Please love me

      Сынмин знает, что не вписывается.       Конечно, это неудивительно, ведь Чан и остальные были сплоченной стаей уже как три года, и кто такой Сынмин, чтобы так просто вмешиваться в их динамику и портить всю устоявшуюся иерархию? Он лишь жалкий несостоявшийся оборотень, которого они подобрали под корнями старого дерева в лесу – глупый щенок, что они по доброте душевной приютили у себя до тех пор, пока он не поправится и не встанет на ноги. Сынмин даже не умеет принимать свою волчью форму, так нужны ли еще причины, чтобы показать, что он здесь лишний?       Чан говорит, что они рады помочь Сынмину, что это негласный кодекс всех оборотней – держаться вместе и помогать друг другу, и Сынмин действительно благодарен им за это.       Сынмин благодарен Чану и его стае за то, что сейчас они заботятся о нем. Он безмерно счастлив просто знать этих замечательных оборотней и дышать с ними одним воздухом! Он готов отдать за них жизнь, если это вдруг когда-нибудь кому-нибудь понадобится, готов сделать все ради них! Потому что никто прежде не был к Сынмину так добр. Никто не кормил его вкусной едой три раза в день – иногда и все четыре, если Джисон, Хенджин и Сынмин заиграются в догонялки так, что сожгут чуть ли не годовой запас своей энергии. Никто не укладывал его спать в мягкой постели, целуя в лоб или щеки, как делает Чан или Феликс, никто не обрабатывал его царапины – даже самые мелкие! – заботливо дуя на поврежденную кожу, как Чанбин или Чонин.       Потому что в прежней стае Сынмина все было не так.       Все было по-другому.       В прежней стае Сынмина ругали за то, что он появился на свет раньше срока и родился ночью в безлуние – уже дурной для оборотней знак – метка проклятия, печать дьявола, ошибка природы и все в том же духе, что отвернуло от него всю деревню, включая его же родителей. В прежней стае Сынмина швыряли о стены, били по лицу и пинали ногами за любую провинность, даже если он, на самом деле, был ни в чем из этого не виноват. В прежней стае Сынмина дразнили такие же подростки, как он, за то, что Сынмин до сих пор не умел принимать свою волчью форму, что делало его другим – неполноценным.       Неправильным.       Его кусали, таскали за волосы и рвали на нем одежду, задевая когтями нежную кожу, его бросали в яму в качестве наказания на всю холодную ночь и оставляли без еды на несколько суток, его называли ошибкой и осыпали проклятиями.       И может быть, Сынмин действительно заслуживал быть проклятым.       Он был хрупким, худым и неуклюжим подростком, угловатым и совершенно не похожим на оборотней-мужчин своей стаи – подтянутых и красивых. У Сынмина слишком тонкие руки и по-девичьи пухлые губы, у него бледная кожа и нелепые щенячьи глаза, выдающие всю его беззащитность и страх. Он просто другой.       Девчонки стаи возились с ним, пока никто из взрослых не видел, таскали ему по ночам остатки еды, тайком спуская ее на веревках в яму, и подсыпали в напитки лечебные травы, надеясь, что это поможет ему почувствовать себя лучше после очередных побоев. Они отстирывали от крови его одежду и подшивали на скорую руку, жертвуя собственным сном, они смывали с него грязь и запекшуюся кровь, когда он буквально не мог пошевелиться от боли во всем теле, они плакали вместе с ним, когда плакал он – падая им в ноги и благодаря за все, что они для него делают. Они были единственными, кто жалел его.       А Сынмин просто мечтал, чтобы все поскорее закончилось. Сынмин желал спасения, даже если спасением окажется его смерть.       И наверное, Боги услышали его, потому что в одну из ночей в их деревне случился пожар. Сынмин не знает, что именно произошло в ту роковую ночь – он тогда сидел в яме, замерзший и голый, пытаясь согреть ладони собственным дыханием. Он смотрел на звезды, моля их о спасении, и дрожал от холода, когда начался весь этот балаган. Запах гари, чьи-то крики, плач детей – все это смешалось в один ужасный непонятный гул, такой сильный и пугающий, что Сынмину даже сначала показалось, что все это ему лишь снится, или что он, наконец, умер и за все свои грехи попал в ад. Над его головой пролетали волчьи тела – его соплеменники, спасающиеся бегством, обожженные и окровавленные, вопящие от ужаса и боли, и Сынмин смотрел, как они пролетают у него перед глазами, мечась в сторону обещающего защиту леса. Они уходили, бросая свои дома и вещи, убегали, оставляя его одного, но Сынмин был рад остаться один. Он был счастлив как никогда в тот день – в день, когда смерть распахнула для него свои объятия.       