Во французском языке слово «deplacé» может означать как какой-то предмет
или вещь, которые передвинули, без какого бы то ни было негативного значения, так и
слова, жесты или действия, которые недопустимы, неприличны или которые в принципе
нельзя (было) совершать.
Сами по себе «сдвинутые» — это больше не находящиеся на прежнем или на своём
месте, каким бы прежнее место ни было. Например, по отношению к мебели может просто
означать «передвинутую».
Примечание автора.
Сколько маленькая Фьора себя помнила, она не плакала никогда.
По крайней мере, — никогда при других, справедливо или не очень считая, что это позорно и унизительно. Что таким образом ты добровольно признаёшься в своей слабости. Незивестно, кто мог такое сказать тогда ещё маленькой девочке — но известно, что никто не смог потом ни заставить её заплакать, ни раскаяться.
Малышка-кремень.
Взрослые, войдя в педагогический раж, воспитывали все вместе провинившегося чем-то ребёнка, не заметив, что со стороны хорошо видно, как они все объединились против маленькой девочки, возмущались тем, что им не удаётся ни
запугать напугать её, ни вызвать хотя бы чувство вины, чтобы потом взращивать его, давить на него, как на спелую виноградную гроздь, культивировать и с мастерством, присущим всем взрослым против маленьких детей, использовать это чувство в своих целях.
Со взрослыми у них такого бы не получилось — но взрослых и не воспитывают.
«Ты посмотри, какая дрянь… — слышался плачуще-злобный голос бабушки — Не девчонка, а кремень! Какая маленькая, а уже непробиваемая! Мадонна, что же будет, когда она подрастёт? Она же, когда ей будет четырнадцать, всех из дома выгонит!»
Маленькая Фьора, сидевшая в тени, вернее, забившись в угол с более или менее независимым видом, насколько это вообще было возможно, усмехнулась.
Пройдёт время, и она вольно или невольно отомстит всем этим взрослым, которые вольно или невольно не нашли ничего лучшего, кроме как пойти объединёнными силами на одного одинокого ребёнка… Но к тому моменту ни Фьора, ни взрослые не вспомнят, за что им всё это — и почему она ведёт себя именно так.
И в ситуациях, в которых потребуется проявлять хоть какие-то эмоции, девушка, а потом и молодая женщина будет оставаться всё такой же, как в тот далёкий день из своего детства — непробиваемой.
Потому что иначе её смогли бы пробить.
Сломать.
Поставить на колени.
Унизить.
Потому что взрослые.
Потому что считают себя правыми, — а ребёнок считает, что они просто сильные.
Но даже всё забывшие дети однажды станут взрослыми.
«Девчонка-кремень» была кремнем независимо от возраста, потому что кремень остаётся самим собой независимо от формы, в которую он попал.
Если у людей есть какая-то химическая формула, описываемая в двух словах, то вряд ли она изменится только от форм и размеров нашего тела — и просто от физического возраста.
Маленький кремень — это то же самое, что и большой. Его свойства от этого не изменяются. Но взрослые из семьи Бельтрами об этом не знали и не задумывались. Да и есть ли время на то, чтобы задавать себе всякие
дурацкие вопросы, когда воспитываешь эту девчонку!
Быть слабым — это стыдно.
Так начинаешь думать, если тебе пришлось стать сильной чуть ли не в тот самый момент, когда ты начала ходить. Сначала ты такой станешь, потом подумаешь — а потом и вовсе решишь, что так и должно было быть.
Но Фьора об этом не знала и не задумывалась.
В тот день она поняла, что этот мир вовсе не для детей. И что для того, чтобы тоже стать сильной, она должна стать взрослой. И она терпеливо приготовилась ждать, пока её перестанут ругать — и пока она вырастет.
Она была ещё маленькой девочкой, но уже терпеливой.
