — испуганно мямлил тот. — Да мне до одного места! Я должен быть завтра в Варшаве! И все же, пришлось все перенести. Мори вскинул плечами, несколько часов, или может быть дней, ничего не решат, поэтому Чуя остался ждать новостей, когда же он наконец сможет поехать в Польшу. Но все это отошло на второй план, когда сразу же после новости вписали списки сильно раненых и мертвых, даже написали о подполковнике-счастливчике, что Божьей помощью висел на дереве. На Чую накатились новые переживания, ещё сильнее разламывая его разум на части и беспощадно сжирая изнутри. Он почувствовал, как его кольнуло то самое чувство, когда жизнь отнимала у него всех самых дорогих ему людей. И стоя в телефонной будке, нервно постукивая обувью, Накахара поднимает взгляд наверх, ощущая как пот стекает ему по шее. — Доктор Мориц слушает. — с того телефона послышался спокойный басовый голос, перемешиваясь с чужими голосами на фоне. — Ало! Запрягите мне этого петуха к телефону! Доктор вздрогнул, оглядываясь по сторонам. Он прочистил горло, пытаясь подумать, что же за петух? — О, Чуя звонит. — довольно взбодрился Осаму. Его темные глаза, как пуговки, вылезли с под грязных шоколадных локон. Голова Дазая была перебинтована, а нога сильно ранена от осколков. — Кто такой Чуя? — шепотом спросил Мориц, оборачиваясь к кушетке, на которой лежал болезненный Дазай. — Полковник СС. И если бы у Осаму хватило сил, он бы завизжал от смеха, взглянув на лицо доктора. Мориц покрепче сжал телефон, оттопырив на шее свой гольф пальцем. — Ало! Я к кому обращаюсь? Доктор Мориц, немедленно дайте трубку этому Осаму Дазаю, иначе если я повешусь в этой телефонной будке — все это будет на вашей совести! Вашей с Осаму совести! — Полковник Накахара, он обездвижен. Я, я могу передать ему- — Хей! Эта длинношпалая скумбрия и не такое переживал, костыли в лапы и к телефону! — Жена, со мной все в порядке! Меня мамочка природа спасла! — кричал Осаму на фоне, предугадывая, как на том конце связи Чуя вариться заживо, причем по своей воле! Накахара слегка успокоился, уловив ноты голоса Дазая. Он выровнялся, отбрасывая сутулость на фоне агрессивности: — Доктор Мориц, Передайте ему, что я задержусь во Франции. Поезда задерживают. Взглянув на свои часы, Чуя положил трубку. Если бы не эти чертовы журналисты, может быть, он поговорил ещё с Осаму, хотя бы чуток. Спросил бы, как он чувствует себя, что ощущает, о чем думает? Какие мысли заполняют его голову, словно сороконожками переползывая с одного полушария в другое. Чуя иногда завидует Дазаю, как он может сохранять такое забавное настроение и оптимизм, пребывая в полумертвом состоянии. Наверняка, ему больно. Боль сдавливает его тело, не жалеет. От таких дум Накахара сразу помрачнел, пока волнение прыгало в грудной клетке туда-сюда, тревожа и ставя Чую на иголки. «Так жить просто невозможно, не так ли, Чуя? Быть может, на съемках отвлекусь.» Он пошел к указанному адресу, по дороге встретив знакомого лейтенанта.

