My ego in this show

Сладковатый дым причудливыми завитками поднимается к потолку. Его изломанные струи ползут по стеклянному экрану, на котором навечно замерла галактика Ведьминой Метлы. Белесые ниточки вплетаются в следы, оставленные погибшими планетами, и кажется, будто души космических мертвецов оживают и танцуют в лиловом свете, заполняющем комнату. Сонхва глубоко затягивается, зажав сигарету указательным и средним пальцами, и беззвучно выдыхает новых призраков, добавляя их к сонму уже имеющихся. Поднимает руку, изящно выгибая запястье, проводит ею сквозь лиловый туман, и обрывки снов ложатся на серебристые вены тончайшей из существующих тканей. Когда он поворачивает лицо к Хонджуну, размазанная помада кажется кровью, а густые темно-синие тени взблескивают как рыбья чешуя. Хонджун наблюдает за Сонхва так жадно, как будто не знает, чего ему хочется больше - разрисовать шелковую кожу синяками или поцелуями. Совсем недавно он совместил оба эти желания. Тело Хонджуна ещё не остыло, не отпустило ощущение горячей глубины и тугой влажности, и, словно чувствуя его напряжение, Сонхва медленно сглатывает слюну с привкусом сладкого дыма. По его шее стекает капля, её нагоняет другая, поглощает, льётся дальше, к прохладному металлу пирсинга в соске. Хонджун тянется вперёд и ловит пот до того, как он коснётся тёмной вершинки, будто случайно задевая штангу. Они выдыхают сквозь зубы одновременно: Хва - из-за желания, снова плеснувшего по телу, будто и не он тонко стонал несколько минут назад, бесстыдно выставляя бёдра, но пряча лицо. Хонджун - из-за контраста горячей кожи и металла, холодного настолько, что лёд казался бы кипятком рядом с ним. Сонхва всегда любил изысканную боль. - Ты когда-нибудь успокоишься? - Сонхва берет себя в руки первым и насмешливо щурится. Шевелится, меняя позу, и будто случайно рубашка, которую теперь вряд ли можно будет носить, зажатая между его ног, очерчивает все выпуклости. У Хонджуна пересыхает в горле. Он кладёт руку на шею Сонхва, прямо под слипшимися белыми прядками, и чуть сжимает. Сонхва мигом теряет всю свою самоуверенность и жалобно всхлипывает, откидывая голову, сильнее вжимаясь в ладонь Хонджуна, боясь и желая, чтобы короткие чёрные ногти оставили багровые полулуния на память. Хонджун ничего не отвечает, а рука его, бессильно упав с напряжённой шеи, ложится на выступающие косточки плеча. Сонхва снова затягивается, но, вместо того, чтобы выдохнуть, наклоняется к Хонджуну. Между приоткрытых губ пляшет мед и яд. Острые зубы неловко соскальзывают, Сонхва шипит от боли, в отместку кусая Хонджуна до крови. Солёная влага, приторность сигареты, незамеченный росчерк недавнего удовольствия в уголке рта, густая горечь помады - это вкус Сонхва, и Хонджун вылизывает его до последней капли, он любит этот вкус так сильно, что его начинает бить дрожь, а по лицу текут слезы, смешиваясь со слюной, косметикой и дымом. Вечность спустя, когда не остаётся ничего, кроме маленькой прокуренной комнаты и двоих, слившихся в тесных объятиях, Хонджун тихо спросит: - Почему мы расстались? И Сонхва так же тихо ответит: - Потому что вне этих стен нет никаких "нас". Завтра Хонджун проснётся в одиночестве, а все случившееся будет казаться сном. Но когда они увидятся снова, дымные призраки станцуют новый танец. Ведь изысканной болью Хонджуна всегда будет Сонхва.