Notes survivor: When the world perished

Я никогда не верила ни в Бога, ни в Рай, ни в Ад. Моя мама была тем еще скептиком, что перешло по наследству ко мне. Я не задумывалась над потусторонними и параллельными мирами, я искренне не понимала, что страшного люди находят в мистических ужастиках о приведениях, демонах и зомби. Я смеялась над подобными фильмами, вызывая полнейшее недоумение у своих друзей, которые буквально тряслись от таких сюжетов и существ. Я жила своей жизнью, в своем мире, своей реальностью. Как и все обычные подростки, я ходила в школу, посещала тусовки и встречалась с мальчиками. Мою жизнь нельзя было назвать странной, необычной и наполненной приключениями. Я была обыкновенной молодой девчонкой, каких по всему миру еще сотни три-четыре точно есть. Каждое утро я просыпалась с мыслью о том, что это будет такой же день, похожий на все предыдущие. Каждое утро я видела в зеркале одну и ту же картину — невысокая хрупкая девчонка, с густой копной огненно-рыжих волос, пронзительными карими глазами, четко подведенными черным карандашом; и выглядящая младше своих лет. Я не пыталась выделиться, я не пыталась что-то менять в своей жизни. Я просто жила, наслаждаясь каждым днем и радуясь тому, что солнце еще светит над головой; что трава зеленая, а небо голубое. Я, как и миллионы других, училась, плакала из-за плохих отметок или из-за неразделенной любви, плакала, заканчивая школу, любила танцевать, играть на пианино и рисовать. О да, рисование было моей страстью, моей жизнью, оно было мной. Я рисовала абсолютно все, что хоть как-то могло привлечь мое внимание. Я рисовала небо, рисовала людей, рисовала животных и рисовала окружающий меня мир, стараясь не выделяться, не становиться какой-то отдельной частицей. Мне нравилась моя обыкновенность, похожесть на других, что было весьма странным в моем возрасте. Единственное, что отличало меня от других — это умение обращаться с оружием, которому научил меня отец-охотник. Другие девушки в двадцать лет делали все, чтобы их не ровняли с остальными, стремясь показать себя в другом свете, отличном от многих, но неизбежно сером, как бы не усердны были их попытки. Они ничем не отличались от меня, а я ничем не отличалась от них. И поэтому было весьма странно то, что они погибли, а я выжила. Когда в наш город дошли вести о том, что Америку наполняют живые мертвецы, я не поверила. Как сейчас помню, я просто рассмеялась в лицо Джеку, моему ровеснику-соседу, приехавшему к семье из университета на каникулы. Просто рассмеялась, захлопнув дверь перед его носом. А той же ночью он ворвался в мой дом, убив мать. Я четко помню, как смотрела на его тощую спину, склонившуюся над растерзанным телом самого дорогого для меня человека. Помню, как звучали в ушах чавкающие звуки, и как тек по белоснежной кухонной плитке тоненький алый ручеек. В тот момент я, наверное, мало что соображала. Не понимаю, как у меня хватило смелости, а, может, и глупости, ухватить старую бейсбольную биту старшего брата, живущего отдельно от нас, и сильным движением опустить ее на голову человека, который был моим другом. Отбросив биту, я опустилась рядом с телом мамы на пол, даже и не замечая, как белые пижамные штаны и майка пачкаются в крови. Я сидела, держа в руках ее искусанную руку, и лишь тихонько раскачивалась туда-сюда, пытаясь отрезать себя от ужасных криков и рычания, слышимых с улицы. А потом мама ожила. Ну, как ожила… Она открыла глаза и, схватив меня за руку, попыталась укусить. У меня не было ни мыслей, ни чувств, ничего. Однако появилось понимание — если она меня сейчас укусит, то это будет конец. Конец всему. Я не знаю, почему так решила, однако, как оказалось позже, это спасло меня. Кое-как поднявшись на ноги и оскальзываясь на мокром от крови полу, я схватила биту и побежала. Прочь от мамы, прочь от дома, прочь от бывшей серой жизни, прочь от себя самой. Я бежала, чувствуя, как колотится о ребра сердце, как колет в боку, как горят легкие. И как катятся по лицу обжигающие слезы. Не было ни боли, ни печали, ни страха. Лишь отчаянное понимание того, что что-то пошло не так. Я пыталась забыться, не слушать крики и стоны вокруг, не видеть толпы мертвецов, пожирающих людей, которых я знала. Я хотела забыть весь этот ужас, забыть прошлое, забыть свое имя, забыть себя. Я не помню, сколько я скиталась по лесу, оставляя позади все пережитое. Через несколько дней я вышла к шоссе.Я сжимала в руках биту, которую прихватила на полном автомате. Шагала вдоль дороги, глядя на потрескавшийся асфальт и теребя золотую цепочку с небольшой золотой пентаграммой. И мне казалось, что я сошла с ума, что все это страшный сон. Что сейчас я проснусь в своей кровати от одуряющего запаха кофе и блинов, которые приготовила улыбчивая родительница. Что сейчас я выйду из своей комнаты. спущусь вниз и встречу маму. Но вместо этого я встретила его. Рика Граймса. Бледного перепуганного шерифа, который едва не сбил меня своей полицейской машиной, приняв за одну из них. Меня спасло лишь то, что в тот момент я, оказывается, громко кричала от нахлынувшей душевной боли. Кричала, даже не пытаясь скрыть текущие по щекам слезы. Мертвые не плачут, им не больно. Ведь они мертвые. Рик остановил машину, бросившись ко мне. Оставшись без сил, я лишь тихо скользнула в сильные руки. Я видела все, как в тумане, лишь чувствуя горячие пальцы, ощупывающие мое тело. Не было страха — его притупило отчаяние. Я думала, что мертва и мне было все равно, что со мной будут делать. Как-то неожиданно мужское лицо нависло надо мной. — Тебя не кусали, — сказал он, несколько раз больно хлопнув по моим щекам. — Как тебя зовут? — Клер… — прошептала я. Сознание, сорвавшись с губ вместе с тихим шепотом, покинуло меня, погрузив в спасительную тьму…