Эффект Изуку

      Ранние лучики солнца, просачивающиеся через голубого цвета шторы, слепят назойливо глаза. За окном слышны людские разговоры, звоночек быстро проехавшего велосипеда, а затем маты в его сторону, сливающиеся в смех.       Когда он приоткрывает глаза, все остальные чувства начинают всё больше обостряться. Становятся слышны разговоры людей на кухне. Первый человек что-то стряхивает с кухонной лопатки, побивая её об сковороду, а второй смотрит какую-ту брехню по телевизору. Голоса похожи на родительские.       Рука непроизвольно тянется к глазам, чтобы прикрыть их от сильного напора света из окна. На чуть проморгавшегося Бакуго будто ностальгия нахлынула. Точно сон. Как давно он не спал в такой спокойной обстановке? Бред. Мусутафу давно разрушен.       Почему кровать такая удобная, если последний месяц он спит где попало? Почему в доме так вкусно пахнет только-только приготовленной едой? И, в конце концов, почему ноги и руки больше не ноют от вчерашней полученной травмы?       Глаза непроизвольно открываются от такого потока мыслей.       «Почему, блять, моя комната?» — с недоумением задумывается он, чуть нахмурив брови.       Впереди него стоит стеллаж с фигурками всемогущего, ещё старой коллекции. И эти стены синего цвета, прикроватная тумбочка, на которой лежит пустующий кошелёк рядом с наполовину пустым стаканом апельсинового сока.       Глаза постепенно ещё больше распахиваются. Он лежит в чистом бежевом постельном белье. Бакуго окончательно просыпается.       — Какого… — Он запинается на полуслове, слыша свой голос. — Блять? — это не его нынешний голос, а словно какого-то мальчика, — точнее нет, его, но на лет так пять моложе. Он словно только начинает формироваться.       Пульс учащается. Это его знатно пугает.       Оторвав руки от лица, он принимается их рассматривать. Какого чёрта они такие… маленькие? Нет, детские, моложавые. Дерьмо, просто он объективно понимает, что его руки иные.       «Так, всё, надо проснуться».       Перестав рассматривать их, он переворачивается на бок, кладёт свою подушку себе на голову, закрывая ею плотно свои уши и кончиком подушки прикрывая глаза.       «Что… что обычно люди делают, чтобы уснуть? Так, овцы. Надо посчитать овец. Раз… два…»       Только желание спать совершенно исчезает. Звуки по-прежнему набирают обороты, головная боль от мыслей начинает усиливаться. Ему становится всё больше не по себе. Возникает животный страх. Блондин зажмуривает глаза, утопая в желании отогнать эту необоснованную тревогу, ведь это сон, так ведь? Потому он необоснованный. Зачем дрожать, как последний дурак, если это всё не взаправду?       Глаза как некстати слезятся, а сердце щемит.       Ему становится до комка в горле обидно от такого «подарка» своих головных процессов. Зачем снова окунаться в прошлое, которого давно нет? Зачем снова вспоминать родителей, которых он больше не увидит?       «Двадцать пять… двадцать шесть…»       С улицы слышатся детские крики. Ребята лет шести играют в догонялки, судя по громким «на старт… внимание… марш!» и после топоту детей, во время которых поднимается некий поддерживающий гул от смотрящих. Затем через минуту один, судя по всему, возмущается чем-то и начинает кричать своим что-то невнятно-гневное вперемешку с ребяческим сквернословием. Что-то вроде «дураки» и подобное.       «Семьдесят пять… семьдесят шесть…» — Губы чуть поджимаются из-за раздражения. Даже во сне никто не даёт ему уснуть.       В голове всплывают образы. Его компания в детском саду. Они ведь тоже играли в подобное. Ходили по всяким местам, игрались, восхищались его сильной причудой. Он был лидером, никогда не показывал слабины и сам ненавидел тех, кто был честен с собой и не боялся слёз на себе.       Сам же не замечая, он начинает вспоминать всякие истории детства. Только лиц он почему-то не помнит совсем. Лишь одного парня он никогда не сможет выкинуть из головы.       Помнится, как они ходили в лес всей этой компанией; тот как всегда увязался сзади без причины. Было солнечно, лучики приятно одаривали лицо Кацуки теплом сквозь листья деревьев, пока тот улыбчиво оборачивался на всех остальных, сзади идущих. Они напевали песню, идя по бревну через реку, и сам того не заметив, блондин оступился и рухнул прямо вниз.       Тогда болела голова, прямо как сейчас из-за посторонних звуков. Промокший до нитки, он отряхнулся и увидел чью-ту руку.       — Тебе нужна помощь? Ты не ушибся? — с беспокойством спросил у него зеленоволосый, протягивая к нему свою ручонку. В глазах у Изуку читалась искренняя тревога за друга, а рот был чуть приоткрыт, видимо, ему хотелось что-то ещё сказать. Но Бакуго ударил его по ладони. Не принял его помощь. А затем накричал. Мол, не нужна ему ничья помощь.       — Мудила. Какой же я придурок, —цедит сквозь зубы уже вслух.       Он словно находится в комнате воспоминаний, где лишь выполняет роль наблюдателя. Как в кино, без права попросить не показывать ту или иную кассету, где, даже если закроешь уши, всё равно будет всё слышно. Но из кинотеатра ведь можно уйти.       «Сто два… девяносто се… восемьдесят пять… блять», — сбился.       Напряжение накапливается до предела. Вопросы льются словно из ведра. Почему он ощущает всё так, как будто наяву? Разве во сне он может иметь такую реалистичную связь с телом? Почему это так долго длится? Это же сон? Сон?       — Сон… сон… сон… сон… — как заведённый, повторяет себе в-слух. — Надоело.       Он резко распахивает глаза и принимается рассматривать обстановку комнаты лучше.       — Чёрт. И вправду. Моя. Только в детстве.       В его взгляде кроется недоумение и сомнение на-счёт происходящего. Зрачки глаз рассматривают обстановку. Он не уверен, что ему это снится, но всё же попробовать убедиться стоит.       — Кацуки! Завтрак! — доносится с кухни. Это его мать.       — Вот чёрт! — Зажмурив глаза и поднеся пальцы к вискам, он принимается их массировать, чтобы хоть что-то вспомнить. — «К-как… я… тут…»       Перебирая всё, что приходит в голову первым, яснятся отрывки каких- то событий, связь между которыми он не может уловить.       Кровь на руках. Размытое лицо неизвестного. Чьи-то знакомые наполненные ненавистью и болью глаза. Альбом с фотографиями. И это единственное, что он может выпытать из себя, его отвлекает от мыслей приличный хлопок по затылку.       — Балбес! Сколько тебе ещё повторять? — В комнату влетает разгневанная Мицуки и, не стесняясь, резко даёт сыну порцию подзатыльников.       Ему становится чуть легче. Он находится в шоке, хотя на деле этого не видно. Он выглядит лишь так, будто раздражён чем-то. Впрочем, как обычно. Его мать это нисколечко не удивляет и не оставляет в ней сомнения о здоровье её сына.       — Давай уже! В школу опоздаешь.       Кацуки заземляется. Раздражение на мать мгновенно приводит его в чувства.       — Не ори на меня! — огрызается уже по-привычному блондин.       Мать злобно кидает на него взгляд в последний раз, а затем слышатся всё более отдаляющиеся шарканья тапок.       Потирая свой затылок, он всё ещё не может понять, что тут происходит. Он знает, что его это пугает, но буйный нрав не позволяет ему впасть в отчаяние. Пусть даже это сон, плевать, он сможет начать играть по их правилам. В конце концов, он знает, что дойдёт до истины.       Где-то на периферии сознания он даже благодарен за удар. И не только потому, что именно он позволил собраться ему с мыслями, но ещё и сам Бакуго действительно соскучился по этой «любви» материнской.       Смотря на приоткрытую дверь своей комнаты, что по ощущениям вот-вот закроется из-за сквозняка, он начинает задумываться над тем, что не помнит именно события последнего дня.       Он прекрасно помнит день до вчерашнего. Как он получил травму, как сражался и как лёг спать где-то в подворотне от накатившей усталости и бессонных ночей до этого. Но при этом он точно знает, что следующий день не сегодня, там явно что-то было. Должно быть, объяснение всему тому, что с ним сейчас происходит.       — Кацуки, мать твою! — снова доносится.       Блондин лишь закатывает глаза и раздражённо поджимает губы. Он вылезает из-под одеяла и встаёт босыми ногами на холодный соловьиный пол. Рядом со стеллажом стоит зеркало во весь рост, и Бакуго просто не может не посмотреть на себя: ему становится ужасно интересно.       Когда он с опаской подходит ближе, его зрачки сужаются, а по телу проходят небольшие мурашки, из-за чего он весь передёргивается.       Перед ним стоит точно он. Он, но на пять лет моложе. На нём висит пижама. Чёрная футболка без принта и серые пижамные штаны с изображёнными черепными коробками. Рассматривая своё тело, он принимает разные позы. Встаёт боком, двигает на месте ногами, имитируя бег, затем, встав на месте и повернувшись лицом к зеркалу, он подворачивает рукава футболки и принимается рассматривать бицепсы. И какое недовольство его настигает, когда он понимает, что там практически ничего нет. Нет, он не такой хлюпик, но, твою мать, неприятное зрелище.       Скривившись от странного ощущения дежавю, он решает ещё раз сказать что-то вслух:       — А. Блять.       К своему «новому голосу» он ещё явно не привык.

