Xenophrenis

— Не то… — скомканная бумажка с парой предложений описала дугу над головой сгорбившегося за столом мужчины средних лет. Острие пера то и дело противно всхрипывало в хватке мозолистых узловатых пальцев. Эти руки явно предназначались для меча, а не писчих материалов. — Снова не то… — кучка смятых листов в углу вновь пополнилась. — Кто, ну кто в здравом уме будет читать этот бред? Мужчина с досады ударил кулаком по столу: это бесполезно. Он солдат, просто солдат, которому однажды повезло оказаться в нужном месте в подходящее время, засветиться перед королем и выбиться в высший свет. Один блиц на границе родной Охры и вражеского Циэна — и вот деревенский парнишка заиграл титулами и свитой институток. Какая ироничная штука — эта война. Ты либо подыхаешь в грязи, захлебываясь кровью и блевотиной, либо пируешь на лаврах. О раненых Дэвид старался не думать. Тогда же, семь лет назад, его величество Пржемысл Веселый приказал Дэвиду в классическом литературном виде описать все события знаменитого Охристого блица на Ликше. Но стоило графу погрузиться в свои воспоминания и взяться за перо, как в ушах начинали свистеть снаряды, дыхание сбивалось, а глаза застилала пелена. Работать так было попросту невозможно! Но он продолжал заставлять себя, вынужденно отвлекался на неприятное дело, особенно в последние месяцы, когда Анна, его любимая жена, его ненаглядный цветочек, начала стремительно увядать, подхватив черное поветрие, скосившее уже с четверть Королевства. Анна уже третий день не вставала с кровати, посетители к ней в комнату не допускались, даже порой супруг и родные дети. Вера в современную медицину превращалась из крепкого пламени в тлеющий уголь. Граф потёр уголки глаз под круглым пенсне и устало взялся за следующий лист. В дверь кабинета постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел плешивый дворецкий с постным выражением лица: — Не выходит, господин? — уже привыкший к проблемам между литературой и графом, он наклонился и поднял с пола ближайший смятый листок. — А что, уже вся столица в курсе, что граф де Цендре писать не умеет? — проворчал Дэвид, даже не поворачиваясь. Дворецкий покачал головой. — Ни в коем разе. Лишь слуги, семья да господин Рейе слышали ваше негодование. — дворецкий развернул отвергнутый листок и зачитал вслух: Руки дрожат, летят орифламмы, А птицы — лишь град с прокаженных небес. Под стонов и криков нестройную гамму Мы поняли, чем так опасен свинец. — Можешь хоть все тут вслух продекларировать, но, будь добр, без моего присутствия. — разраженно прервал слугу Дэвид, которому этого рифмованного бреда и в собственной голове хватало. — Говоришь, Рейе уже пришел? — мужчина наконец встал из кресла и направился к выходу из кабинета, желая поговорить с доктором о жене как можно скорее. — Да, он уже в покоях госпожи. — подтвердил дворецкий в спину уходящему мужчине. — Господин, мне распорядиться об уборке в кабинете? — и, получив лищь раздраженный жест ладонью, он спрятал охапку измаранной бумаги за пазуху и вернулся к своим обязанностям. Спустившись по широкой парадной лестнице, граф заглянул в каминную залу. Его семилетняя дочь Мария листала книжку с картинками, лежа на ковре и болтая ножками в кружевных носочках. Няня что-то торопливо рассказывала вполголоса кормилице с наследником Дэвида на руках: полугодовалый мальчик смешно морщил носик во сне, когда кормилица заливисто смеялась над историями няни о любовных похождениях кухарки. Удовлетворенный тем, что разговорчивые дамы его не заметили, он направился к опочивальне супруги. Еще только