И сколько бы ты не красилась в блонд как бессердечная стерва, сколько бы слоев штукатурки не покрывало твое лицо… И ты прячешься за косметикой и шмотьем, длинными ногтями, острым языком, ножами и стрелами (боже, кто сейчас стреляет из лука?)
И ты поешь песни, смеешься, люди любят тебя, а ты не любишь никого кроме той что люблю я и по этой тонкой струне, что натянуто в голове звенит до приступа мигрени — мы сходимся в середине как канатоходец Ницше. И твой дом — твоя крепость, и мой.
Разрушенные башни, брошенные бастионы. Мы как-то внезапно оказались на одних руинах.
И твой театр одного актера кланяется и заканчивает спектакль. Публика уходит, а меня пускают за кулисы. Здесь пахнет хвоей и деревом, почему-то землей.
Она смывает грим и оказывается сразу какой-то очень маленькой до жалости. В моей матроске заляпанной шоколадом садится на поли водит по листу в трансе художника или безумца.
— Бомжара чумазая, — говорю, смеюсь. Почему-то улыбаюсь.
Она смеется в ответ и это так странно — мне кажется, год мы могли улыбаться только через невероятное усилие — силиконовая маска — все эмоции, не больше.
— Какао на кухне, — говорит она невпопад.
— Я вообще-то голодный.
— Там есть вчерашняя пицца.
— Понял. Где выход я помню, не утруждайся.
— Я вас понял, — она еще отрывается от своей картины и я чувствую от странное удовлетворение от ее приоритетов.
Мелкая бомжара что-то сочиняет из риса, курицы и соевого соуса, ставит передо мной тарелку и уходит в ванную.
Выходит в одном полотенце и я вижу…
— Это… шрамы? — голос падает по-предательски. Вообще-то я совсем за нее не волнуюсь.
Она смеется, сбрасывает полотенце, а смущаюсь почему-то я.
— Тату, ты чего.
Она оказывается как-то слишком быстро очень близко и смотрит своими серыми глазами с желтым центром…
И я вижу как
в них разбивается
стекло
и небо отражается в осколках, и кровь изо рта, и кровь между ног, и крик между стен и вой пострелянного хищника, луна смеется и светит так ярко что слепит…
Сам не замечаю как глажу ее по щеке, в глазах вопрос, но она уже все поняла.
— Спать марш.
— Картина…
— Спать.
Она не спорит, телефон я тоже забираю.
Где-то в четыре утра нас будет тонкий луч солнца. Это время — хуже всего, в нем так стеклянно звенит одиночество, и начинают петь птицы, каждой бы открутил башку.
И мы синхронно тянемся друг к другу.
Мы не пара
мы просто два зеркальных призрака
пустых и мертвых
это уже привычка
это уже закон.