Пройдёт время, и она забудет это святое единение всех взрослых против неё одной… Забудет — и не вспомнит никогда. Но много лет спустя, когда сначала бабушка, а потом и тётя состарятся и заболеют и, оставшись почти что полностью одни, начнут звонить ей и просить прийти к ним, потому что за ними некому ухаживать и что она могла бы и посвятить им несколько лет своей жизни, потому что они старые и больные, а она ещё молодая…
«Нет, насовсем я не приеду. Нет, мне ничего от вас не нужно. И я что-то не припомню, чтобы мне кто-то давал так уж много чего-то, — отвечала молодая женщина. — Если дали — то спасибо, но я и правда ничего не помню».
Очевидно, её прервали потоком жалоб, нытья и возмущения, потому что Фьора скривится, как от зубной боли, и отодвинет трубку в сторону, словно оттуда зудел надоедливый осенний тощий и полупрозрачный комар.
«Жизнь за жизнь — не всегда равноценный обмен. У меня уже есть мать, братья и сёстры, должен же кто-то оставться в семье за старшего. Так что — да, у меня уже есть трое детей и четвёртого мне не нужно. Не можете жить одни — растите. Больше я вам ничем помочь не могу».
И положит трубку.
Навсегда.
У неё и так много детей, старший из которых — её собственная мать. А у человека в сердце, как известно, очень мало места для любви. И невозможно любить чуть ли не всё человечество активной любовью. То день закончится — то закончатся силы, а вместе с ними и жизнь.
Молодая Фьора ещё не знает такого слова, как «
ресурс», но вот понимания того, что столько она «не вывезет», никто не отменял.
«Не откусывай больше, чем сможешь прожевать», — говорят немцы. Ну, у них есть колбаски и капуста, а ещё — их знаменитое пиво. В их случае, скорее всего, речь шла просто о гурманстве. Наверное, можно сказать и так. Да и вообще, можно сказать абсолютно всё, что захочется.
У Фьоры уже была мать, брат и сестра, так что она на полном серьёзе считала себя многодетной матерью. А с подросшими детками всегда есть подросшие бедки, в этом она уже давно убедилась на собственном опыте.
Много лет назад её мать, Мари, по ошибке убила своего мужа. Фьора тогда потеряла бдительность — ушла в школу, причём в тот день было мало уроков. А она ведь уговаривала свою мать подождать, потерпеть, пока отец уедет в город, подробно рассказывала их дальнейший план действий.
«Мама, ну ты меня вообще слышишь или нет? — в очередной раз спрашивала маленькая Фьора свою мать. — Сначала я заработаю денег. Потом мы с тобой положим их в банк. Потом сделаем карточку. На тебя. На твоё имя, потому что ты уже взрослая, а работать для нас буду я. Так будет проще для всех. Ты меня поняла?»
«… да, Фьора, — ныла мать, — ничего ты ещё не понимаешь… Ты и работать пока не можешь… Да что ты умеешь-то? Ты ещё маленькая!»
Ситуация была, как говорят французы, «
не всё отдых», но девочка не сдавалась. Когда, в самом деле, Фьоре было легко с её матерью?
«Можно подумать, ты чего понимаешь, — огрызнулась она. — Если не можешь чего-то сделать — доверься тем, кто может. Неужели это так сложно — довериться?»
Мать вяло и горько улыбнулась и покачала головой, то ли соглашаясь, то ли сбрасывая с себя слова своей дочери, хоть и наивные в силу детского возраста, но уже зрелые не по годам.
— Я уже нашла платформу для заработков, — продолжала девочка, то ли ободрённая отсутствием явного сопротивления со стороны матери, то ли обращая внимания на её сопротивление пассивное, которое уже было для неё привычным — но пока ещё безымянным. — Там не нужно показывать свои документы, и я могу показать и твои.
Мать опять горько и мудро улыбнулась, словно говоря: «эх, ничего-то ты ещё не знаешь…»)
— Главное — то, что я могу сделать и продать, а не то, сколько мне лет. Потом мы заработаем денег и сможем уехать отсюда все вместе. Бисероплетение и поделки — не такая уж и ерунда, не надо недооценивать. И я уже большая, мне одиннадцать лет. Это — первый пункт. Или уже не первый… Неважно».