начиная заболевать, она предпочла обустроить постельный режим вне брачного ложа, на первом этаже. И для чего? Лишь для того, чтобы давя кашель и скрывая нарывы от солнца, хоть иногда выходить в сад. «Ворчание Рейе и вздохи слуг меня угнетают. — смеялась тогда она. — Дай хоть напоследок послушать весенних птиц. — и Дэвид тогда начинал спорить, мол, не говори так, родная, мы вылечим тебя! Но она знала уже тогда, впрочем, как и все, кто наблюдал течение поветрия. И, пока подружки-слуги выбирали достойное графини надгобие и пергамент под последние слова, Анна улыбалась. — Слышишь? Как ручеек! Это полосатая синица готовится вить гнездо. Скоро будут птенцы… Посмотри, милый, почки распустились, почти к равноденствию!..» Войдя в покои, Дэвид коротко кивнул доктору Рейе, перебиравшему какие-то травы на прикроватном столике, и тут же подошел к больной, склонился. Исхудавшая, со впалыми щеками и синяками вокруг глаз, графиня больше напоминала мумию. Негромкий протяжный хрип срывался с сухих губ каждый раз, как грудная клетка шла вверх или вниз. Глаза закрыты иссохшимися веками, что, казалось, вот-вот треснут, а когда-то смешно торчавшие ушки превратились в черно-алое мессиво. Но хуже всего была кожа: крупные серые струпья, покрывшие ее полностью, то и дело трескались, и ошметки повисали на тягучей сукровице. По шее и правой щеке прошла крупная трещина, из которой в уголок рта сочилась кровь. Она прекрасна. Как статуя древних времен, чуть тронутая погодой. Как сама богиня сна. Нет никого красивее нее. Чувствуя, что из-за навернувшихся слез Дэвид перестает различать черты комнаты, он наконец наградил своим вниманием доктора. Привыкший к сценам от графа, тот поправил поцарапанный монокль, и заговорил первым: — А все так и не носите маску, граф де Цендре. — Я не боюсь заболеть, — отмахнулся Дэвид. — К тому же, я нахожусь рядом со своей женой куда чаще, чем вы, док, но вы себе тряпку на морду не мотаете. — Я врач. — просто пожал плечами Рейе. — Мне приходится работать с огромным количеством пациентов, и маска тут — что мертвому печеный гусь. Я провожу профилактические процедуры. Но сомневаюсь, что вы тоже каждую ночь натираетесь совиным пометом и чесноком со спиртом. Раздался жуткий звук, похожий на бульканье в горлышке при открытии вина. Анна, уже даже не пытаясь приподнять голову, смеялась, хрипло и глухо, так, будто услышала лучшую трактирную шутку в своей жизни. В ответ на этот звук в зале затихли дети, а слуги засуетелись, дабы отвлечь их. Дэвид же тоже вымученно заулыбался: — Милая, ты проснулась! Как ты себя чувствуешь? Ответом послужил неопределенный хрип да усталый взгляд синих глаз. Граф перевел взгляд на врача, и тот бестактно пожал плечами, скрестив ладони на колене и вертя пальцами друг вокруг друга: — Да-а-а, графиня уже не может говорить. Финальная фаза. — Не может, или не сможет? — глухо отозвался Дэвид, и Рейе лишь странно на него посмотрел, но ответ прервал стук в дверь, и ввалилась одна из кухарок, неся поднос с чайником, ложкой и внушительной миской. Вроде, ее звали Рая, но Дэвид не был уверен. — Это еще что за… — Господин Рейе, кипяток, миска, вот, — тучная женщина случайно толкнула плечом графа, ставя перед доктором поднос, но даже не заметила — уж очень ей хотелось выслужиться. — А-а-а, благодарю покорнейше. — Рейе довольно потер руки и занялся делом. Видевший все это уже десятки раз, граф просто тихо разговаривал с женой, осторожно гладя покрытую коркой ладонь. Кухарка не собиралась никуда уходить и расположилась за спиной доктора, с жадным любопытством наблюдая, как