Огонь подходил все ближе, уничтожал хрупкие деревянные стены и крыши домов, сметал мебель и глотал все их продовольственные запасы. Сынмин чувствовал тепло и тянулся к нему – он жаждал этого тепла. И когда конец, казалось, был совсем близко, кто-то вдруг свалился к нему в яму, издавая ужасные, ужасные звуки.       – Помоги…       Сынмин быстро отвернулся, чтобы не видеть красное, обгоревшее тело прямо перед собой – дымящееся и теплое. Он зажмурился, закрывая нос рукой, чтобы не чувствовать запах паленого мяса, и едва подавил в себе рвотный позыв, когда перед ним упал мертвый оборотень – один из тех самых лучших охотников, кто чаще всех швырял Сынмина в эту самую яму за любой косой взгляд и неправильный вздох. А теперь он был здесь – прямо перед ногами Сынмина, умерщвленный и сожженный, догорающий и тлеющий, словно последний уголек в костре, изуродованный настолько, что смотреть на него было просто невыносимо. Сынмин поднял глаза к небу, закрыв уши руками, и одинокая звезда слабо подмигнула ему среди черного дыма, отражаясь холодным блеском в его зрачках.       Сынмин молил о спасении, и оно пришло.       Он собрал всю волю в кулак – в тот день Сынмин был очень сильным. Он подтащил почти обугленный труп ближе к землистой стенке и, несмотря на все свое отвращение, вскарабкался по нему наверх, выбираясь на свободу как раз в тот момент, когда огонь угрожал лизнуть его голую спину. Ноги не слушались – Сынмин был слишком слабым, и его незаживший до конца перелом все еще давал о себе знать – но он все равно побежал в сторону спасительного леса. Сынмин заплутал среди деревьев, пытаясь двигаться в противоположную от стаи сторону, чтобы никогда больше не пересекаться с ними, и вконец заблудился, едва волоча ноги. Но несмотря на все это, он был по-настоящему счастлив. Сынмин был свободен.       Он шел, шел и шел, все дальше, прихрамывая и убегая от сгоревшей деревни и своего прошлого, а под утро нашел старую заброшенную нору какого-то дикого зверя – заваленную сухими ветками в расщелине под корнями деревьев. Он забрался в нее, сжимаясь в дрожащий комок, подтянул раненные, окровавленные ноги к ноющей груди и впервые спокойно и крепко заснул. Или может, он просто потерял сознание – Сынмин точно не помнит, что было дальше, но в тот день его не мучили кошмары.       Именно так его и нашел Чан.       Чан притащил Сынмина в свой теплый дом и отдал ему свою мягкую постель, Чан успокоил его, когда Сынмин в панике проснулся и попытался укусить всех, кто хотел дотронуться до него, Чан был тем, кто поймал его в свои объятия, когда Сынмин снова потерял сознание.       Чан и был его спасением. Спасением, о котором Сынмин так долго молил плачущее по нему небо.       Чан был невероятным. Вся его стая была невероятной.       Поначалу это казалось странным – Сынмин никогда не видел такую стаю. Они все одного пола и примерно одного возраста – слишком удивительно и непривычно для того, кто вырос в другой иерархии, слишком ново и непонятно. Сынмин наблюдал за ними первые дни, присматривался и прислушивался, изучал, и конечно, заметил их нежное и трепетное отношение друг к другу. Как все они были мягки друг к другу, как заботились друг о друге и бесконечно любили.       Сынмин слишком быстро растаял.       Они были добры и к нему. Феликс промывал раны Сынмина, пока они не затянутся, не позволяя вставать с постели, пока младший не поправится. Джисон и Хенджин отвлекали Сынмина разговорами и болтовней от ноющей боли во всем израненном теле. Чонин приносил Сынмину еду, следя за тем, чтобы она была не слишком горячей или наоборот – уже остывшей. Чанбин выносил его на свежий воздух, если Сынмину вдруг становилось слишком тоскливо в доме, а Чан обнимал его ночью, когда Сынмина снова мучали кошмары. Они баловали его вниманием и купали в мягкой нежности, заставляя сердце Сынмина непонятно трепетать и слишком сильно биться о ребра. Когда кто-то из них улыбался ему, Сынмин чувствовал странный смущающий жар на щеках и ушах, а когда Чан касался его волос, взъерошивая и успокаивая после кошмаров, Сынмину хотелось преданно заскулить и обнажить перед ним шею.       