«Пока ты меня держишь за руки,
у меня ничего не болит»
Больше всего я был благодарен за то, что Руи ничего не спрашивал. Мы шли по песчаной дороге молча и медленно, потому что я хромал, а он, несущий покупки, не комментируя, подстраивался под мой темп. Море выглядело удивительно чёрным, только белой пеной и пустынным берегом напоминая себя днём. На улице ни души: лишь мы вдвоём, в тишине двигающиеся к домику у пляжа, и горящий, на усыпанном звёздами небе, полумесяц. Включив свет в прихожей, Руи опустил пакет напол и встал напротив меня. Бережно, двумя руками, стянул с моей головы капюшон, освободив золотую копну волос, и замер — кажется, Каоки-сан вырвала вчера пару прядей. Пока он рассматривал синяки, приподняв моё лицо за подбородок, я бессовестно пялился в ответ: на идеальную кожу, задумчивые глаза в обрамлении длинных ресниц, слегка нахмуренные брови, скулы, шею, ключицы, видневшиеся из-под ткани лёгкой кофты, на фиолетовые пряди, выбившиеся из заплетённого пучка и спадающие к плечам. — Смотри, как мы сделаем… — мягкий голос обволакивал, лился, как мёд, и чтобы там дальше не было сказано, я уже был готов это сделать. — Я начну готовить ужин, пока ты сходишь в душ. Потом мы поедим, и обработаем твои…раны. Хорошо? — с совершенно пустым взглядом, я кивнул. Переняв из его рук заботливо выделенное махровое полотенце, зашёл в ванную, даже не потрудившись закрыть дверь на замок. Тело ощущалось не своим, а жизнь каким-то видом от третьего лица. Медленно повернувшись к зеркалу, я поднял глаза на своё отражение и задержал дыхание, слегка нахмурившись. В зеркале был не я. На меня смотрел другой человек, я даже робко обернулся, но позади никого не было. Там, в отражении, стоял парень с полусиним лицом, опухшим от избиений, с тенями под глазами, рассечённой губой, болезненной худобой, уставшим взглядом и кровью, запёкшейся в волосах. Я смотрел на него пристально, с подозрением, а потом отвернулся, решив, что нет, это всё же не я. Я помню своё лицо, помню себя, и это точно кто-то другой. «Кто-то другой. Не я», — повторял в голове, аккуратно снимая одежду. Специально не смотря на собственное тело, залез в душ и открыл воду. Она лилась по моим волосам, по коже, со страшными следами побоев, а я смотрел в водоворот, закрутившийся в сливе, чтобы знать, что вода правда есть —я её не чувствовал. Прислонившись плечом к кафелю, и стерпев мгновенно следующую боль, заметил, что выкручен только один рычажок крана — красный. Подумал, что так быть не должно… Нужно, чтобы был и красный, и голубой? Впрочем, неважно… — Цукаса, ты в порядке? — раздался голос за дверью и короткий стук. Прошло намного больше времени, чем казалось. — Я оставил тебе сменную одежду здесь, на стуле у двери, — мне захотелось спать. Закрыть глаза, исчезнуть, не видеть синие следы на ногах и животе, ничего не слышать. Раствориться. Сейчас я даже старше, чем был Руи в нашу первую встречу, и всё равно не уверен, что смог бы поступить так же смело, как он: взять ответственность за чужого поломанного подростка. Руи всегда поступал и говорил так правильно… как настоящий преподаватель. Умеющий общаться с людьми, умеющий доступно объяснять — он очень нравился моим одноклассникам. Им Руи помогал разобраться в математике, а мне — в жизни. Сказанные тем заботливым голосом, слова из прошлого, по сей день всплывают у меня в сознании, помогая двигаться дальше. Вся моя боль, от которой разрывалось сердце и становилось трудно дышать, вся обида на него, разрушавшая только начавшую налаживаться жизнь, были так сильны, что я хотел умереть. Но чувство благодарности за всё сделанное им для меня, было выше, и я продолжил жить, храня то, что от нас осталось — воспоминания. Например, о том, как сидел тогда за столом, в его тонкой пижаме с длинными рукавами и уложив голову на согнутые в локтях руки, янтарными глазами ловил каждое движение. Дом Руи был небольшим, чистым и минималистичным, а ещё очень комфортным, чем хорошо отражал своего хозяина. Руи уже успел всё приготовить и сейчас доделывал последние штрихи. — Вообще, мне нравится готовить. Раньше не любил это занятие, но оно успокаивает. Ты любишь готовку? — обманчиво бодрая интонация, призванная меня поддержать, и правда оказала воздействие: я начал вспоминать светлые моменты своей жизни, всё больше уходя от жестокой реальности. — Когда-то… — неторопливый сорванный голос хрипел, но я не обращал внимание. Зато обратил Руи, на миг замерший, но сразу продолживший своё занятие, всем видом показывая, что внимательно слушает меня. — Я с подругой готовил печенье для фестиваля… — О, так у тебя есть кулинарные способности, — игриво произнёс он. — Я спалил его, — Руи обернулся. — …Оно было чёрным, как уголь, — уголки моих губ поползли вверх, и я медленно спрятал лицо в изгибе локтя. К чему была эта усмешка? Вспоминая сейчас, думаю, что всё из-за нервов. — Ну, если