тот мелким ножичком стругает листья, корешки и шишку, после чего высыпает ароматную смесь в миску с заливает кипятком. Служанка втянула аромат, как ей показалось, пахнущий осенью, и мечтательно задумалась. Ровно до тех пор, пока Рейе не взял большую улитку и, выковорив ножичком содержимое раковины, бросил его в кипяток. Животное начало медленно вариться в остывающем отваре, распространяя слизь по всей посудине и сворачиваясь в запятую. Рейе довольно крякнул и встал, протягивая Дэвиду ложку: — Давай сам. Госпожа Анна, откройте, пожалуйста, рот, время накладывать мазь. Задержите дыхание… Зажмурившись, женщина открыла рот, добавляя пару новых трещинок на щеках, а Дэвид погрузил ложку в смесь и поднес ее к губам любимой. — Смазываешь каждое сухое место, заклыдаваешь отвар в каждую трещинку, корку не сдираешь, к корню языка не притрагиваешься, а капаешь, в глотке круговыми движениями, под языком колющими… — скучающе объяснял Рейе под восхищенный взгляд кухарки. Граф осмотрел горло Анны: мокрых мест не осталось вовсе, хрустящая паутина нарывов уходила от губ и вглубь, неизвестно, насколько далеко. Но до легких еще далеко, по крайней мере, Дэвид на это надеялся. Возился он довольно долго, пролив половину, так то доктору пришлось сделать еще несколько порций и выдать графу шесть улиток: — Дважды в день. — бросил он, собираясь уходить и прощаясь с Анной. — Но… — Дэвид быстро подсчитал в уме. — Это же всего на три дня? — Вам больше и не понадобится. — доктор Рейе поклонился и, покинув спальню, в сопровождении слуги направился к выходу. ______ — …и даруйте вы дочери вашей Анне прощение, и да не устанут крылья пересмешника, избравшего и несущего душу ее к ладоням Создателя. Каркнула ворона. Священник захлопнул молитвенник. Всхлипнула дочь. Как и предрекал доктор, Анна прожила еще три дня. Дэвид с того вечера практически не отходил от нее, взяв все заботы о любимой на себя. На третью ночь зараза наконец достигла легких женщины, и та в мучениях испустила дух. В последние свои мгновения она добела сжимала руку возлюбленного, не мигая смотря ему в глаза. Тело сотрясалось от потуг к кашлю, а влажные пронзительно-голубые глаза умоляюще вопрошали: как так? Сейчас? Дэвид остался у могилы Анны, даже когда служанки увели детей, а почетные гости ушли в имение прихорашиваться к поминкам, утопая каблуками в грязи — шел дождь. Будто сами небеса разверзлись от обиды на жестокий мир. Граф упал коленями в свеженакиданный грунт и уперся лбом в надгробие: трапецевидное и гранитное, с изображением перерождающегося пересмешника и гравировкой: Анна де Цендре, 4653–4683гг, черное пустотное поветрие. Вот и все, что осталось от прекрасной некогда женщины. Дэвид ничего не чувствовал. В тот момент, когда блеск в глазах Анны померк, у него словно выдернули все чувства через грудь и затылок. Все похоронные подготовки, отпевания и оплата услуг Рейе прошли как в тумане, лишь благодаря поддержке дворецкого мужчина справился со всей официальной частью. Он ударил кулаком по мокрому камню от бессилия и закричал. Срывающийся отчаянный баритон разорвал статичный дождевой шум. Он кричал снова и снова, пока гортань не ослабла, выдавая лишь хрип. Плач уродовал лицо Дэвида, пенсне упало в грязь над гробом. — А мстить и некому… — сипло протянул Дэвид, сползая к земле, но продолжая обнимать надгробие. Колено промокло, уткнувшись в зеркало, а маска сползла к подбородку, позорно открывая опухшее от слез лицо. — О чем вы, господин? — раздалось из-за спины, но граф, легко узнав дворецкого, даже не повернулся. Но дождь перестал-ка