Moonflower

      К выложенному маленькими сверкающими камушками потолку поднимался густой пар, оседая на поверхностях капельками воды. От влажных стен тихие всплески отскакивали гулким эхом. Царило спокойствие и умиротворение. Влажность и горячий воздух расслабляли мышцы, впитывались в кожу, в раскрытые поры, словно наполняя тело и весь организм новыми силами после долгого трудового дня. Именно трудового дня: ведь Эвтиде пришлось разлепить веки еще ранним утром и приложить огромные усилия, чтобы первым с ее языка не сорвалось проклятие в ответ на пожелание доброго утра от Дии.       Едва только солнце показалось над горизонтом, все поселение непривычно оживилось: охотники все как один были на ногах. Мало того, что в такую рань они не спали сами, так в придачу ко всему подняли с постелей еще и всех привезенных с собой работяг и писцов. Готовились к отправлению в долину Нила. А все потому, что «какому-то оборванцу, непонятно откуда взявшемуся, почудилось сдуру, будто он видел следы колдовства», как говорила друзьям ужасно невыспавшаяся Эвтида.       На самом деле все обстояло так: в один прекрасный вечер в поселение в сопровождении нескольких фиванцев прибыл путешественник и слезно стал умолять об аудиенции с верховным эпистатом. Выглядел при этом напуганным и ежеминутно просил у всех богов милости. Оказалось, что во время своего странствия по долине Нила ему показалось, точно в небе, над островом Филэ, к которому он направлялся в лодке, мелькают странные всполохи. И это, по его скромному мнению, определенно, было происками темного чародейства.       – Вздор! Да если б я путешествовала пешей через всю пустыню, у меня бы и не такие видения были! – изрекла свои мысли Эвтида за вечерней трапезой вместе с друзьями на наивное предположение Дии, мол, может путнику и правда привиделась магия. Над попытками подруги заставить ее уверовать в мистичность всей истории Эва только посмеивалась.       – Но эпистат, кажется, поверил страннику! – вставила свой самый весомый аргумент Дия и тут же поймала на себе полный скепсиса взгляд Эвы.       – И с какого это момента его мнение вдруг стало непреложной истиной? Сама-то себя слышишь? Постыдилась бы такую околесицу нести. Или чувствами какими ты вдруг прониклась к нашей гиене белошерстной?       На этих словах Эва злобно рассмеялась, с неприкрытым наслаждением наблюдая за тем, как покраснело от обиды за наглую клевету лицо подруги. Хихиканью Эвтиды тут же вторил тихий смешок от Рэймсса, молча упивавшегося зрелищем этой перепалки: позубоскалить в стороне он любил больше, чем участвовать в спорах. В очередной раз пристыженный речами названной сестры Исман только покачал головой, уже отчаявшись делать какие-либо замечания. Лицо Дии же все краснело от негодования. Она злилась так смешно и так беспомощно – в спорах с Эвтидой ей просто нечего было противопоставить. Точно лисица и мышь: одна скалится, а вторая лишь пищит в ответ. Но в этот день, видимо, как-то по-особому выстроились звезды на небе, потому что Дия, выведенная этими насмешками на тему любви к главарю охотников да еще и нагло отпущенными при Исмане, вдруг насупилась, резко поднялась из-за стола, наклонилась к лицу подруги и ядовито выдала ей:       – Ах гиена белошерстная мне по нраву? А перед кем же ты тогда млеешь во снах своих? Кто сей «господин, спаситель твой»? Не та ли уж гиена? Ты на мою здоровую голову своего морока не перекладывай! И вовсе не по нраву мне твой великий эпистат!       Вот так вот вывалив все это на подругу, Дия пустилась из трапезной прочь, оскорбленная, но довольная своим гордым ответом. Тут уже смеяться начал Исман, удивленный ничуть не меньше двух других учеников темного пути. Открывая и закрывая рот от изумления, Эвтида оглядела оставшихся с ней юношей и, дабы не выглядеть глупо, тут же изрекла:       – Чушь это все этакая! Совсем умом повредилась! Не уж как сам Апоп ее устами говорил, ядом плевался.       – Разозлила ты ее, вот и наговорила тебе всяких глупостей, – небрежно махнул рукой Рэймсс, продолжив ужинать, точно слова Дии действительно не стоили внимания. Даже не посмеялся над ужаленной этими самыми словами Эвой.       И вот после этого разговора, который развел их на два лагеря, друзья вынуждены были направиться в долину великой реки, на остров Филэ. Из-за проклятой ссоры и день длился дольше, и солнце пекло жарче, и люди вокруг были надоедливее, и письмо у Эвы выходило кривее обычного. Последнее являлось фактом с едкого замечания эпистата. Ох как хотелось ей в этот трудный день расписать тайком чернилами его белоснежные одеяния! А потом наслаждаться сурово сведенными у переносицы белесыми бровями и перекошенной гневом тонкой линией практически бесцветных губ. Ради такой награды не грех было бы и постараться с выведением проклятых иероглифов.       Однако это были всего лишь сладкие и мстительные мечты. На деле же Эвтида целый день лишь ловила замечания, гневные взгляды в свой адрес, обещания помыть ей язык с мылом и прочее, и прочее… Амен как всегда вещал нудно, придирался на пустом месте, был непрошибаем и сыпал проклятиями на всех черномагов, обвиняя их во всех грехах мира сего – другими словами, так и напрашивался на колкости в свой адрес. А Эве никогда не нужно было повода, чтобы открыть рот.       – Ты, господин, скоро умом повредишься – везде тебе шезму мерещатся. Может, это… врача тебе хорошего?.. – она наигранно встревоженно метнулась взглядом в сторону, а потом вновь поглядела на мужчину с такой болью, словно смотрела на неизлечимо больного. Позади прыснул Пеллийский, своевременно успев замаскировать свой вырвавшийся смешок под простой чих, когда эпистат обернулся на него, недобро сверкнув глазами. Потом прославленный охотник вновь перевел взгляд на Эву, готовый жечь им дотла. Но та только испуганно втянула голову в плечи. Опять-таки с театральной наигранностью. – Ты что, господин? Никому об этой слабости твоей не расскажу! За здоровье твое, верховный, беспокоюсь…       – Видно позабыла, с кем говоришь ты, – тяжело роняя каждое слово, словно булыжники, выдавил из себя Амен в ответ на эту дерзость. – Наказание твою память освежит, неферут. Как вернемся в поселение, так ты и узнаешь, какие плоды принесет тебе твой длинный язык.       И, как огромная неповоротливая гора, он медленно развернулся к девушке спиной, направившись к статуям, стерегшим вход в храм. Ну а Эвтида, беспокойная душа, в этот момент, не удержавшись и, очевидно, посчитав, что разговор их окончен, закатила глаза и высунула язык в страшной гримасе вслед уходящему эпистату. Со всех сторон вдруг раздался синхронный испуганный вздох. Донеслось до ее ушей среди полной тишины «пропала, пустоголовая» от Ливия, покачавшего головой. Тогда Эвтида и перестала кривляться, посмотрев перед собой. У стоявшего к ней лицом Амена нервно подернулась верхняя губа. Сложно было сказать, что выражало его каменное лицо в эту минуту. Но всем вокруг было абсолютно ясно одно: верховный эпистат зол.       – Наказание будет суровым, – холодно отчеканил мужчина и ушел, оставив Эву ловить на себе сочувственные взгляды одних и глумливые ухмылки других.       И вот после долгого дня, проведенного под палящим солнцем с мрачными мыслями об эпистате и его проклятом наказании, Эвтида отмокала в стенах расула, наслаждаясь влажным паром и теплой водой, ласкающей кожу. Дия с ней предсказуемо не пошла – все еще дулась на шутку о симпатии к главному охотнику. Хотя в данный момент Эвтида и сама не полезла бы с ней в одну купальню – ведь Дия вынесла за порог их комнаты ее позор. Однако смесь, которую подруга наносила на лицо во время банных процедур, Эва все-таки нагло прихватила с собой, несмотря на ссору, – взяла как должное за причиненные неудобства.       «Подумаешь, пошутила, и что теперь? Но нет! Она все как есть выложила перед всеми! Язык за зубами держать не умеет! – недобро играла желваками Эва, разглядывая узор, выложенный на стене цветными камушками. – Исфет! Еще бы самому эпистату это поведала бы!»       Она вдруг с силой хлопнула ладонью по рябившей воде и решительно вскочила на ноги. Брехня Дии, перепалка с эпистатом, чертово наказание – мозг Эвтиды уже закипал от столь упорных размышлений. Она измученно запрокинула голову и в голос застонала. Стены этот стон мигом оттолкнули от себя, делая его каким-то всеобъемлющим в полной тишине бани. Делать было нечего: где-то там, в доме эпистата ее ждало «суровое наказание», и нужно было собираться.       Ей даже невдомек было, что из темноты квадратной арки за каждым ее движением пристально следил внимательный взгляд. Отчаянно и голодно цеплялся сначала за соблазнительно выпирающую чашечку коленки, потом за вытянувшуюся из воды стройную ногу, скользил по смуглым плечам, оплетенным темной сетью намокших волос… Зрачки были ненормально расширены, делали карие глаза совсем черными, а взгляд – безумным.       Стоявший в арке чуть не захлебывался слюной, тонкими пальцами одной руки вцепившись в каменную стену, а второй быстро лаская собственный член. Когда же девушка полностью показалась из воды, открыв ему вид на свое поблескивающее от влаги тело, из горла ее тайного соглядатая вырвался хриплый стон.       По бедрам Эвтиды стекала вода, загорелые ягодицы блестели. Она изнеможденным движением собрала мокрые волосы и скинула их на плечо, обнажая ровную спину, выступающие лопатки, а потом невольно нахмурилась. Когда капли воды, слетевшие с нее, отбарабанили свою коротенькую трель об поверхность воды, и в бане вновь восстановилась прежняя тишина, стали различимы другие звуки. Девушка невольно прислушалась. Откуда-то доносился едва различимый ритмичный стук – словно билось или скреблось насекомое. Странный звук становился громче и громче, пока не стал отчетливо походить на хлопанье ладоней или шлепки.       Наконец поняв, что этот звук наверняка издает человек, Эвтида обернулась, но в арке никого не застала. А звук стих. «Вот же!.. За мной что, кто-то подглядывал?» – скривилась в отвращении она, вылезая из воды и поскорее накидывая на себя полотенце. Как будто оно могло спасти ее от взгляда того, кто уже все на ней видел. Точнее, видел, что на ней не было ничего.       – Проклятый сластолюбец! Вздумал исподтишка смотреть за обнаженной девушкой! Пусть тебя сожрет Апоп! – сыпала проклятиями вдогонку неизвестному Эвтида, краснея все больше и больше. Ничто так не наводило на нее стыд, как мысли о желаниях плоти, о страсти мужчины к женщине и наоборот. Показать кому-то свое обнаженное тело было для нее просто неслыханным. Но искать соглядатая времени не оставалось: ее ждало наказание. Ее ждал эпистат.       Свежая и распаренная после расула, оставив кончиком пальца легкий след аромомасла на ключицах и за ушами, как учил Ливий, она отправилась в спускающихся сумерках в «гостеприимный» дом верховного эпистата. По сути, как рассуждала Эвтида, в этот раз повод наказать ее был совсем ничтожный – ну подумаешь, паясничала. Подумаешь, строила ему рожи, пока он не видел. Подумаешь, дерзила! С ней же постоянно это бывает, и ничего. «Чтоб ему провалиться в Тартар на ровном месте!» – сердилась она. Гнев этот был нужен для нее же самой. Ведь где-то в глубине души она была даже рада, что эпистат заметил эти кривляния и вызвал ее к себе. Мысли о нем с некоторых пор прочно обосновались в ее голове, и даже сны, как нагло поведала всем Дия, хранили мужественный образ охотника. Вот только принять это означало признать свою собственную слабость, свою уязвимость перед Аменом, а этого допустить Эва не могла. Потому и продолжала себя убеждать, что с Аменом можно было только собачиться забавы ради, и больше ничего.       