захочешь попробовать сделать печенье ещё раз — можем устроить, — улыбнулся он, а позже добавил. — А что был за фестиваль? — …Музыкальных групп… — Ого, интересно. В моё время таких фестивалей не было, — я был безумно голоден, и когда Руи поставил на стол две тарелки с едой, сразу принялся есть. — Какую же музыку поют на этих фестивалях? — он сел напротив, внимательно глядя на меня. Общался со мной как с ребёнком. Я тогда этого не замечал. — Мы пели ту, что сами писали… — Руи удивлённо глянул на меня. — Цукаса-кун, ты пел в группе? — я кивнул. — Вау! — он выглядел обрадованным и воодушевлённым этой новостью. — Ничего себе, так ты музыкант! Это же очень здорово. Расскажи мне про свою группу, если не против. Я когда-то тоже состоял в одной. — Я пел текст, написанный одноклассницей. И ещё одна девушка отвечала за музыку… — Тебе нравилось это? — вопрос заставил задуматься. — Я всегда говорил, что да… — чуть погодя, добавил — Я не знаю. Что…значит нравилось? Я просто делал это, и…мне кажется, я хотел делать это всегда. — Думаю, это и есть «нравилось», когда хотелось этого навсегда, — улыбнулся Руи, смотря ласковым взглядом. — Вы выступали где-то, кроме школы? — В парке развлечений. — …Цукаса, да ведь это зарождающаяся популярность в чистом её виде, — «Как тебя принесло сюда?» — осталось не озвученным, хотя я почти на физическом уровне ощущал уместность этого вопроса. С обнажённым торсом, я сидел к нему спиной на расстеленной кровати, глядя в тёмное окно на наше отражение, и чувствовал, как холодные пальцы аккуратно наносят мазь. Руи и сам тогда знал, что это бесполезно, но просто не мог ничего не сделать с тем, в каком я был виде. Затем, он подушечками пальцев, почти невесомо касаясь, намазал моё лицо: я, прикрыв глаза, как кот, наслаждался нежными прикосновениями. — Готово, — оповестил он через время, вернув моё сознание в реальный мир, и я кивнул, пробурчав «спасибо». На теле к тому моменту были и пластыри, и бинты. Он уложил меня спать в своей комнате, сам уйдя в гостиную. Дал мягкое лёгкое покрывало, завесил шторы, чтобы утром солнце не било в глаза, оставил стакан с водой на прикроватной тумбочке. — Спокойной ночи, — негромко прозвучало, после щелчка по выключателю. Мне подумалось, что эта ночь и правда может быть спокойной. Первая по-настоящему спокойная ночь за долгое время.***
Брошенной бездомной собакой я начал постоянно приходить к Руи, и он никогда меня не выгонял: снисходительно улыбался, пропуская внутрь дома. Постепенно интерьер становился знакомым, а присутствие Руи необходимым. Я лежал на диване и наблюдал за его раздумьями о том, куда разложить вещи, мы вместе пекли печенье, он рассказывал разные истории. Я мог прийти рано утром, в другой день не появиться, а на следующий постучать ночью, и когда он откроет, опустить глаза, словно это объяснит мои новые синяки. Я так и не вернулся к реальной жизни, игнорируя себя, понятие времени, цели и планы, зато мог зацепиться за что-то почти волшебное и в то же время осязаемое — за Руи. Иногда от него пахло табачным дымом, но стоило мне один раз попасться с окурком в руках — началась лекция о вреде сигарет. Мне тогда стало очень стыдно, и на пляже я больше не курил. Мы могли молчать целый день, на удивление, именно тогда, когда я не хотел и не мог говорить. Руи словно считывал меня по малейшим движениям, вздохам, делая и произнося то, в чём я и сам не знал, что нуждался. В его взгляде всегда было понимание. Это кажется очень старым сном: то, как мы плескались в тёплой морской воде, провожая закат, и волосы Руи развивались ветром, а намокшая футболка липла к телу; яркое оранжевое солнце догорало последние минуты, краски неба отражались в глади воды, и в его глазах, заставляя меня забыть, о чём мы говорили и просто смотреть, смотреть, смотреть на него, не в силах отвернуться. Ноги гладил прибой, песок хранил отпечатки нашей обуви. То, как мы бежали наперегонки по раскидистым светло-зелёным лугам, подгоняемые ветром, и грохот собственного сердца оглушал. То, как сидели, устав, под разросшимся старым деревом: Руи прислонившись к коре спиной, а я головой лёжа у него на коленях. В траве росли маленькие цветочки: жёлтые, сиреневые. Они вдруг показались такими чёткими, такими детально прорисованными, слишком настоящими, что я дотронулся до одного, желая убедиться, что он мне не чудится. И сорвав, присмотрелся ближе. Настоящий. Я без слов передал его Руи. Для меня рядом с ним воздух был чище, небо шире, облака пушистее и солнце приятнее. Сердце стучало быстрее, губы пересыхали. Тёплый август догорал на наших ресницах, прощаясь, перед тем как уступить место осени — мне становилось грустно. Я не хотел это отпускать — отпускать месяц, познакомивший меня с Руи. «Нравилось — это когда хотелось навсегда». Мне нравилось море, просыпаться на белых простынях, закаты, и Руи. Мне безумно нравился Руи.