него капать — слуга держал над ним зонт. — Природе не мстят. Пойдемте, иначе вы простудитесь и тоже подхватите поветрие, пока мы не промыли весь особняк. — Ты практичен, как всегда. — вздохнул Дэвид, которого звуки чужого голоса несколько привели в чувство. Но камень с груди не ушел, и он был куда больше, чем от потери целой дивизии на войне. Мужчина встал и отряхнул брюки, хоть это и было бесполезно, лишь замарал перчатки. Он посмотрел в плачущее небо. Капли падали на стекла очков и, устраивая на нем гонку, мешали взору. Обычно Дэвид любил наблюдать за ними, гадая, какая из капелек окажется быстрее, и даже делал мысленные ставки, как на скачках. Сейчас ему казалось, что дорожки нарисовали виселицу. Он потряс головой и отошел от могилы, стараясь не смотреть в зеркало. — Сейчас тоже вымокнешь, держи свой зонт над собой. Пошли. Уж пополудни, надо готовиться к поминкам. _____ Несмотря на безвременную кончину хозяйки, особняк очень даже жил: с кухни доносились ароматы поминального гусиного пирога и тыквеной патоки, слуги носились за гостями, стремясь им угодить, пока те придирчиво разглядывали каждый угол имения и сплетничали о покойной графине. Дворецкий наблюдал за украшением стола, поваренок рвал из горшков цветы для алтаря и клянчил у кухарок свечи. И только сослуживцы графа молча сидели в приемной и ждали возможности поговорить с тем наедине. Желательно за бочкой самой ядреной наливки. Сам Дэвид проводил время в детской на втором этаже, заперев дверь и стараясь успокоить дочь. Ей было всего семь лет, а она так стойко переносила потерю — ни истерик, ни вопросов, ничего. Лишь каменный взгляд и безмолвные слезы. Дэвид боялся, что Мария замкнется в себе, будет переживать эту беду снова и снова, а он понятия не имел что с этим тогда делать. Когда к женщинам приходило безумие, врачи не стесняли себя в средствах, и такой участи маленькой девочке граф точно не хотел. Разговорить малышку было необходимо, но ни у кормилицы, ни у няни, ни у отца это не вышло — та лишь жмурилась, прижимала к себе книжку и сопела. Няня села на кровать позади девочки, взяв резной гребень, и стала расплетать жиденькую косичку: — Вот, какиеу тебя красивые волосы. Длинные, густые… — она начала расчесывать пошедшие от плетения волнами локоны. Мария мощилась и подергивала плечами. Няня подняла взгляд на Дэвида и снова провела гребнем по запутавшимся волосам. Кожа вновь натянулась — Мария вздрогнула и прижала книжку сильнее. Дэвид непонимающе наблюдал — разве у девочек не всегда так? — Вся в маму, красавица. — еще движение гребнем. — Знаешь, моя бабушка точно так же рассчесывала твою маму. Наверное, она не боялась расчески, м? — женщина дернула особо упрямый колтун, и Мария наконец не выдержала и схватилась за голову. — Ай! Не дери… — Тебе всегда так больно причесываться? — поинтересовался Дэвид, Мария помотала головой. — Два дня как канючит, ногти стричь тоже отказывается. — наябедничала няня, ловя сердитый взгляд подопечной. Она хотела было продлжить расчесывать волосы, но девочка отстранилсь и встала, продолжая почесывать болящее место на затылке. — Ты говорила, что ябедничать нехорошо, когда просила не рассказывать маме, что оставляешь меня с поварятами жечь сахар и идешь в подвал… — Милая, когда дело касается здоровья… — Ты что? — вмешался Дэвид и навис над няней. Та сразу стала казаться втрое меньше, испуганные глаза бегали от густой бакенбарды к голубым глазам, в которым почему-то не было ни гнева, ничего. Просто ничего. — Это было много лет назад, и все в порядке, ведь правда ведь? Да? — затараторила