***

Это была последняя серия съемок, потом должна была выйти газета. Чуя не хотел фотографироваться, потому что чуть не плакал. Кто знает, почему ему так хотелось плакать, однако он понимал: если кто-то заговорит к нему слишком пристально или приглядится, слезы покатятся с его глаз, и всхлипы пойдут ему горлом, и он будет плакать неделю. Чуя чувствовал, как слезы плещутся и подкатываются к его краям, словно он полный до краев зыбкий стакан вина. У Чуи спросили неординарный вопрос, который вбил его в, казалось бы, бесконечный тупик. На его лице было все видно. «Кем бы вы хотели быть из персонажей фильмов или книг?» Чуя ответил, что не знает. — Ну конечно же, знаете, — сказал фотограф. —Он хочет, — язвительно заметил один из коллег Чуи, — быть всеми сразу. Накахара ответил, что хочет быть поэтессой из одной картины. Хотя, если бы не вопрос о фильмах или книгах, он бы ответил, что хочет быть Жанной Д’арк. Все принялись искать для него реквизит. Во время поиска все узнали, что Чуя и его знакомый — Дазай, —пишут роман. Помощница предложила поэтический сборник, но фотограф отверг идею, мол, слишком очевидно. Это должно быть что-то вдохновляющее поэтов. В конце концов решили вообще ничего не давать. Фотограф настраивал раскаленные белые софиты: — Покажите нам, как вы счастливы, когда пишете роман. Чуя уставился взглядом в синее небо, что проглядывало в щелях между листьями фикусов на окне помещения. Слева направо ползли несколько ватных туч, похожих на театральные декорации. Чуя сосредоточил взгляд на самом большом облаке, будто вместе с ним из виду могло отнести и его счастье. Накахаре казалось, что очень важно держать линию рта ровной. А ещё Чуе казалось, что он потихоньку принимает облик «несчастной женщины». —Улыбнитесь нам, полковник. В конце концов Чуя покорно искривил рот в улыбке, похожей на гримасу куклы брюхоговорителя. — Ой, нет, — запротестовал фотограф, вдруг будто почувствовав неладное. — Вы как будто сейчас расплачетесь, полковник. Чуя не мог остановиться. Он зарылся лицом в красную бархатную обивку диванчика, и вместе с солеными слезами и жалкими всхлипываниями, набухшими в нем целое утро, из него хлынуло, захлестнув все вокруг, глубокое облегчение. Накахара не мог себя остановить, и никто не мог его остановить. Все оставили его, уходя в другое помещение. Чуя почувствовал, как рукав его формы знатно промок, а лицо запекло от соленой влажности, словно он вынырнул из Красного моря. Затем нахлынул стыд. Ужаснейший стыд! Чуя, который полковник, разревелся на какой-то фотосессии, словно его, как маленького ребенка, боявшегося большого количества камер и взрослых, неожиданно довели до слез, толь поставив камеру. Или к примеру одинокую женщину вдову, которой надавили случайно на больное. Да, Чуя, скорее всего, будь он в состоянии, без истерики, выбрал бы второе для своего описания и оправдания. Хотелось развалиться на части. Радовала лишь новость о том, что Осаму отделался и остался живым.

***

Когда Чуя поднял голову, фотографа уже не было. И остальных СС-коллег не было. Чуя чувствовал себя размокшим и преданным, как кожа, сброшенная страшным зверем. Было хорошо не чувствовать себя зверем, но он чувствовал, будто зверь унес с собой его душу и все, что сумел захватить лапами. Чуя привстал с диванчика, подходя к зеркалу, оббитое золотом. Лицо, что смотрело на Накахару из зеркала, словно выглядывало из-за тюремной решетки после длительных пыток (причем заслуженных). Распухшее, синеватое, каких-то бесчеловечных цветов. Это было лицо, требующее мыла, воды и христианской терпимости. Вдох. Выдох. «Хорошо, Чуя внутри меня, ты снова подвел меня, но я не злюсь на тебя, частично. Просто давай договоримся…» Накахара неожиданно сильно заморгал, прерывая свои мысли, словно испугавшись того, что он разговаривает с самим собой. Чуя осмотрел помещение. По дневному свету он ориентировался, что сейчас где-то час дня, добегает ко второму часу. Неужели он так долго спал? Невероятно, истерика такая сильная, что вырубает человека на несколько часов. Качающейся походкой он подошел к тумбочке, которая привлекла его внимание своим лежащим конвертом на поверхности. «Чуя, читать чужие письма нельзя. Это не красиво.» Отчитывал он себя, но когда разузнал почерк Осаму и адресата, лицо Чуи посветлело. «Мне?» Чуя поддел пальцами белый конверт, украшенный восковой печатью. Письма уже почти не пишут, пользуются телефонами. Но получить письмо, прочитать его и прижать к груди — самое романтичное, что есть на свете. Он аккуратно открыл его и, усевшись обратно на диванчик, начал читать: «Чуя Накахара, я очень удивлен тому, что ты так расплакался среди съемок. Разве так подобает вести полковнику?» Чуя сжал письмо. Кто уже этому придурку сказал, что он плакал? «Шутка! Это была шутка, Чуя, не нужно бросать письмо в урну! Вся Польша не жужит о твоей истерике. Я просто действительно удивился, когда в словах Леонардо промелькнули твои слезы. Но знаешь что? Чуя Накахара, я хочу чтобы ты запомнил одну простую истину — я верю в тебя. Я верю в тебя. Ты упорный, сильный духом. Твоя… мягкость, может быть, как определенная преграда, от чего ты и всплакнул. Но слезы это не беда, ты же знаешь. И мягкость — это лишь наш с тобой опыт, в первую очередь твой. Кто знает, может, для тебя способность сострадать на таком глубоком уровне станет преимуществом. И то, что ты мне позвонил в госпиталь, спасибо. Я все ещё каждый день удивляюсь, как ты можешь носить эту ношу и насколько же у тебя большая выдержка. Я завидую, и Верлен позавидовал бы тоже. Не расстраивайся, прочитав его имя, Чуя, ты не виноват в том, что случилось, и я каждый раз буду тебе это напоминать. Не сдавайся, Чуя Накахара. Осаму Дазай.» Чуя вздохнул, сложив письмо и уткнув в карман плаща: — Вот паскуда! Узнал все-таки! Я этого Леонардо-!