— Эх, Фьора… — девочка уже привыкла, что когда мать начинает так улыбаться, так качать головой и так смотреть, это означало, что сейчас её нужно ободрять, поднимать и утешать, потому что, с одной стороны, она нуждается в ободрении, чьих-то силах и утешении, но сейчас они всё равно не пойдут ей на пользу, а будут поначалу скатываться, как капли воды с гладкого гусиного оперения, но нужно всё равно продолжать, как разговаривать с больным в коме, надеясь и ожидая, что однажды он хоть как-то отреагирует но то, что происходит вокруг него. — Ты ещё маленькая… И мы с тобой зависим от отца. Мы отдаём ему слишком мало денег, поэтому мы должны отдавать ему больше.
Больной не вышел из комы.
Чуда не случилось.
Маленькая девочка уже привыкла к тому, что чудес не бывает, а потому и не ждала их. Нужно чудо — делай его сама, потому что эти взрослые сами ничего не сделают. К ним даже
Отец Рождество* не приходит, хотя его на самом деле нет. Это просто родители сами кладут подарки под рождественскую ёлку для наивных маленьких детей. А уж наивной-то Фьора точно не была. Для неё лучшим подарком был бы мир в семье, а такой подарок в заплечный красный мешок никогда не поместится.
— Мама, а зачем там вообще зависеть? — спросила девочка, возмущённо тряхнув роскошными смоляными волосами.
Когда-то, когда она была ещё совсем маленькой, она хотела быть красивой, и чтобы у неё были светлые волосы. Пусть не платиновые или золотые, но хотя бы чуть-чуть более светлые: тогда она могла бы пойти в парикмахерскую и продать свои волосы парикмахеру. Вырученные деньги она отдала бы этому противному Рено, чтобы он перестал ругаться и ругать её мать.
Выражение кроткого и по-своему милодивного лица Мари приобрело какой-то странный оттенок — кроткий как у овцы и упрямый, как у осла.
«А если не зависеть… Что мы с тобой ещё умеем? — словно спрашивала она. — Да и к тому же, я не одна, у меня есть вы, и из-за вас я лишена права голоса».
Про таинственное право голоса маленькая Фьора ещё не знала — и не понимала, что это такое. С прямотой и естественностью ребёнка она рассуждала так: Бог дал тебе способность говорить — значит, говори. У тебя есть желания и потребности — значит, говори о них. Её младшие брат с сестрой — и то во весь голос заявляли о своих правах ещё лёжа в колыбели, и плевать им было на всё, что не касалось их чистых пелёнок и подгузников, выпавшей ненароком соски или бутылочки с молоком. Так чем взрослые-то хуже грудных младенцев?
Мари страдала.
Она понимала и чувствовала, что старшая дочь, Фьора, не слишком-то жалует Рено, её нового мужа, и постоянно чувствовала себя между двух огней. Слабое здоровье, ещё сильнее расшатавшееся после рождения двоих детей, невозможность устроиться на хорошую работу, хотя раньше она была независимой, — и когда спустя время она обернулась назад и увидела, какой путь уже пройден и всё то, что у неё было раньше… Она ужаснулась.
Когда-то, кажется, что в другой жизни или даже во сне, у неё было всё.
Любимая мать, работа, друзья и увлечения, сильный характер и чувство справедливости, некоторый карьеризм, который в определённых дозах помогает взбираться по карьерной лестнице и так выгодно и контрастно оттеняет женскую нежность и манкость, — и деньги, за которые хоть здоровье и не купишь, но которые никогда не бывают ни неприятными, ни лишними.
А потом родилась Фьора. И ещё двое детей. И за вечной суматохой, за хлопотами повседневной жизни жизнь-то, оказывается, и прошла. И здоровье… оно куда-то ушло, так-то. Только врачи не могут определить, что же у неё за болезнь такая, — ни во Франции, ни в Италии.