женщина, отчаянно жестикуляруя. Дэвид все еще ждал объяснений. — Я ничего такого не делала в подвале, правда! — Дэвид изогнул бровь. — Ладно-ладно, была у меня одна интрижка с учителем циенийского, ну тем, которого Мария потом выгнала за расистские шуточки про ее маму, мы там встречались, да! Но ничего больше! Мы даже ни одной бутылки вина там не взяяя.? — тараторящие губы замедлились, стоило взгляду поймать руку девочки, держащейся за голову, и словесный поток сошел на нет. Рукав сполз, открывая небольшое темное пятнышко на коже, тянущееся из-под мышки и вверх по телу. — Мария, милая, что это у тебя такое? Дэвид быстро повернулся по направлению взгляда, а дочь, пытаясь еще успеть все спрятать, прижала руки к телу. Граф, игнорируя детские протесты, схватил руку и задрал рукав, уже заранее чувсствуя, что увидит. — Пресвятые пророки… — вырвалось у него, когда он увидел сухую кожу с мелкими трещинками и выступившей сукровицей. Точно такое же пятно когда-то расцвело и на коже Анны. Мария резко вырвала руку из хватки отца и прижала к телу, одергивая рукав как можно ниже. — Я не хотела чтоб ты расстраивался или злился… — тихо сказала Мария, прячась за юбку кухарки. Граф непонимающе уставился на дочь, пребывая в полной фрустрации. — Злиться? За что, милая? Как я могу злиться на. на… — голос предал его, и мужчина протянул руки, дабы обнять дочь. Та резко отпрянула. — Ты в последние дни постоянно злишься, или грустишь… из-за мамы. Я боялась. Не трогай, я заразная, заразная! Ты так про маму говорил! У Дэвида упало сердце, хотя казалось, куда уж ниже падать. Он быстро вызвал доктора и изолировал с ним дочь в ее комнате, размышляя над ее словами. Он не знал, что делать, вечерние поминки он просто обязан был провести, но а пока, а пока он решил пойти в последнее место, куда бы он пошел в любой ситуации. Граф направился в церковь. Он застал святого отца в нетрезвом виде у входа, кивнул ему, понимая, что старик хорошо знал Анну еще с момента ее рождения, сейчас пьянство простительно. Бог милостив, ведь так? Да и кто Дэвид такой, чтоб судить кого-либо? Дэвид вошел в церковь и тут же почувствовал еще большую тоску по жене — он здесь бывал только вместе с ней, без особого рвения. До этого момента: сейчас мужчина был готов молиться кому угодно и обещать что угодно. Дэвид подошел к главному алтарю мимо множества образов пророков и упал на колени в специальную подушечку. С его губ сначала сухо и нетвердо полилась молитва Создателю, сначала одна, потом другая. Скоро закончились все молитвы что он знал наизусть. Несколько разговорившись, он стал просить. Просить о милосердии, просить… вернуть Анну. И излечить Марию. Он, рациональный солдат, искренне просил о чуде, предлагая себя всего, обещая уйти в монастырь, и даже душу. В той самой душе оставалось чувство пустоты и словно кровоточащая дыра, хотя обычно в счастливое время молитвы приносили мед на душу. Так не честно. Дэвид в растерянности молился дальше, падая перед алтарем Создателя лбом и хрипло крича о прощении и милосердии. Он описывал Создателю Анну, ее земную жизнь и мирские надежды, какой прекрасной женой и матерью она была, голос Дэвида срывался на слюнявое бормотание, а сознание почти вошло в транс. Он говорил о Марии, описывая всю ее жизнь от появления на свет в его спальне до сегодняшних ее слов. Он говорил все, просил, умолял. Металлический истукан оставался равнодушным. Скрипнули входные ворота — священник, пошатываясь, вернулся. Дэвид проигнорировал это, валяясь перед посеребряным алтарем со свечами, раскидав подушки и уронив