В тишине постепенно засыпающего поселения послышался затейливый птичий свист. Никому другому эта трель не сказала бы ничего, но Эвтида резко остановилась, как вкопанная, и воровато оглянулась по сторонам. И точно: в переулке между домами кто-то сделал ей знак рукой. Еще раз обернувшись вокруг в поисках любопытных глаз, она, недолго думая, свернула туда.       – Ты никак идешь перед нашим тираном ответ за свои шуточки держать? – весело заговорил в ночи бархатный голос Рэймсса, и Эвтида наконец разглядела хитро улыбающегося друга, стоявшего, прислонившись к стене. Озорной блеск в его глазах сообщал как минимум о том, что пришел он сюда не просто ради насмешек, а с каким-то куда более интересным предложением. По крайней мере, вся его слащавая жеманность на это намекала. Лицо девушки озарила такая же заискивающая улыбка.       – А ты хочешь освободить меня из лап эпистатовых?       – Ну, смотря, что ты скажешь на это, – недвусмысленно поиграв бровями, Рэймсс загадочно улыбнулся, а следом за этим вдруг выудил из-за спины закупоренный глиняный кувшин. Внутри всплеснулась жидкость, а в глазах Эвы – бесовские огоньки.       – Я вся твоя, мой распрекрасный друг, – они оба безудержно рассмеялись, потом начали шикать друг на друга, а после, обнявшись и весело пихаясь, посеменели прочь с этой улицы, накинувшись одной накидкой на двоих.       Идея, куда завалиться с кувшином крепкого вина на ночь глядя, пришла в их светлые головы почти одновременно. Не сговариваясь, они пробрались в место, которое за время их частого пребывания там стало им уже почти родным домом. Одним словом, в библиотеку.       – А как же наш могучий владыка? Что сделает с тобой, когда узнает, что от наказания ты улизнула? – выуживая их сумки второй кувшин и откупоривая пробку, Рэймсс раскрепощенно приземлился на стул, небрежно отбросив пышную косу за плечо. Не желая отставать от него, Эва забралась с ногами на стол, сминая папирусы и свитки, и звонко поставила свой кувшин рядом.       – В Исфет владыку! Будем пить всю ночь!       – На свете не сыскать девы несноснее, чем ты, – хохотнул юноша и отсалютовал ей полным кувшином. Эвтида тут же вторила ему.       – Тогда за несносных дев, что не боятся никаких эпистатов? – она вскочила на корточки, подобно кошке, готовящейся к прыжку. Возможно, плетеное платье в узлах с отпущенными длинными нитями от середины бедра, прикрывающее плетением только то, что нужно было прикрывать женщине, не рассчитывалось для подобных неприличных поз. От взгляда оппонента наготу теперь скрывали только свисающие нити. И когда Эва подняла ноги, Рэймсс, будто ужаленный, торопливо привстал со своего места, облизывая пересохшие губы и притягивая к себе кувшин.       – За несносных и прекрасных дев… Пусть их пылкая красота сияет вечно, сжигая сердца влюбленных в них мужей!.. – и он жадно приник к горлышку, глотая сладковато-терпкую прохладную жидкость, глаз не отрывая от своей собутыльницы. Эвтида накинулась на вино, неосторожно выплеснув половину первого глотка на себя же – по подбородку и шее ее тут же заструились алые капли, убегая в молодое декольте и теряясь между грудей. Во все глаза таращившийся на это зрелище Рэймсс вдруг крепко зажмурился и снова распахнул глаза. В это самое мгновенье показалось ему, будто кувшин давно уже пуст, а разум овеян терпким хмелем. Юноша хрипло выдохнул. – Ох, Эва…       – Ох, Рэйм! – передразнила она его, плюхнувшись обратно на стол и закинув ногу на ногу. Они оба застыли, глядясь глаза в глаза. В библиотеке снова стало тихо, как и до их прихода. Но все же ненадолго: через минуту помещение уже наполнилось их общим смехом.       – Шельма! Что же ты со мной делаешь!       – Еще скажи, что тебе не нравится?       – Как может не нравиться? Сердце кувырком от твоих выходок! Да ты только послушай, как стучит…       – Ах ты пересмешник! Сейчас как распишу тебе лицо чернилами! – под рукой девушки очень кстати оказалась кисть, и тогда ничем неподкрепленная вначале угроза вдруг превратилась в прекрасную идею. Улыбка от уха до уха появилась на лице Эвы. Рэймсс сперва лишь посмеялся, а потом, когда понял, что подруга не шутит, испуганно поднялся с места, обойдя свой стул и встав за его спинкой.       – С ума сошла? Сейчас же положи! – затараторил он, видя, как Эвтида ловко спрыгнула со стола и кинулась к нему, сжимая смоченную в чернилах кисть. – Уйди, безумная! С одного глотка уже пьяна!       – Что струсил-то? Пойди сюда – разукрашу твое румяное личико такими ровными иероглифами, каких сам эпистат не видывал! – несчастный стул для Эвтиды преградой не стал: она вскочила на него, насилу выдернула кувшин с вином из рук друга, попутно отпив из горла, а потом схватила отпихивающегося Рэймсса за край одежды. Послышался треск, а следом отчаянный возглас:       – Да что ж ты делаешь! Мою одежду изорвала!..       Влажная кисть полоснула юношу по обнаженной груди, потом еще и еще, и получившиеся кляксы уж точно на иероглифы не походили. Эва хохотала так заразительно, что возмущенный Рэйм не выдержал – тоже рассмеялся, глядя на свою испачканную грудь, а затем вдруг мазнул по невысохшим чернилам пальцами и стремительно бросился на нее. Узлы платья, закрывающие ее плечи и груди, оказались нагло заляпанными. На ошарашенный взгляд подруги Рэймсс только невинно пожал плечами и большим пальцем ткнул ее в нос, оставляя черную точку.       – Так-то! Не все тебе одной творить бесчинства.       – Ах вот как? Ну держись!       Они, как малые дети, оставшиеся без присмотра родителей, пустились куролесить, обмазываясь чернилами. У Рэймсса уже все лицо сливалось с густой смолой волос, но сам он старательно пытался вывести на щеках соперницы кошачьи усы. В какие-то моменты они почти синхронно отпрыгивали в разные стороны, крича «стой!», делая по глотку из кувшинов, словно давая друг другу передышку, а потом вновь вооружаясь кистями. Это уже потом, когда вина оставалась у них уже совсем немного, как и сил на резвые броски и быстрые движения, они, прислонившись лбами, пихались под бока, что-то шипя и задавленно смеясь.       Чем дальше свои владения простирала ночь, тем вольнее становились их выходки. Как-то дошло до того, что Рэймсс, уложив несопротивляющуюся Эвтиду на столешницу и освободив ее ногу от нитей платья, с упоением расписывал внутреннюю сторону бедра какими-то словами. Она же над этим только смеялась, уже ничего не соображая. Особенно ее веселило, что Рэйм постоянно вытирал слюну в процессе.       Причины, по которой влажную кисть заменил его язык и некромант вдруг приник к ее коже горячим ртом, она даже и не помнила. Оставаясь чуть более вменяемым, чем она, Рэймсс с головой залез под ее платье и вовсю зацеловывал женские бедра, зажатый между ногами, не скупясь на засосы и отметины зубов.       – Давно я уже отчаялся попробовать тебя, Эва… – заплетающимся языком шептал он, горячо выдыхая ей между ног, едва сдерживая дрожь в руках от происходящего. – Одну тебя лишь желаю всем естеством и всем сердцем своим…       И целовал, целовал, целовал… Все, что попадалось его губам. Пьяная Эвтида этому не противилась: алкоголь напрочь лишал способности мыслить здраво, зато обострял жгучий жар, охвативший тело. И это жар требовал, чтобы крепко сжимающий ее Рэймсс, обычно вовсе не столь ретивый, как сейчас, не прекращал опалять горячим дыханием ее промежность.