Мари продолжала бороться и держаться на плаву, поддерживаемая, как несущимися щепками в половодье, жизнями своих детей и переживая за них даже больше, чем за саму себя. Но иногда, глядя в зеркало, она видела какую-то состарившуся раньше времени, жалкую и больную женщину, — без болезни, но и без здоровья, несчастливую, — но и не несчастную.
К счастью, такое состояние длилось совсем не долго; женщна вспоминала всё то, чего она добилась и что у неё теперь есть, — и зеркало показывало ей истинную, другую себя: высокая стройная женщина с тонкой талией и упругой грудью, красиво уложенными светлыми волосами и гладкой кожей, которой определённо шло на пользу оливковое масло.
«Мадонна, привидится же такое. — думала она — И всё у меня хорошо, у меня есть дети, есть муж, мне есть, кем жить и для кого жить… Фьора уже большая девочка, малыши подрастают, мы с ними — одно целое. Ой, болит… Сейчас… сейчас всё пойдёт.»
Взрослая женщина, жена требовательного, властного, жестокого и грубого, но при этом
грубоватого, но очень доброго человека, Рено дю Амеля, мать троих детей… ужаснулась.
Ужаснулась, как маленькая девочка, которую по какому-то недоразумению приняли за взрослую — и отвернулась от того, что оказалось за её спиной.
И предпочла не думать об этом.
А потом и забыть.
Память всегда подчиняется нам.
Надо только приложить немного усилий.
Забросать, как спрятанный труп землёй вперемешку с ветками, хлопотами, проблемами и удовольствиями, мелкими, ещё дозволенными себе увлечениями, мыслями и переживаниями.
Память угодливо стирает то, что нам больше не нужно.
Она вытесняет воспоминания, подменяя их на другие, достаточно красочные и яркие, чтобы мы сами поверили в их правдивость.
Но притаившееся где-то в глубине подсознание мстит нам.
Кошмарами, от которых можно подобрать хорошие лекарства и от которых всегда помогает успешно пройденный курс лечения, работа с психологом, которому на самом деле можно рассказывать абсолютно всё, что захочешь, — а именно ругать строптивую и непослушную старшую дочь — и не проколоться нигде.
А потом приходит болезнь.
Несмертельная, неизлечимая — и странная, которая существенно портит качество жизни — и объясняет многое.
Мари страдала от боли.
Она страдала от болезни.
Она молилась Богу, который, как она сама говорила, «послал ей ещё одно испытание, надо терпеть его с достоинством».
Мари совершенно искренне не понимала, от чего она болеет — а врачи разводили руками, не понимая, как и от чего её лечить.
Мари плакала и строчила жалобы на врачей, которые отказались лечить её и вообще от неё отказались.
Потом она махнула на себя рукой и осталась дома с тремя детьми.
А странная болезнь то приходила, то уходила снова, не поддаваясь никаким лекарствам.
— Моё лучшее лекарство — это твоё послушание, Фьора. — говорила она своей дочери.
— Мама, а если я буду зарабатывать для нас деньги, чтобы мы были богаче и жили хорошо, я буду послушной? — спрашивала её дочь.
— Эх… — вздыхала мать. — Учись давай лучше. И не занимайся взрослыми делами. Пусть ими занимаются взрослые.
Если бы ещё взрослые и правда ими занимались!
Как-то вечером перед сном Фьора долго не могла заснуть и слушала очередной скандал между матерью и отчимом.
— Вам бы только жрать, жрать и с… — распоясавшийся муженёк добавил грубое слово, означающее логическое окончание пищеварительного процесса. — Сколько денег уже в этом месяце на унитаз ушло!
Очевидно, мать пыталась что-то ответить, потому что Рено, судя по всему, решил встать в позу обиженного. Насколько Фьоре было известно, обиженные ведут себя и выглядят как-то не так… Но ведь дети не должны вмешиваться в дела взрослых, не правда ли?
