Колдунья-весна

      Она рисует полотно на ткани красками и немного кровью. Это не чёрная магия, а так, скорее злая, и требует крови во всех смыслах.       Она рисует на ткани знаки и лица и вешает её потом по середине комнаты.       Как флаг, как знамя, как гобелен.       А ночами — по лазоревой степи ходит месяц молодой. Ей снится он, голубой стрелой влетает в еë безвременье. Тень его обитает в воспоминаниях о родной квартире, хотя ноги его там не было никогда. Потому, когда во сне она выходит в лунную, молчащую кухню попить воды, то неизменно спотыкается о его ноги в слишком узком проходе. Тут всегда было неудобно.       Его тень не разговаривает, только крошит печенье из хрустальной вазочки и становится прозрачной, когда она протягивает к ней руку. У Тени вечная бессонница, как и у его владельца. Они играют в русскую рулетку и оба проигрывают, потом до рассвета режутся в пьяницу — первую карточную игру, которую она выучила в семь лет.       Потом, не выдержав бессонной ночи, она падает в его руки — холодное объятие тумана и запах леса — и открывает глаза уже на яву. На каком-то яву, она уже не помнит и не знает каком.        Засыпает она всегда тяжело, как будто падает в яму бесконечно долгую, как золушка, съевшая три мускатных орешка.       И просыпается с мигренью и больной шеей.       Утром всегда так сильно чувствуешь себя человеком.       На деревьях колышется зелёная дымка и близится день обряда.       Глаза в отражении пустые-пустые, как дымчатое стекло.       Она скучает, но трубку не берёт.       Просто курит в окно и ждет — чего?       Что он просто появится, что он сделает её снова живой?       Смешная глупость — двум трупам друг друга не оживить, хотя минус на минус…       Эта весна прокатывается по позвоночнику колесом любви — день за днем — поворот за поворотом.       Вот в этот день он целовал её запястье, а в этот она умоляла его не умирать. Память — яркая и горячая, как клеймо.       В конечном счёте, все получилось правильно.       — Чего ты хочешь?       — Чтобы ты жил       — Как мало тебе надо, — полу улыбка — полуусмешка.       Ей хочется снять гобелен со стены и пришить ниткой на каркас к рукам, как крыло.       Он кричит на неё по телефону, потому что больше не на кого, она тихо смаргивает слезу, а плакать по человечески она не может уже давно. Она скучает, пишет ему сама, но звонки сбрасывает, а диалоги удаляет. Колесо выдавливает из них обоих позвонок за позвонком.       Ей так страшно снова чуять запах весны.       Гобелен горит медленно, как неотправленные письма, как их сброшенные, уже не нужные имена. Ветер их на север унесет, а алкност по ним уже не позовет.       Ах как было бы хорошо им встретиться, её не зная, под лягушачий оркестр у реки, и вместе, сидя на бревне, смеяться и трястись от холода, а потом, чуть пьяными без вина, идти за руку домой.       Ей хочется также удачно сесть на скамейку, чтобы упал на голову снег, как одному знакомому, которому отшибло память. И забыть все, кроме того, где его дом — куда можно придти пешком и заново, в первый и сотый раз — позвать его по имени.       И это тоже сгорит.       В конце концов, отказываться от своего, кажется уже её судьба.