На одни и те же грабли

Шань долго мусолит в башке одну и ту же мысль словно пластинку заело, пленку зажевало, а старая кассета крутит по монохромному телеку одну лишь картинку. Один лишь ряд движений, которые перестают делать его сны — снами. Вместо них мирная тишина и темнота. Ему не снится ничего. И Шань даже не просыпается среди ночи от плотного сигаретного дыма, который пускает призрак Тяня в потолок. Шань спит, как убитый впервые за долгие месяцы, и матерь божья — это оказывается лучшим. Лучшим за всё это время событием. Пиздец у него жизнь, раз сны без снов — это лучшее, что с ним случалось после ухода Тяня. Что-то у него в башке коротнуло после недавней ночи. После ночи, где обнимали его чужие руки, а сам он, как потерянный скулящий щенок — слепо жался к чужому телу, чтобы согреться. Ведь каждой псине — даже уличной — нужно тепло. А псине, которую приручили, а потом на холодную улицу за шкирку вышвырнули — тепло жизненно-необходимо. И дело тут вовсе не в жалости к себе. Себя Шань давно уже перестал жалеть. Жизнь ведь его не жалела. Улица, на которой Шань рос — не жалела. Судьба не жалела. Не жалел никто, кроме матери — но с ней и так всё понятно. С ней всё ясно, потому что любая мать своего ребенка жалеть будет. И пожалуй, только от неё — эту жалость к себе Шань и терпел. В ту ночь от Чжэнси жалости тоже не было. Почуй Шань хоть грамм этой дряни — свалил бы сразу же. Было что-то другое. Что-то по-человечески нужное. Было что-то, что словами через рот ни один из них не высказал бы — они же не Тянь с Цзянем, которым попиздеть по душам, нихуя не стоило. Было что-то, что ворочается теперь внутри неясным сгустком слипшихся эмоций. Их не разобрать нихрена, не разделить, не выдрать, чтобы рассмотреть поближе — хотя бы одну. Но возможно — одна всё же есть. Одна — всё же сильнее всех на кадык давит комом размером с булыжник. Одна всё же просачивается, сквозь этот ком и вытрахивает из Шаня всю душу. В тот самый момент, когда он попадает на какую-то тупую вечеринку, на которую приходить не хотел. Шаню в такие места, с орущей в самый череп музыкой, и басами, которые кости вибрировать заставляют — вообще без интереса приходить. Но Сяо Хой с её широко распахнутыми оленьими глазищами и уговорами — каким-то образом умудрилась сунуть Шаню флаер-приглашение. Пообещав при этом, что будет весело. Весело, Шань — все наши соберутся, представляешь? Все-привсе. Весело будет — она спецом арендовала какой-то пиздатый дом на окраине. В целых два этажа, прикинь? И там уже всё есть — даже бассейн, а это ж вау, Шань. Все в купальниках, с дымящимися коктейлями и навеселе. Давай, приходи, все уже согласились. Один ты ломаешься. Шань себя еле как сдержал от едкого: а точно все? От желчного: а двоих ты случайно не забыла? От ядовитого: а их вообще кто-нибудь помнит, Сяо Хой? Ты вот — помнишь? Как я, как Чжэнси — ты их помнишь? Конечно же нет. Господи, конечно же нет. Нет нужды на неё злиться. Нет нужды спрашивать. Потому что — ну кому какая нахуй разница до двух утырков, которые последний год с ними даже не учились. До двух сгинувших, которые объявляться даже не думают. И не объявятся — нехуй себя обманывать. Хотя бы сейчас — себя не обманывать. Не будить свою надежду глупым «а вдруг» и «если». Никаких вдруг. Никаких если. Никаких Тяня и Цзяня — в его жизни уже не нарисуется. Он даже не помнит, как этот флаер в его руках оказался, и как Сяо Хой, со счастливой улыбкой, рукой ему на прощанье взмахнула: ну, увидимся там! Увиделись, хули. Увиделись ещё на подъездной дорожке к особняку, которая вся сплошь машинами уставлена. Как будто сюда приезжают не набухиваться вхламину и валяться возле унитаза в собственной блевоте. Как будто сюда тащатся не отрываться по полной, как Сяо Хой обещала, а по-свойски тихо посидеть со