— Конечно, я вам не нужен, я самый плохой! Вам только деньги от меня нужны, и всё! Не забывай, что вы все живёте у меня! И вообще, как хочу, так и буду себя вести, никуда вы от меня не денетесь!
«Противный, противный… Противный! — шептала Фьора, лёжа в своей постели без сна. — И дом твой противный, и деньги противные… и кошка Милли противна тоже! Только ходит, мяукает и царапется. Вот подожди, я вырасту большая и… И побью тебя. И сама буду деньги зарабатывать. Много-много денег! Нам и на пасту хватит, и на сладкую вату. И чтобы гулять ездить. Каждое воскресенье! А тебя с собой не возьмём. Вот!»
Крики за стеной не смолкали, и девочке, свернувшейся калачиком под одеялом, волей-неволей приходилось слушать всё, что происходило в гостиной. Ей уже давно было пора спать; брат и сестра, лежавшие в своих постелях в той же комнате, тоже. Фьора знала, что они не спят а, затаив дыхание, прислушиваются к скандалу, который, казалось, происходит прямо у них под дверью.
Раньше Фьоре казалось, что взрослеть — это круто. Это весело и интересно. Это… Это должно быть, как праздник, только произойти не ночью. Когда-то давным-давно, когда она была ещё маленькой, она замечала, что когда просыпаешься утром, уже наступает праздник. Под ёлкой лежат подарки, — или все приходят поздравлять с днём рождения. Но праздники всегда закнчиватся, а если ты — взрослый, то это не закончится уже никогда.
— Мама, а что такое «в своё удовольствие?» — как-то спросила она у своей матери, сидя рядом с ней на кухне — Может… Может, и тебе тоже стоит попробовать? — добавила она, видя, что Мари отложила в сторону поварёшку и внимательно смотрит на свою дочь.
— Фьора, а где ты такого наслушалась? — спросила мать. — А что ты, собственно, имела ввиду? — спохватилась она, догадавшись, что дочка, скорее всего, не имела ввиду ничего такого, о чём детям ни знать, ни думать не положено.
— Я сышала, как сосед говорил про то, чтобы жить в своё удовольствие, когда к нему приехали внуки. — ответила дочка чистую правду. — А что это значит?
Мари задумалась.
Вопрос сам по себе вроде бы и невинный… Да и мало ли о чём там мог говорить сосед, общительный и жизнерадостный старик! Радоваться жизни — это хорошо. Но ведь есть не только это, как бы объяснить… Ещё ведь есть и долг. Наш долг по отношению к близким людям. Долг сохранять семью, выучить и вырастить детей, долг любить детей, опять же…
Для детей — хорошо учиться и слушаться взрослых, например. А потом, когда все дела сделаны, можно и жить в своё удовольствие.
— Вот когда я вырасту, то буду такой… — к счастью, у детей внимание редко остаётся сосредоточенным на одном и том же, поэтому они запросто могут забыть о том, что спрашивали что-то, и перевести разговор в другое русло.
Звонок в дверь прервал разговор на полуслове.
Мари пошла открывать.
— Ах, донна Маринья! — послышался голос матери, сопровождаемый звуком дружеских поцелуев в щёку и радостных взаимных приветствий.
Про себя Фьора почему-то отметила, что её мать, как ни крути, больше создана для смеха, чем для слёз, и для радостей — больше, чем для борьбы и для печали. А значит, она сама будет справляться со всем остальным, при этом делая вид, что она просто маленькая девочка, которая не способна на что-либо повлиять, — но при этом действительно менять то, что и правда нуждается в изменении.
Про тот факт, что что бы она ни хотела или ни думала, она всё равно оставалась ребёнком, Фьора предпочитала не думать. Детство — это сила будущего и бесконечных возмоностей, сила живого воображения, когда для тебя ещё нет никаких преград, когда ты очень удивился бы, если бы узнал, что где-то эти преграды и правда существуют. А потому она в хорошем настроении взяла на кухне конфету из вазочки и, подпрыгивая, как самая обычная маленькая девочка, пошла в свою комнату.