Но он не мог – Чан не его стая.       Единственным, кто все еще оставался в стороне от нового оборотня, был Минхо – хмурый, немногословный хен, исподлобья следивший за каждым шагом Сынмина. Сынмин мог сказать, что он не понравился Минхо с первого дня.       И не нравится до сих пор – спустя почти полгода, как он живет в стае Бан. Сынмин не планировал оставаться у них долго, но он два месяца пролежал в кровати, дожидаясь, когда снова срастется его нога, а потом наступила зима, и Чан не был бы Чаном, если бы не попросил Сынмина остаться и переждать холода с ними.       За это время Минхо не потеплел к нему ни на йоту, и Сынмина это расстраивает, хотя и не должно, ведь Минхо все еще не его стая и вряд ли даже его друг. Но Минхо ему нравится, может быть, даже слишком – он заботливый и нежный по отношению к другим членам стаи, он подмечает любые мелочи и делает все, чтобы заставить своих щенков чувствовать себя лучше. А еще Минхо тоже родился ночью в безлуние. Возможно, именно поэтому Сынмина так тянет к нему.       Чан сказал, жизнь Минхо была тяжелой, когда он нашел его, и это – единственное, что Чан сказал. Никто не знает прошлого Минхо – даже остальные члены стаи, но кажется, их это и не волнует теперь, когда у них есть тот, кто заботится о них по-настоящему. Сынмин хочет, чтобы Минхо заботился и о нем тоже. Он хочет все внимание Минхо – все его теплые взгляды и мягкие поцелуи – а потом ругает себя за это, потому что он не имеет права этого желать. Минхо потрясающий, но он – не для него. И вся любовь и забота Минхо – тоже.       – Я хочу с тобой на охоту, хен! – Джисон канючит, повиснув на плече Чана, как маленькая настойчивая коала, и тот смеется, передавая его в руки подошедшего Чанбина. – Я смогу поймать нам кабана или даже оленя! – хвастается он.       – В прошлый раз ты упустил зайца, Сон-и. – Хенджин фыркает, меняя свою домашнюю одежду на более простую и удобную для охоты. Он, как самый старший из младших щенков теперь тоже обязан охотиться с остальными, чтобы прокормить свою стаю. – Зайца!       – Он был слишком прытким, это не моя вина! – Джисон моментально дуется, скрещивая руки на груди, и его лицо напоминает лицо обиженного ребенка. Джисон редко выбирается на охоту – Сынмин подметил, что он довольно неуклюж, так что наверное именно поэтому его чаще оставляют дома под присмотром Минхо. Минхо тоже редко охотится, но когда Сынмин спросил об этом Чана, тот объяснил это тем, что их дому тоже нужна надежная защита на время их отсутствия, и Минхо отлично подходит на эту роль. – Попробуй сам поймать этого прыгуна!       – О, я так и сделал. – Хенджин фыркает, на пальцах напоминая, сколько убитых зайцев принес домой он, и Джисон снова вопит. Между ними завязывается громкая перепалка, но никого, кажется, это не беспокоит. Сынмин наблюдает за ними из теплого угла возле печи, и Феликс рядом с ним сонно потягивается на мягких шкурах, служивших им постелью, прежде чем подняться и двинуться в сторону ругающихся щенков.       – Я думаю, Джисону будет полезно еще раз попробовать себя в охоте. – говорит он негромко, когда обращается к Чану, и тот коротко кивает, как всегда слишком слабый для него. – Возьмите его с собой, он как раз выплеснет всю свою накопившуюся энергию. – шутит он.       – О, Ликси! – Джисон благодарно скулит, бросаясь на оборотня с объятиями, и звонко чмокает его в веснушчатую щеку. – Ты голос разума среди этих самовлюбленных охотников! – язвит он, указывая пальцем на дразнившего его Хенджина. – Посмотри, как он хвастается!       Сынмин тоже смотрит на Хенджина, и его внезапно передергивает при воспоминании о своей прошлой стае – они тоже были ужасно самодовольными большую часть времени, когда унижали Сынмина за полное отсутствие охотничьих навыков. Когда снова загоняли его в угол и не давали возможности вырваться. Сынмин вздрагивает, коротко качая головой, чтобы отогнать ненужные мысли, и это, к счастью, остается незамеченным никем из присутствующих.       – Хорошо, тогда давайте выдвигаться. – говорит Чан, проверяя, все ли его щенки готовы. – Чанбин, Хенджин и Джисон сегодня пойдут со мной. Что насчет тебя, Ликси?       – Я хотел сходить к озеру. – Феликс качает головой, коротко улыбаясь. – У меня заканчиваются кое-какие травы, так что я лучше прогуляюсь. У нас еще есть запасы, так что моя помощь вам не понадобится.       – Хочешь, чтоб кто-то из нас остался с тобой? – тут же обеспокоенно спрашивает Чан. Он всегда волнуется, когда его младшие остаются без присмотра, и это то, что Сынмину невероятно нравится в нем. Забота, поддержка и бесконечная защита, которой он одаривает всех щенков своей стаи.       – Все в порядке, хен. – Феликс снова качает головой, подходя ближе и кладя свою маленькую ладонь на плечо вожака в попытке успокоить его. – Инни обещал сходить со мной, так что вдвоем мы справимся быстрее. Не волнуйся за нас.       Чан, наконец, кивает, растягивая губы в улыбке, и он выглядит вполне удовлетворенным его ответом, когда касается своим носом носа Феликса в знак безмолвного доверия. Сынмин отводит взгляд, когда слышит мягкий звук поцелуя, и его щеки розовеют – к нему приходит ощущение того, что он подглядывает за чем-то слишком личным, а еще ему безумно хочется целоваться с ними тоже. Но он все еще не их стая, все еще не их щенок и не их возлюбленный.       Сынмин слушает их воркования до тех пор, пока не осознает тот факт, что он, кажется, останется в доме один на один с Минхо. От этого становится немного не по себе, и вместе с тем – отчего-то странно волнительно. Сынмин снова передергивает плечами – глупая привычка, оставшаяся от холодных ночей в яме в прошлой стае – и прячет руки под теплой медвежьей шкурой, скользя взглядом по всем членам стаи, чтобы найти старшего в толпе лиц. И когда находит – с удивлением замечает, что тот уже смотрит на него. Его взгляд тяжелый и пристальный, словно он наблюдает за Сынмином уже некоторое время, и младший тут же отводит глаза, чувствуя, как снова предательски загораются щеки. Минхо заставляет его чувствовать себя странно – у Сынмина сбивается сердце и почему-то тянет низ живота.       – Можно мне пойти с вами? – он вдруг подает голос, не обращаясь ни к кому конкретно, и несколько пар глаз тут же удивленно мечутся к нему. Сынмин знает, что звучит и выглядит глупо прямо сейчас, но он предпочел бы сбежать от Минхо, чем оставаться с ним один на один. Разговор между ними все равно не склеится, да и сам Сынмин не хочет просидеть полдня в удушающей тишине.       – Ты хочешь пойти к озеру, детка? – Феликс спрашивает, ведь само участие Сынмина в охоте уже слишком немыслимо, так что сбор трав – единственный для него вариант. Сынмин неуверенно пожимает плечами, снова отводя взгляд – он знает, что будет обузой для Чана и остальных на охоте, ведь он все еще не умеет принимать свою волчью форму, но он надеется, что хотя бы Феликс сжалится над ним и возьмет с собой. Это было бы неплохо.       – Но ты еще слишком слаб. – говорит Чонин, задумчиво оглядев Сынмина с ног до головы, и его глаза чуть дольше задерживаются на обнаженных ногах оборотня. – Твоя нога будет болеть, хен, озеро находится довольно далеко отсюда. Дорога занимает много времени.       – Он прав, Минни, ты не сможешь преодолеть такое расстояние, это слишком большая нагрузка. – добавляет Феликс, виновато улыбнувшись. Сынмин не хочет признаваться себе в этом, но он знает, что Феликс прав. Даже если его нога теперь выглядит здоровой, она все еще периодически дает о себе знать, отзываясь тупой ноющей болью при длительных прогулках или после бега.       – Хотя я могу понести тебя. – внезапно воодушевленно предлагает Чонин. – В форме волка я гораздо сильнее, ты можешь просто забраться мне на спину!       Сынмин ужасается одной только мысли об этом – он не хочет быть для их стаи еще большей проблемой, и факт того, что Чонину придется тащить его – немощного и неуклюжего – на себе, почти выводит его из себя. Нет, он не будет так унижаться.       – Знаете, я, пожалуй, останусь тут. – наконец, говорит он негромко. Чонин заметно сдувается, но не говорит ни слова. – Вы правы, мне лучше еще немного побыть в доме.       – Ты можешь помочь Минхо-хену с ужином. – предлагает Джисон, зная, как Сынмину важно чувствовать себя полезным. И Сынмин ценит его попытку, несомненно, но он уже знает, что Минхо не в восторге от этой идеи, даже если старший до сих пор молчит. Сынмин умеет готовить – пожалуй, единственное, за что он может быть благодарен своей прошлой стае – но вмешиваться в личное пространство Минхо он точно не намерен. Тем не менее, он кивает, чтобы остальные поняли, что он не будет оспаривать их решение.       