стаканом содовой в руках и настолкой — чтобы скучно не было. Как будто хоть кто-то в здравом уме, сядет за руль в невменяемом состоянии и покатит отсыпаться домой. Шань на это фыркает с раздражением, переступая через вышвырнутый кем-то лиф от женского купальника, и слышит такое же раздражение в голосе Чжэнси: — Она тут по ходу не весь курс собрала, а весь город. Мимо них тут же пробегает пацан, обёрнутый в простыню на манер тоги. Пухлый и розовощекий. Скользит по траве босыми ногами, но слишком уж проворно огибает разбросанные повсюду пластиковые стаканчики. У него на башке искусственная корона из выкрашенного в золотой, грубого картона, которую, небось, сама Сяо Хой и делала. Тот останавливается недалеко от лужайки, ведущей на задний двор дома, поднимает руки вверх и орёт во всю глотку: — Я чёртов король кегстенда! И всё сразу становится понятно. В простыне он только потому что вымочил всю одежду, когда хлебал пиво из целой металлической бочки. Как ещё не захлебнулся, бедолага, когда его несколько человек удерживали вверх тормашками над этой бандуриной. И корону ему вручили за то, что видимо — выжил и не захлебнулся. Судя по походке — ужрался он в дупель. Судя по счастливому раскрасневшемуся лицу от того, что кровь от башки отлить ещё не успела — держался парень довольно долго. К нему сразу же подлетает несколько парней, которые орут что-то неразборчивое, но явно подбадривающее, и с восхищением хлопают короля по спине. Эти, так вообще умудрились нацепить на себя школьные куртки. И сразу понятно становится, что все они из команды по футболу. С заднего двора слышится громкое: реванш! И толпа футболистов тут же тянет бедолагу обратно к кеге. Тот не упирается, что странно. Бьёт себя в грудь кулаком и потрясает в воздухе уже разваливающейся короной, сообщая всем — даже тем, кто этого слышать не хочет — что король тут один и он принимает вызов. Сяо Хой обещала веселье — и вот оно. Люди действительно веселятся. Шань с Чжэнси так и продолжают стоять перед доминой, из которого доносятся приглушённые звуки музыки и женские визги. Переглядываются молча. И молча ведут диалог. Чжэнси лишь приподнимает брови: а оно нам надо? Шань ведёт плечом, морщась: да я хуй его знает. На что Чжэнси сует руки в карманы, вздыхает и поджимает губы: ну, раз уже пришли… И Шань кивает, пиная очередной опустошенный красный стаканчик, валяющийся на идеально выстриженном газоне: ага. Раз уже пришли. Такое с ними теперь часто. Эти диалоги через жесты. Через поджатые губы и закатывание глаз. Через едва заметное подёргивание плечом. Через нахмуренные брови. Через любое движение и любую, даже самую слабую эмоцию в глазах — они понимают друг друга. Без слов. Без разговоров. Не издав ни единого звука. Понимают настолько, словно мысли друг друга читают. Словно слова им больше и не нужны. Словно после той ночи — в них каким-то неведомым хуем образовалась ещё одна связь. Не то телепатическая, не то явно аномальная и инопланетная. И кажется — именно она и давит. Давит на глотку, давит на лёгкие, давит напропалую, проезжаясь по каждому органу, когда Сяо Хой несётся на всех парах к ним — всё ещё стоящим на подъездной дорожке. Несётся так, словно они — главные гости вечеринки и из-за них, она собственно и затевалась. Давит, потому что — не из-за них. Давит, потому что — из-за него. Из-за Чжэнси, на которого Сяо Хой накидывается, опутывая того в объятиях и облаке плотного цветочного аромата. Слишком сладкого. Слишком едкого, который сразу же на его одежду липнет несмываемым слоем. Слишком неправильного — не подходит такой запах Чжэнси. Не вяжется он с ним. Не стыкуется, он с ним, сссука. Потому что сколами и безднами у Чжэнси уже есть с кем стыковаться. Потому что — нахуй так близко-то? Нахуй так крепко обнимать? Нахуй выливать на себя пол