Как ни крути, жить всё-таки было хорошо… когда ты ещё ребёнок и твоей жизнерадостности с лихвой хватит если не на всех, то хотя бы для тебя самой. А что может быть умильнее и прекраснее ребёнка, который ещё доверяет другим, радуется, да и просто искренне доволен жизнью?
Перелистывая старую книгу с картинками, Фьора время от времени прислушивалась к разговоам взрослых за стенкой.
Не то, чтобы ей было очень интересно или любопытно знать, о чём там шла речь, — просто стены в доме были хоть и замечательными, — высокими, оклеенными красивыми старыми обоями, со скромной, но достойной лепниной под потолком, чуть кривыми, — но тонкими. А когда какие-то звуки начинают напоминать ясно различимый шум, волей-неволей захочется прислушаться к этому шуму и выделить в нём слова.
Виновата человеческая природа и способность нашего мозга находить логику и сходство в любом изображении и любых звуках, а вовсе не банальное и нетолько детское любопытство. И, как ни крути, слушать внятную человеческую речь, привычную с рождения, гораздо приятнее, чем какую-то какофонию звуков, доносящуюся, казалось, одновременно отовсюду.
— … Марко уже совсем взрослый, на фабрике работает. — рассказывала донна Маринья, очевидно, делая небольшие перерывы, чтобы отпить чай — А ты ведь помнишь, каким он был маленьким? Он мечтал быть спасателем, лётчиком, космонавтом… А теперь в свободное время помогает в доме престарелых и ходит в приют для бездомных животных. А ты как, дорогая? Как семейная жизнь?
— Мы живём хорошо, не будем Господа гневить. — скромно и как-то округло ответила Мари. Фьора, прислушивающаяся за стенкой, представила себе, как мать скорбно поджала губы и выразительно уставилась в пол, будто она была маленькой девочкой, которую за что-то ругает взрослый — или ища там подсказку с ответом на вопрос.
… Почему-то Фьора не любила, когда мать так поджимала губы и когда начинала «вот так» смотреть. Один раз она не выдержала и спросила у матери, как так получилось, что она очень любит свою мамочку — но отчего-то ненавидит у неё такую мимику и такой взгляд. А кто сможет ответить ребёнку на любой его вопрос, пусть даже и на самый странный, как не его мать? Ведь мама самая умная, самая лучшая и самая сильная, и мама знает всё. А по-другому и быть не могло.
— Потому что ты иногда становишься злой девочкой, Фьора. — ледяным и обиженным тоном ответила Мари — Надо мне уделять больше внимания твоему воспитанию, чтобы ты не выросла такой же грубой синьорой, какая ты девочка сейчас. Это моё упущение, что ты у меня так дурно воспитана. Злые и глупые женщины никому не нравятся и никому не нужны — и на них ни один мужчина не посмотрит, так и знай. А я не хочу, чтобы ты всю жизнь провела случайной любовницей богатых женатых мужчин, запомни на будущее. И если ты будешь потом без конца навязываться своему любовнику, который не захочет тебя видеть и будет только играть с тобой, он тебя потом… Ну, в общем, скажем так, он даст тебе то, чего ты у него просила, так что ты даже сидеть не сможешь! Вот увидишь, так оно и будет! Вот посмотришь, что твоя страшная и плохая мать была права…
Воображение нарисовало девочке её саму в образе взрослой синьоры.
У неё были длинные начёсанные волосы, собранные маминой заколкой на затылке, длинное платье, переделанное почему-то из бархатной шторы, висящей в зале, и маленькие ножки почти девятилетней «синьоры» болтались в маминых лаковых туфлях на высоком плотном каблуке. А какой-то чужой дядя с усами и бородой, как у дю Амеля, бьёт её, чужую девочку, по попе, неожиданно чувствительно даже несмотря на пышную юбку. А её мама и чужая тётенька стоят поодаль и осуждающе смотрят так, будто она получила в школе двойку. Интересно, а сколько этот дядя будет бить её по попе, чтобы она потом не смогла сидеть — и почему мама не вступится за неё?