В доме снова становится шумно, когда Чан и остальные возобновляют свои сборы, а потом все они потихоньку уходят, и Сынмин погружается в абсолютную и непривычную ему тишину. Ее нарушает только Минхо, шуршащий чем-то на кухне, и Сынмин думает долгих четыре минуты, прежде чем встать и осторожно пробраться к нему, боясь быть замеченным. Он неловко замирает в дверном проеме, наблюдая, как старший легко передвигается по кухне, промывая овощи и доставая из шкафов скромную посуду стаи, и боится даже дышать, чтобы не нарушить эту домашнюю атмосферу. Минхо грациозен – он больше похож на кота, чем на волка, и Сынмину нравится наблюдать за ним и его действиями, когда старший оборотень этого не видит. Движения Минхо плавные и бесшумные, и иногда Сынмину даже кажется, что он танцует, а не занимается обычными делами. Тем не менее, Сынмин также знает, насколько Минхо на самом деле силен – он определенно сильнее многих членов стаи, уступая, пожалуй, только крепким Чанбину и Чану, что делает его хорошим охотником. У Минхо сильные ноги, и если в форме волка он уступает в скорости Хенджину и Чонину, то в выносливости ему буквально нет равных – Чан как-то сказал, что Минхо может бежать без остановки всю ночь, преследуя спугнутого кабана. Это сочетание грации и силы делают Минхо действительно невероятным в глазах Сынмина. Минхо ему нравится, Минхо притягивает к себе его взгляд, Минхо кружит ему голову.       Вся их стая ощущается для Сынмина как теплый дом в дождливую холодную ночь, а Минхо – камин, к которому можно прийти за теплом и просто помолчать.       – Ты собираешься стоять там весь день?       Сынмин вздрагивает, когда голос Минхо нарушает тишину, и поднимает робкий взгляд на старшего, словно неуверенный в том, что эта фраза предназначалась ему, даже несмотря на то, что в доме кроме них двоих никого нет. Тот смотрит на него все так же нечитаемо, и Сынмин не совсем понимает, что ему нужно делать. Он помешал? Слишком громко дышал? Или от него не очень приятно пахнет? Как Минхо узнал, что он здесь…       – Ты собирался помочь с ужином, разве нет?       Сынмин робко кивает. Он делает несмелый шаг вперед – затем еще один и еще, пока не подходит к Минхо на расстояние вытянутой руки, но все еще держит дистанцию. Его сердце бьется так громко, что Сынмин боится, что оно пробьет его грудь. Минхо все так же молчит.       Бросает на Сынмина долгий взгляд, осматривая с ног до головы, а затем вдруг протягивает нож.       – Овощи на столе.       Сынмин снова молча кивает.       Он забирает нож из рук старшего как можно осторожней, чтобы не коснуться его руки, и движется в сторону стола, где уже лежали две небольшие разделочные доски. Сынмин всегда был умным – жизнь научила его быть внимательным и быстро подмечать любые детали, чтобы снова не оказаться голым и избитым в яме – поэтому он сразу понимает, что именно от него требуется. Сынмин моет руки, зная, как Минхо ценит чистоплотность на кухне, и берет одну из досок, чтобы начать аккуратно нарезать уже почищенную Минхо морковь. Он не видит, но слышит, как старший тихо передвигается по кухне за его спиной, и процесс готовки понемногу успокаивает его колотящееся сердце.       А потом Минхо внезапно оказывается рядом с ним – так близко, что их локти почти соприкасаются, и сердце Сынмина почти останавливается.       Он чувствует запах Минхо – лесной и сухой, теплый, коротко вздрагивает, вмиг осознав всю их близость друг к другу, и быстро отодвигается, чувствуя, как снова горит лицо. Руки подрагивают, и Сынмин чуть было не роняет нож, но вовремя успевает сжать его в кулаке покрепче.       – Режь мельче. – Минхо говорит, понижая голос, и оставляет резкость сынминовых действий без внимания, за что младший уже безмерно благодарен ему. – У Джисона болит зуб, он не сможет прожевать большие куски. Мы должны нарезать все это мелко.       Сынмин кивает, и он не хочет признаваться себе в этом, но в его груди появляется странное тепло, когда Минхо говорит «мы». Жар с его лица перемещается на шею и заливает уши – Минхо ничего не говорит на это.       Готовка увлекает Сынмина – он слушает все указания Минхо, стремясь быть самым послушным и полезным для него, и выполняет все, о чем старший его попросит. Он режет овощи аккуратно и мелко, помогает Минхо справиться с тушами пойманных стаей птиц, подает все необходимые старшему травы и приборы – Сынмин так воодушевлен, что чувствует себя порхающей по кухне бабочкой, и он счастлив, что Минхо не возражает против его компании.       – Подай вон ту тарелку. – Минхо просит, помешивая шипящее на плите рагу, и Сынмин, конечно же, слушается. Он хватает еще одну тарелку с нарезанными овощами, чтобы как можно скорее подать ее Минхо, и буквально летит к старшему, стремясь угодить ему.       – Вот, хен, я…       Он не успевает договорить, потому что ногу вдруг снова сводит резкой болью, и он спотыкается и почти падает, нелепо взмахнув руками. Громкий грохот оглушает его, заставляя зажать руками уши – все порезанные овощи оказываются разбросанными по полу, а от красивой тарелки, которую Сынмин знает, когда-то своими руками сделал Хенджин, остаются только неаккуратные кривые осколки.       Минхо поворачивается на звук со скоростью света, и Сынмин чувствует на себе его тяжелый взгляд, даже если старший ничего не говорит. У Сынмина неприятно скребет горло и сводит живот, а еще ему ужасно хочется плакать – Минхо только-только позволил ему подобраться к себе, а теперь все это безнадежно испорчено. Сынмин уничтожил это своими руками – разбил вместе с этой дурацкой овощной тарелкой.       Черт, теперь Минхо, должно быть, ненавидит его еще больше…       – Ты поранился? – Минхо спрашивает, но его голос звучит ровно. Твердо. Безэмоционально…       Сынмин качает головой, боясь поднять на старшего взгляд и не доверяя своему голосу. Слезы предательски застилают глаза.       – Принеси еще овощей. – спокойно добавляет Минхо. – Я уберусь здесь.       Сынмин снова кивает. Он мог бы убрать все это сам, но не хочет перечить старшему – не хочет даже открывать рот, боясь, что сможет разозлить этим Минхо еще сильнее – поэтому лишь молча делает все, что ему говорят. Сынмин выходит из кухни, слыша, как Минхо звенит осколками разбитой тарелки, собирая их с пола, и пытается стереть рукавом собственные слезы, все же хлынувшие из его глаз. Он чувствует себя жалким и глупым, совершенно безнадежным и неспособным ни на что – даже подать Минхо тарелку, не разбив ее при этом.       Минхо точно ненавидит его. Ненавидит. Ненавидит.       Сынмин прячется за стеной, еще немного прислушиваясь к шорохам Минхо, а потом все же выходит из дома, чтобы направиться за второй порцией овощей. На улице прохладно – кое-где все еще лежит снег, ветер неприятно щекочет кожу, забираясь под одежду, и не слышно даже пения птиц. Сынмин обнимает себя руками, ступая босыми ногами по протоптанной членами стаи тропинке, и огибает дом, направляясь в сторону леса. Обычно они хранят свои запасы в небольшом сарае рядом с домом, но зимой туда часто забираются голодные, замерзшие животные, чтобы погреться и найти хоть какие-нибудь остатки еды, поэтому Чанбин соорудил небольшую подвешенную кладовку на первых деревьях у дома.       Сынмин быстрым шагом направляется туда.       Идти недалеко, но и не слишком близко – деревья начинаются только через несколько сотен метров на севере от дома – еще одна мера предосторожности от животных, привыкших прятаться в лесу. Чан также называет это преимуществом перед другими оборотнями – на открытой поляне будет сразу заметно чужаков.       Сынмин почти переходит на легкий бег, стремясь как можно скорее добраться до запасов, но его нога снова начинает противно ныть, заставляя замедлиться. Ветер становится сильнее, мысли Сынмина – темнее. Он думает о Минхо – о том, как сильно, должно быть, расстроил его. Чан тоже наверняка будет недоволен, а Хенджин точно расстроится больше всех. С тех пор, как Сынмин живет с ними, он приносит им одни неприятности…       Он почти добирается до импровизированной кладовки, придерживая свою развевающуюся от порывов ветра рубаху, а потом внезапно останавливается. Как вкопанный. Волосы на его коже встают дыбом, а сердце заходится в сумасшедшем ритме, когда он замечает мелькнувшие между деревьев светящиеся глаза.       Оборотни.       И это точно не Чан и его стая. Сынмин узнал бы их из тысячи.       Он прижимает ладони к груди, боясь лишний раз пошевелиться, и медленно пятится назад, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Три крупных волка показываются из-за деревьев, скаля на него окровавленные зубы, и Сынмин уже знает, кто это.       – Нет… Нет, нет, нет… – он шепчет. Губы немеют.       Как они нашли его? Как оказались здесь?       Почему…?       Один из волков перед ним превращается, принимает человеческую форму, расправляя плечи, хрустит крепкой шеей и растягивает губы в хищной улыбке. Та же статная фигура, широкий торс, забитая шрамами кожа – никаких сомнений. Соджун. Лучший друг Джиху – того самого, кто чаще всех задирал Сынмина и бросал голодать в яме. Того самого, кто умер прямо у Сынмина на глазах, все в той же злосчастной яме.       – Надо же, какой сюрприз.       Голос Соджуна точно такой же как и тогда, и Сынмина снова начинает тошнить, едва он вспоминает о прошлом. Он отступает шаг за шагом, мелко, осторожно, словно стараясь остаться незамеченным, что уже глупо, но он так напуган, что совсем не может мыслить здраво. Зачем только Судьба продолжает смеяться над ним? Разве сделал он хоть что-то плохое за всю свою жизнь? Разве должен он быть тем, кто наказан?       – Что же здесь забыл наш маленький беззащитный щенок? – Соджун спрашивает, делая несколько широких шагов прямо к Сынмину, и тот крупно вздрагивает, спешно отскакивая от оборотня.       – Не приближайся!       Его голос дрожит, а глаза остаются прикованными к крупной фигуре перед ним. Соджун раскатисто смеется. Смеется над ним – над его слабостью и страхом, дрожащим телом и напряженной позой. Глаза оборотня опасно сверкают, абсолютно точно не предвещая ничего хорошего, и Сынмин лихорадочно соображает, сможет ли он сейчас быстро развернуться и добежать до дома.       Шансов нет – что может сделать он, неуклюжий и почти хромой недооборотень, против трех сильных мужчин?       – Я думал, ты сдох во время Большого пожара. – Соджун хмыкает, непринужденно скрещивая руки на груди и улыбаясь, словно бы он вел светскую беседу, а не сверкал окровавленным ртом перед напуганным Сынмином. Большой пожар – так вот как они это теперь называют… – Как ты умудрился выжить, Сынмин? Я точно помню, что оставил тебя гнить в яме, когда все это случилось.       В его голосе звучит искреннее любопытство, как если бы Сынмин был просто бабочкой, которой порвали крыло и теперь с интересом наблюдали, сможет ли она улететь. Как если бы Сынмин был тем, чья жизнь не стоит даже тушки прогнившего кролика.       – Мне помог Джиху. – Сынмин язвит, вдруг ощутив в груди невероятный прилив ненависти к этому наглому оборотню. И он знает, что это опрометчиво, но его губы будто шевелятся сами по себе, продолжая говорить, выплескивать полные яда слова. – Его обугленное тело сделало свою работу и помогло мне выбраться. И его вы называли героем? Просто смешно.       – Заткнись! – Соджун обрывает его гневным рычанием, и его глаза снова опасно загораются, когда два других волка вторят ему таким же рычанием. – Не смей так отзываться о Джиху, ты наглый бездарный ублюдок! Он был величайшим охотником, в то время как ты даже не умеешь превращаться. Ты просто жалок.       – Однако я жив. А где теперь Джиху? – шипит Сынмин, и рычание Соджуна буквально закладывает ему уши.       – Это поправимо. – гневно рявкает тот.       Сынмин дергается – рев оборотней вибрацией отзывается в его груди, окатив новой волной страха. Он оборачивается на дом, где остался только Минхо, но бежать туда и навлекать на старшего проблемы он бы не стал даже ценой своей жизни. Чан бы не простил его за то, что он подверг Минхо такой опасности.       Чан не простил бы его за это даже после смерти.       Соджун делает шаг вперед, и Сынмин срывается на бег, двинувшись в сторону – на восток от дома и оставшегося в нем Минхо. Нога отзывается болью, но Сынмин стойко игнорирует это, продолжая бежать – так глупо. Сонджун позади него демонически смеется, пугая и издеваясь, а потом Сынмин слышит его рык, когда тот снова принимает свою волчью форму. Он знает, что не спасется – не сможет, но вспыхнувший в крови адреналин заставляет его продолжать бежать.       Соджун догоняет его в несколько прыжков – Сынмин чувствует сильный удар в спину и падает лицом прямо в снег и промерзшую землю. Тяжелая лапа давит ему на лопатки, не давая и шанса пошевелиться, а затем сильная челюсть сжимается на его плече. Сынмин кричит.       