Вольно! Можешь разорвать меня на части Я то знаю что такое счастье И мне уже почти-почти не больно Вольно!
Агата кристи
Ехал на велосипеде по твоему смешному полузаброшееному посёлку — не специально, это было бы слишком жалко — просто по пути было так. Ехал, попал под тёплый летний дождь, поскользнулись шины на грязи, упал в лужу, испачкал дождевую воду в своей грязной крови, почти заплакал, посмеялся над собой, вспомнил где твой дом, проклял свою память и тебя заодно, на ощупь, как в тумане, нашел дверь калитки, позвонил. И когда, и когда — заходя в твой дом, который ты оставила, также как своих друзей и родных — думал я — хотя друзей у тебя никогда не было, только родные — такие как я, с глазами собак, готовые во имя тебя на все, тупая ты мразь, и ради чего, и ради кого. И когда, и когда я проиграл и битву и войну, сражаясь под стягом который сгорел, на корабле, который сгорел в твоем уютном порту и был это единственный и самый верный мой корабль. И отныне и навсегда теперь в груди каленая дыра, через которую протекает морская солёная вода. Чистая боль. Мне открывает странный зверёк, который привык жить в твоей тени, с глазами зелено-желтыми как засыхающая трава. Она улыбается мне, хотя последний раз она звонила мне в три часа ночи, пьяная в ничто и, плача, говорила, что любит меня больше жизни. Это было жалко. Мне противно к ней подходить, но я сажусь рядом, и её нога касается моей. На столе на кухне творится какое-то оригами — журналы, клей и картон. Детский кружок для инвалидов, резервация психов, мой первый и последний дом, где я мог согреться и откуда я был изгнан. Мы варим макароны и в попытке включить газ сталкиваемся бедрами. Это жалкое, а по русски сказать, уебищное, существо смотрим на меня снизу-вверх как будто что-то знает — и она знает про меня все — действительно все. В каком-то из миров мы были братом и сестрой, в каком-то она за меня умерла, а я никогда и нигде не любил её. Я и сейчас её не люблю. Так и говорю. — А мне все равно, — она наклоняется к моему плечу — от неё пахнет потом и немытой головой — форменное бесстыдство в доме _еë_ родителей, — ты вообще мой лирический герой, — она хищно улыбается. Хоть и выглядит как ребенок, напяливший пластмассовую маску тигренка. Вместо яда таким положено жевать траву или прятаться в горах в паузах между лучами Солнца, замирать скульптурой в саду и камнем в поле, смешивать свой голос ветром с голосами других. И когда, и когда все корабли мои были сданы и сожжены, и в глазах цвета тёплого меда начал расти красный лëд, из-под кожи впиваться в мою, а воздух заменил тебе чад и дым, которым дышать можно только уже наполовину мертвым. Мой зверёк читает что-то по моему лицу пока мы тыкаем в телефоне бесполезный соционический тест и отвечает вслух: — С самого начала. И продолжает: — С самого начала ты проиграл, мой воин без станицы и копья, мой рыцарь, не мой генерал. Но не бойся, я люблю тебя, я напишу тебе звёздную сказку, я проведу тебя через кровавую реку и выведу на солнце без которого здесь умрешь ты не позднее чем в четверг следующего месяца. И за это ничего не прошу, но, если не сложно, то обними меня. Я, я тоже проиграла с первого дня как пошла за этим взглядом, полетела стрелой через миры, да не попала в цель, сломалась попалам, а щепки улетели за горизонт, и о том не жалею, и о том пою, и тебя же туда поведу. А сейчас возьми ножницы, давай вырежем нашу жизнь из осколков, смешную и глупую, жизнь людей проигравших все, умерших, воскресших.