Тогда маленькая Фьора почувствовала что-то вроде оцепенения и растерянности.
Она была уже достаточно большой, чтобы испытывать эти чувства — но при этом достаточно маленькой, чтобы не знать таких слов. А разгневанная Мари совсем забыла, что разговаривает с маленькой девочкой, которая в силу возраста мало что поняла из её речи, кроме того, что мама почему-то сердится.
«Надо меньше думать о глупостях и всегда думать несколько раз, прежде чем что-то говорить мамочке. Мама — умная и взрослая, а я ещё ребёнок и не должна лезть к ней с ерундой. — поняла тогда Фьора — А то я надену странное платье и мамочкины туфли, придёт злой дяденька и побьёт меня так, что я не смогу сидеть. И даже мама не будет любить меня. Потому что плохих девочек никто не любит.»
— Ты плохая девочка. — закончила Мари свою речь, рассчитанную на кого угодно, но только не на девятилетнего ребёнка, просто задавший по-детски странный вопрос — Уходи с глаз моих долой, не хочу тебя видеть. Когда ты злая, я тебя не люблю.
Помнится, тогда ещё сразу пришла в гости бабушка, вернулись младшие дети с прогулки, и всё как-то быстро завертелось, и даже если не забылось, то отошло куда-то на задний план, выглядывая из-за случайных жестов, взглядов и слов, как из-за кулис. Но Мари ещё весь вечер «полуигнорировала» свою старшую дочь, нарочито меняла голос, когда обращалась к ней, а если Фьора за чем-то обращалась к своей матери, отвечала ей только тогда, когда девочка повторяла свою просьбу или вопрос несколько раз подряд.
Почему-то такое поведение мамы Фьора списала на больное горло.
Наверное, у мамочки начинает болеть горло, когда она разговаривает с ней, поэтому у неё даже голос меняется, и она предпочитает не разговаривать со старшей дочерью лишний раз. Завтра оно пройдёт, как только мама поспит. Утром нам всегда становится лучше.
— Как муж, как дети? — спросила донна Маринья в своей обычной для взрослых манере.
Сразу же после этого раздался какой-то уверенный звон, — гостья поставила чашку на блюдце и отправила всё вместе на стеклянный столик.
— Малыши растут, Рено работает, вот, содержит нас, пока я ему не помогаю. Я даже не знаю, как бы мы были без него, ума не приложу. Фьора… — Мари произнесла её имя как-то растянуто, нараспев, словно смакуя, и девочка не могла не расслышать какую-то странную интонацию: казалось, что её мама улыбалась и при этом сжала зубы, словно от боли. Обычно мама говорила так, когда хотела сказать «Фьора, иди поиграй, мы всё равно не будем при тебе говорить. Это взрослый разговор». Один раз девочка не послушалась — спряталась за деревом и подслушала, но ничего интересного так и не услышала — А что, она растёт. Большая уже. Ей уже десять лет.
— Ага, ага. Ну, да, разумеется. — ответила гостья.
Со стороны могло показаться, что две женщины говорят на каком-то своём языке, придуманном для того, чтобы под видом ничего не значащих или обычных слов сообщать друг другу какую-то тайную, одним только взрослым доступную информацию.
— Растёт, помогает мне… — продолжала Мари. Почему-то получилось немного таким тоном, будто «помогать» оказалось чем-то не совсем тем, что ожидаемо от десятилетней девочки — или же Фьора, сама того не зная, сделала что-то гораздо более важное, чем можно было ожидать от ребёнка её возраста.
— Язычок остренький. — добавила Мари, всё так же сквозь зубы, медленно, с улыбкой и так ласково-укоризненно, будто знала, что её старшая дочь всё слышит.