Он вопит так, как никогда до этого не кричал, так, что у него сразу же начинает саднить горло. Слезы катятся по лицу ручьями, когда он пытается с силой сжать зубы, чтобы позорно не расплакаться, боль обжигает почти всю его правую руку, а вонючее дыхание зверя противно забивает его нос. Сынмин дергается, отбивается, тихо скуля, пинается ногами и наотмашь бьет кого-то из них кулаком левой руки, умудряясь перевернуться на спину и поджать ноги к груди. Три волка окружают его – они рычат, скалят зубы, а с их пастей капает скользкая пенистая слюна. Сынмин вздрагивает, старательно уворачиваясь от клацающих челюстей, но они все равно хватают его за одежду, разрывая в клочья его красивую легкую рубашку, подаренную когда-то Феликсом. Очередной укус падает прямо на его больную ногу, и Сынмин снова кричит, давясь нечеловеческими рыданиями, когда слышит хруст собственной кости. Больно, так больно.       Сынмин хочет, чтобы Чан и его стая были здесь.       Чтобы Минхо был здесь.       Но Минхо не придет. Минхо не придет, даже если Сынмин позовет его, потому что Минхо его ненавидит. Ненавидит, потому что Сынмин глупый, неуклюжий щенок, обуза, проблема, нелепый ребенок, который даже не может подать ему дурацкую тарелку овощей.       Но Сынмин так хочет увидеть его в последний раз.       Увидеть и извиниться, умереть с мыслью, что Минхо простил его, что Минхо не держит на него зла, ведь Минхо, на самом деле, вовсе не злой. Минхо замечательный – он позволил Сынмину побыть с ним на кухне и приготовить вместе ужин, Минхо остался убрать осколки, когда не должен был этого делать, Минхо не стал ругать глупого провинившегося щенка. Минхо приносил ему одеяла всякий раз, когда Сынмину было холодно, Минхо убирал из его тарелки капусту, зная, что Сынмин ее не любит, Минхо готовил ему настойки из трав, когда нога Сынмина начинала нещадно болеть.       Зубы смыкаются на его руке снова – жестко и твердо – тянут, словно пытаясь разорвать его на куски, но Сынмин уже не чувствует боли. Ему внезапно становится очень легко, и он думает о Чане – замечательном, добром Чане, принявшего его в свой дом с распростертыми объятиями и бесконечной нежностью. Он думает о солнечном Феликсе и шумном Джисоне, о прекрасном, талантливом и непредсказуемом Хенджине, о Чанбине, отдававшем ему чуть ли не всю свою одежду, и Чонине, приносящем ему свежие цветы с охоты.       Он думает о Минхо.       Губы шевелятся, но Сынмин не осознает этого – в его голове на повторе только Минхо, Минхо, Минхо-хен, пожалуйста… Прости меня, я так виноват… Минхо-хен… Минхо-хен…       Кажется, он зовет его.       Боль больше не тревожит – Сынмин закрывает глаза, чувствуя невероятную усталость, и ему так хорошо, что он почти находит в себе силы улыбнуться. Он благодарен Чану, благодарен каждому из них за то, что они приняли его таким, какой он есть. И может быть, он не был частью их стаи, но Сынмин и не рассчитывал на это, зная, что не заслуживает. Он обязательно помолится за них – будет молиться за каждого из них и присматривать за ними после своей смерти.       Ведь они так заслуживают быть счастливыми.       В голове совсем пусто. Сынмин слышит громкое рычание где-то сбоку, а потом зубы пропадают с его тела. Тяжелые лапы больше не давят на его грудь, свежий холодный воздух окатывает его лицо, смахивая вонь от пасти Соджуна. Он поворачивает голову, когда слышит возню и глухое рычание, но картинка перед его глазами слишком размыта – только снег почему-то кажется красным.       Он не может заснуть, словно что-то не отпускает его – Сынмин то снова проваливается в беззаботную легкость, то вновь скулит от пронзившей все тело боли. Рычание не стихает, но становится реже, а потом Сынмин слышит такой пронзительный вой, что почти приходит в сознание. Перед ним мелькает лицо Минхо – его обеспокоенные глаза и голый торс, запятнанный кровью. Сынмин снова хочет плакать. Он не хотел этого, он не хотел подвергать Минхо опасности, но вот Минхо здесь – растрепанный и весь в крови.       – Сынм-…..-шишь меня?       Голос Минхо глухой, словно между ними толща воды, и Сынмин пытается сфокусировать на нем взгляд, но просто не может. Но даже так Минхо все еще невероятно красив.       – Остав-…щенок...-рошо? Оставайся со мной, Сынминни.       Его голос похож на песню сирены – мягкий и отчего-то грустный. Сынмин не хочет, чтобы Минхо грустил. Только не Минхо.       – Хен…       Веки наливаются свинцом, глаза закрываются.       Сынмин, наконец, обретает покой.