***

      Дверь в комнату наконец закрыта. Он идёт по коридору, ведущему в кухню с гостиной. Рассматривая интерьер, Кацуки всё больше подмечает то, как же прошлая квартира не изменилась.       «Не знаю, сон это или нет, но как же всё до мелочей на месте. Это пугает».       Те же обои, семейные фотографии в рамочках на тумбочке у прихожей. В одной из них он ещё совсем мелкий. Мать держит его на руках и озаряет будто всё пространство своей улыбкой. Она улыбается редко, но метко, как говорится. Улыбка потрясающая. Они с сыном и вправду как две капли воды — он сам это подмечает.       Включённый телевизор чуть отвлекает его от своеобразного спокойного и задумчивого настроения, что ему совсем не свойственно. Для маленького Бакуго — вполне, но для повзрослевшего — нет. Он действительно стал более спокоен, когда вырос. А как иначе, когда происходят такие ужасные события? Мицуки встречает его привычным недовольным взглядом. Руки перекрещены на груди, а сама она облокачивается на столешницу сзади. Она, возможно, пытается скрыть недовольство, но у неё это плохо выходит.       — Тц, наконец-то, — бросает она ему шёпотом.       Кацуки лишь недовольно глядит, одновременно с этим отодвигая стул, на который он сейчас сядет.       На завтрак омлет с острым соусом. Блондин чуть улыбается, но пытается сделать это не слишком явно, чтобы никто не увидел. Ему становится приятно, что его мать приготовила нечто острое, прямо как он любит.       За семейной идиллией никто не роняет и слова. Масару лишь иногда поглядывает в телевизор, по которому играет матч бейсбола, а Мицуки изредка посматривает на настенные часы.       Единственный младший из них всё никак не может перестать размышлять. Всё-таки слишком сильно этот день ему что-то напоминает, и он не понимает почему. Острый омлет мать готовит не так часто, потому он зачем-то запоминает эти дни как «особенные».       «Может, я в прошлом?» — А затем он поперхнулся от такой странной мысли на периферии сознания. — «Пф-ф, ну нет, бред».       Хотя эта мысль теперь преследовала его до конца трапезы. Доедая свой омлет, он принимает решение:       «Попробую предугадать, что будет дальше». — При этом сам же смеётся над собой, заставая родителей врасплох.       — Ты чё ржёшь, шкет?       — Да так, вспомнил кое-что.       Будь он действительно тринадцатилетним, он бы добавил что-то вроде «тебе какое дело?» или «завались», что подлило бы масла в огонь и, скорее всего, привело бы к ссоре.

***

      — Я ушёл!       Он захлопывает входную дверь и бежит вниз по лестнице. Белые ступени быстро переливаются перед глазами. Выйдя из многоэтажного дома, он вздыхает полной грудью, прикрыв глаза, и обращает внимание на зелёного голубя, сидящего на асфальте: пернатый будто совсем не боится парня и не спешит улетать, лишь хлопает своими маленькими глазками.       После пяти минут активной ходьбы пара ребят лет десяти обегают его, видимо тоже спеша на учёбу. Удивительно, но Кацуки прекрасно знает ту самую дорогу к учебному заведению, без каких-либо сомнений.       Небо ясное, волосы чуть развиваются из-за резко пришедшего прохладного утреннего ветерка. На душе непонятно что. Снова вопросы. Почему он так реально ощущает ветер?       Через семь минут он стоит у порога давно забытой средней школы. Слышится звонок, доносящийся из здания, но Кацуки никуда не спешит, а лишь с опаской рассматривает всё, что видит.       Привычный порог, куда забегают опоздавшие дети, крича друг другу какие-то фразы, связанные с домашней работой. Он заходит. Шкафчики и скамейки рядом с ними, где некто оставил свою кофту, знакомые красные ботинки под ней. Лестница, ведущая на второй этаж, где, по всей видимости друг, благодаря которому они идут сейчас в свой класс, окликает его. Он вспоминает его. Они часто гуляли в детстве как раз в этом возрасте, но лицо он по-прежнему видит, словно впервые. У него была причуда: красные крылья за спиной.       — Бли-ин, как же мы вчера круто оторвались! Надо бы ещё такое провернуть! Хи-хи… — Полный парниша говорит ему это с таким энтузиазмом, с таким трепетом, будто слишком желает какой-то ответной реакции и одобрения блондина.       — А… ага, — бросает он ему в ответ, лишь бы тот отстал.       — Ты в норме? Чё тихий такой? — с вопросительной улыбкой продолжает его друг детства.       — Да всё нормально. Отвянь. — Не скрывая своего раздражения, он всё-таки даёт ему ответ.       Наконец долгожданный класс, Кацуки вздыхает с реальным облегчением. Уж слишком его раздражает этот его «друг».       — Извините за опоздание! — выкрикивает парниша рядом с ним.       Бакуго ничего не говорит. Лишь осматривает класс. Приятное солнце освещает кабинет. Он узнаёт по внешним показателям некоторых ребят, которые также состояли в его компании в этом возрасте. А когда он смотрит на четвёртую парту у окна, его сердце вдруг падает в пятки, а кожа покрывается мурашками. Там сидит парниша в чёрной толстовке и с тёмно-зелёными волосами.       Изуку, скорее всего, просто хотел посмотреть, кто опоздал, но он совсем не хотел смотреть именно на Кацуки. Глаза Мидории выглядят ужасно уставшими и заплаканными. Они пропитаны болью, ненавистью, испугом. Губы чуть дёргаются и заворачиваются в ниточку. Затем он резко отворачивается, явно не желая долго смотреть на пришедшего.       Блондин совсем теряется. Комок в горле не даёт покоя. Ему действительно страшно вернуться в то время, когда он так безжалостно относился к веснушчатому. Перебрав все ужасы, которые он вытворял, ему не стало легче. Но самое страшное — это то, что он вспоминает этот день. Он точно знает, что будет потом. Бакуго знает, что сказал ему в тот день.       Он знает, что будет с Изуку через пять лет.       Единственная проблема заключается в том, что он не помнит конкретно то, что случилось вчера по тому времени и что будет завтра. Сложив два плюс два, он начинает подозревать, о чём именно говорил его «друг».       Как волной нахлынывает резкая агрессия по отношению к себе, из-за которой ему просто хочется себя убить. Провалиться под землю. Разорвать на куски. Сжечь. Казнить. Прилюдно унизить. Да что угодно, лишь бы от самого себя живого места не осталось.       Он не раз и в своё настоящее, реальное время винил себя. Пытался с этим ужиться.       Чувство вины сжирает его изнутри.       — Ну, ты чего стоишь? — возвращает его в реальность учитель. — Садись давай.       Пару раз поморгав, он пересиливает себя и садится на своё законное место. Весь побледневший, вспотевший, озлобленный на себя в прошлом Бакуго.       Ему лишь зачем-то хочется поговорить с Изуку, постараться исправить совершённую раньше ошибку. Он точно не знает зачем; надежды на то, что это сон, ещё есть. Но даже если так, ему хочется хотя бы во сне извиниться перед ним за всё содеянное.       Урок идёт своим привычным ходом. Учитель пытается успокоить бушующий класс, пока блондин, не отрывая глаз, смотрит в спину Изуку. В голове море идей, что он скажет ему после того, как урок закончится.       Зеленоволосый почти не двигается, лишь иногда подпирает свою голову кулаком правой руки, посматривая в окно.       Наконец долгожданный звонок, который заставляет Кацуки быстро встать с места, собрать свои вещи и вылететь из класса, чтобы поджидать Изуку у входа снаружи. Сердце бьётся быстро, дыхание учащается, руки тихонько дрожат.       «Тц, да что со мной, как девчонка какая-то», — пытается он успокоить этим себя, но выходит не очень хорошо.       Зрачки глаз неистово дёргаются, когда кто-то выходит из класса. И вот он, долгожданный момент: парень в чёрной толстовке и капюшоне на всю голову пытается уйти последним. Наверное, чтобы его не заметили. И понятно почему.       Мысли в полном дерьме. Словно он забыл весь свой план, о котором размышлял весь урок. Все слова словно исчезают в ту же секунду. Будто все звуковые связки в горле кто-то обрезал.       Изуку сначала даже не замечает его, до того момента, пока Кацуки не хватает его за локоть.       Они оба стоят, как в оцепенении. Блондин, опустив голову, приоткрывает рот, чтобы начать говорить. Но всепоглощающие мысли не дают ему и возможности.       «Давай, блять, ну же!»       — Отпусти меня. — Как стеклом по сердцу Кацуки прошёлся этот ледяной и безэмоциональный голос.       — Деку… пожалуйста, выслушай меня.       Веснушчатый оборачивается на него, одаривая таким же холодным взглядом, как и его голос. Но он не уходит. Бакуго крепко держит его по-прежнему.       — Ч-что я вчера сделал?       Тот недоумённо смотрит на него; начинают виднеться слёзы вперемешку с тотальной ненавистью во взгляде.       — Это, наверное, прозвучит глупо, я же во сне… И смысла в моих словах совсем нет. Но мне правда стыдно за всё, что я тебе сделал. Прости меня, — с хрипотой в голосе он говорит ему.       Изуку вырывает у него свою руку, принимаясь потирать локоть правой рукой; он опускает голову, а затем через пару секунд мучительного молчания, подняв её, он начинает говорить:       — Да как ты смеешь. Сон? Очередная шутка? Т-ты совсем не в адеквате? — Его губы дрожат, он будто вот-вот перейдёт на крик, но пока не переступает через эту черту тихого тона. — Н-не помнишь вчерашнее? Мне стыдно… стыдно, что я когда-то бегал за тобой. И я не побоюсь тебе этого сказать, мне уже всё равно.       А затем, повернувшись на сто восемьдесят градусов, он убегает прочь, оставляя блондина в полной растерянности. Бакуго, конечно, знал, что не всё так просто, но питал небольшие надежды. И как же ему стало обидно, что он смог вымолвить лишь это, когда строил целый лист всего того, что хотел бы ему сказать.       Кровь стынет в жилах от непонятного пришедшего чувства. Ему даже во сне не удаётся адекватно извиниться.       «День первый».       Откуда-то слышится чей-то голос. В голову ударяет острая боль, из-за чего он кривит своё лицо, жмуря глаза, а из носа льётся кровь, которую он пытается машинально подхватить руками.       «Что за?»       Он резко начинает чувствовать сильное недомогание и головные боли, кровь всё больше хлещет из носа. Перед глазами темнеет, ноги теперь кажутся ватными, сил совсем не остаётся.

***

      Лучи солнца слепят глаза через голубого цвета шторы. За окном слышны людские разговоры, звоночек быстро проехавшего велосипеда, а затем маты в его сторону, сливающиеся в смех.       Кацуки открывает глаза и резко привстаёт, проверяя свой нос на наличие крови, но ничего не обнаруживает. Слышатся разговоры людей на кухне. Первый человек что-то стряхивает с кухонной лопатки, побивая её о сковороду, а второй смотрит какую-ту брехню по телевизору. Родители.       «Что за хрень? Это же было сегодня утром!»       Паника всё больше охватывает тело, уже давно не до шуток. Дыхание учащается, пульс становится выше. Он начинает пытаться поймать ртом словно раскалённый воздух, одновременно с этим постоянно шмыгая носом, пока глаза показывают ему самый страшный калейдоскоп в его жизни. Словно дереализация и паническая атака в одном флаконе. Бакуго начинает непроизвольно задыхаться.       Какого чёрта он потерял сознание и проснулся снова в своей постели? Почему всё, что сейчас за окном, он уже слышал сегодня утром? Все события буквально были с утра.       Снова с улицы слышатся детские крики. «На старт… внимание… марш!» и после топот нескольких детей. Гул смотрящих. Один возмущённый.       — Кацуки, завтрак!       «Бред… бред… бред…»       Начинается истерика. Руки непроизвольно закрывают лицо, слёзы идут не прекращая.       — Балбес! Сколько тебе ещё повто… эй! Ты чего? — В комнату влетает разгневанная Мицуки, но её ярость словно рукой снимает, как только она видит, в каком состоянии её сын.       Она быстро садится рядом с ним на кровать и принимается расспрашивать, что происходит. Но тот совсем ничего не может ей сказать — физически не может. Ему стыдно быть в таком состоянии перед кем-либо.       — Кацуки! Посмотри на меня! — Но всё как в тумане, голоса её почти не слышно.       Мать всеми силами пытается привести его в чувства, пока тот прерывисто дышит. Промокший участок одеяла освещается солнцем из окна. Дверь чуть поскрипывает из-за небольшого сквозняка. Запах еды доносится с кухни.       Ветерок с окна сталкивает белый лист бумаги, на котором в самом верху, в качестве оглавления, написано жирным шрифтом: «День 1».