Или она считала, что Фьора для всех должна быть в каком-то образе, как благовоспитанная девочка в аккуратном и чистом платьице, и снимать его только перед тем, как ляжет спать. Вряд ли кто-то понял, что имелось ввиду, и сама дочка тоже ничего не поняла. А осуждающе-строгий и при том ласковый тон матери она уже хорошо знала. Правда, на её взгляд он не всегда был привязан к какой-то определённой шалости, умышленнной или невольной.
Кажется, в последний раз Мари говорила таким тоном, когда в гости пришли соседские дети, а Фьора не догадалась сама, что нужно принести им угощение, и матери пришлось напомнить ей об этом. Странные всё-таки эти взрослые, как ни крути. У детей всё гораздо проще. И легче. Кстати, дети тогда больше всего хотели пойти играть в сад, а мама не поняла и потом ещё долго ругала Фьору за несообразительность, негостеприимность — и за всё то, что по её вине могли подумать об их семье родители приглашённых.
Дальше разговор взрослых стал совсем неинтересным и Фьора откровенно заскучала. Сладости, которые она с собой взяла, закончились, книга была прочитана, а донна Маринья всё не уходила.
«Интересно, и почему эти взрослые всегда отсылают детей куда-нибудь, когда хотят посекретничать? — подумала она — Там ведь вообще всё или непонятно, или неинтересно. Если бы меня пригласили послушать их разговор, я бы отказалась и ушла.»
Наверное, надо было выйти из дома и заняться каким-нибудь делом, чего от неё всё время требовал отчим, или пойти проследить за младшими, — но было лень вставать. Лень открывать глаза, потому что в полумраке и тепле совершенно неожиданно захотелось спать.
— Вот, Фьора нашла себе в интернете какую-то работу, так себе, конечно, — сказала Мари, пренебрежительно махнув рукой, словно давая понять, что дети — люди ненадёжные и то, что они делают, недостойно никакого внимания. — Платформа какая-то, а… Да что она ещё делать умеет? Учится из-под палки, я всё время для неё
толкачом была, с самого начала мы с ней вместе учились.
Соседка молчала и выждательно смотрела, машинально помешивая ложечкой в давно уже опустевшей чашке. Она не была любопытной от природы и ей было откровенно всё равно, кто и как живёт… Но если кто-то рассказывает ей безо всяких расспросов всю подноготную, то отчего бы и не послушать? Тем более, что для Мари это было скорее как возможность выговориться, так отчего бы и не побыть благодарным слушателем?
-… от рук совсем отбилась, грубит, отчима не слушает, — продолжала тем временем Мари, — конечно, она маленькая ещё, глупая, не понимает, что мы бы без него не прожили. Работает она там. Пару сантимов заработает, и то ладно. Надо будет потом сказать ей, чтобы отдавала свои деньги в общий котёл. Мы и так нашему кормильцу даём мало денег, значит, надо искать возможность отдавать как можно больше.
— А если девочка не захочет отдавать свои деньги? — спросила донна Маринья.
Не то, чтобы ей была так интересна судьба Фьоры, которая совершенно не была похожа на запущенного ребёнка, за которым не следят, просто она вспомнила о такой важной для детей вещи, как карманные деньги. В её-то семье такой проблемы сроду не возникало, — но своя семья и ждала её дома.
И там всё было серьёзно. А здесь — скорее уж импровизированное представление, организованное для неё одной. Её совесть чиста, она ни во что не лезла и ни о чём не расспрашивала. А то, что касалось ни её самой и ни её семьи, да и дальше простых разговоров не шло, и серьёзным на самом деле не было. Ей рассказывают — она поддержала разговор.
— Если она хоть сантим со стола возьмёт — будет питаться одна. И сама. — отрезала Мари.
Но Фьора ничего этого уже не слышала.
Она спала, поставив тарелку из-под сладостей на стол и уронив на пол старую книгу с красочными иллюстрациями.