лавочку. -Ты! Тыыы… — хрип Дэвида встревожил святого отца, и тот поспешил подойти. — Ты никогда никого не слышишь! Ты никогда никого не слушаешь! — слюна вспенилась в уголке рта графа, пока тот безумно таращился на покрытый круглыми витражами потолок. — Пошел ты в пекло, Создатель! Я… я найду поддержку у Темной Госпожи, раз ты так слеп к своим детям! Урод космического мира! Бесполезный, бесполезный! Священник в ужасе замер, слыша такую ересь из уст Дэвида, тяжело вздохнул и похлопал того по плечу: -Граф, злословием горю не поможешь. Пойдемте в ваше имение, вам стоит проветриться… -Я согрешил? — растерянно опустил глаза Дэвид, от внезапного прикосновения приходя в себя. — Святой отец, я… я могу… -Не думай об этом больше необходимого, сынок. Давай, пойдем. — священник помог Дэвиду встать, и они покинули церковь. Вернувшись в имение, граф со священником застали прибывших губернатора и министра военного искусства за разговором со слугами, и Дэвид поспешил отвлечь их внимание, дабы высшие чины не нахватались сплетен. Однако, пузатые мужчины в возрасте были только рады слушать похабные истории прислуги, что только усугубляло дело. -Граф! Какое горе, какое горе! — наконец министр обратил внимание на Дэвида, и полились типичные для похорон разговоры со вздохами и воспоминаниями. Однако, после пары минут вежливого разговора, министр вдруг снова сокрушенно закачал головой. — И ладно бы только жена, но дочь! Война не щадит мальчиков, но мирное время решило отнять у вас всех женщин, де Цендре. Какое горе! Дэвид молча стиснул зубы, будучи не в том положении, чтобы огрызаться на министра военного искусства: -От вас ничего не скроешь. Сам я узнал об это только два часа назад. -Неужели? Что ж, кажется моя разведка в курсе о здоровье бедной девочки лучше ее собственного отца. Как там ее зовут, кстати…? Мари? — министр слишком вежливо заулыбался, и Дэвиду захотелось размазать эту улыбку по своему колену. -Мария. — сухо поправил Дэвид. -Ах да, Мария, как я мог забыть! Имя матери Старого Бога. Редкое имя в наши дни, я не знал, что вы религиозны, граф. — Не религиозен. Анна выбирала имена детям. — сверкнул пенсне граф. — Ваша разведка может спать спокойно — с Марией все будет хорошо. — в его голове звенела уверенность, хотя в душе царила всемирная тоска. — Неужели? — чуть наклонил голову министр, сладко улыбаясь. — Любопытно послушать. Вы последовали совету вашего доктора и ограбили королевский птичник? — тучный мужчина продолжал язвить, явно наслаждаясь положением неприкосновенного, а лицо Дэвида меняло цвет от скорбно-бледного к почти алому. — Лекарства нет ни в Охре ни в Циене, граф. Мой вам дружеский совет: готовьтесь к следующим поминкам и берегите сына. — оставляя последнее слово за собой, министр отвернулся и направился к столику с напитками, оставляя графа де Цендре в подвешенном и крайне неуютном состоянии. Спустя несколько минут и бокал вина, Дэвид наконец не ного пришел в себя и направился к кафедре, так как было время произносить поминальные слова и начинать ужин. ———— Ночь Давид провел прескверно: хотя поминальный ужин прошел гладко и по всем церемониям, слова министра преследовали его, обливаясь в церковное серебро, перемешиваясь со святыми ликами пророков и оглушительным набатом. Несколько раз Дэвид вскакивал в кровати, несся в спальню дочери лишь чтобы убедиться, что та мирно спит, а пятнышко на руке разрослось всего на пару миллиметров. Наконец граф окончательно провалился в сон, впуская в воспаленный разум все новые кошмары, несущие душу от отвергнутого светлого Бога к Темной Богине.