флакона отвратительно бесячих духов, и оставлять их на чужих людях? Шань морщится, чувствует, как остро дёргает мышцу на щеке и давит в себе оскал, который чуть не посылает Сяо Хой, которая всё от Чжэнси никак отлепиться не может. Или не хочет. Скорее второе, потому что руки её всё ещё на его шее, когда она весело запрокидывает голову назад, как в танце, здороваясь с Шанем. Мимолётно так и просто. Привет Шань. Привет. Привет, я тут немного с вами постою. Точнее, не совсем постою. Висеть на шее Чжэнси просто очень прикольно. Ты сам не пробовал, не? А жаль. Жаль, Шань. Редкое удовольствие, знаешь ли — редкое. Шань в курсе, ага. Редкое. Судя по тому, как к Чжэнси лип Цзянь — действительно удовольствие. Редкое для тех, кто Цзянем не был. Да и Чжэнси нихрена не эксперт в том, чтобы спихивать с себя чужие конечности и тело, приложением к ним. Не как Шань. Чжэнси, к такому, по ходу слишком привык, а отвыкнуть вот уже много месяцев как — не может. Стоит и тупит. Тупит и стоит. И не спихивает, заррраза. Шань тоже стоит — ему-то хули ещё делать? Стоит и зубы крепко друг к другу жмёт, а потом и вовсе ими губу закусить приходится, чтобы не прошипеть сквозь них: Сяо Хой, детка, понимаешь ли в чём дело — исторически так сложилось, что Чжэнси тупит в ответственные моменты. А ещё исторически так сложилось, что он — не по девчонкам. Не по тебе то есть, окей? Уяснила? Я никогда такого нахуй не испытывал, но сейчас мне хочется содрать с него тебя, а потом опрыскать его чем-нибудь вроде хлорки, или чем там ещё грязь выводят. Не, грязь тут вовсе не ты. Грязь — мои идиотские мысли, так тоже сложилось исторически. И это абсолютно точно платоническая поебень, когда мне не хочется, чтобы от него несло тобой. Я им просто дышать только научился, его личным запахом — и цветов там вовсе нет. И это абсолютно точно никакая-не-ревность. Возможно. Наверное. Я и сам хуй его знает чё не так. Чё не так с тобой, если ты его до сих пор не отпустила? Чё не так с ним, если он не отходит ни на шаг и даже не шевелится? Чё не так со мной, если меня ебёт, кем там Чжэнси вообще пахнуть будет? Но правда ебёт, Сяо Хой. Серьезно. Правда колотит от одного только вашего вида. Правда — изнутри желчью затапливает, прорыв дамбы, сечёшь? Всех срочно надо эвакуировать, потому что это уже не протечка. Это нахрен пробоина. Огромная и жуткая. Катастрофичная. Под Шанем сейчас соберётся целая лужа шипящей едкой кислоты, которая всю траву по кругу выжжет, как каким-то проклятием. Музыка колошматит стены особняка басами. Шаня колошматит как этот чёртов дом — скоро все окна битыми стёклами наружу посыпятся. Посыпятся — и ранят всех, кто слишком близко стоит. Посыпятся — впиваясь осколками в открытую девичью кожу. Пока что осколки вонзаются лишь в собственные внутренности. И сердце проглатывает каждый из них — очередным гулким ударом, отзываясь болью за рёбрами. У Шаня там уже целый склад стекла. Шань им уже по горло. По горло этой незаканчивающейся сценой. По горло, он, блядь, всем этим сыт. А ещё по горло в дерьме, потому что так на неё реагирует. Подумаешь, просто девчонка. Просто касается Чжэнси, который застыл. Просто Шаню от этого зрелища, кожу заживо сдирает — и на освежёванную плоть дует ветер. Мягкий такой. Пахнет теплой травой и хлорированной водой из бассейна. Приятный, наверное. Приятный для тех, у кого кожа, сука, на месте. Как и мозги. Что-то у него в башке всё же той ночью коротнуло. Чжэнси коротит только сейчас, когда он вздрагивает, словно ото сна очнулся. Или из мыслей своих выпал. Выпал прямиком на асфальт, расцарапав к ебени матери колени и ладони, разбив голову и раскроив себе череп. Нихуя из этого конечно же не случалось — стоит он все ещё прямо, но лицо его начинает мрачнеть с каждой секундой. Кривится еле заметно — и Шань знает, что кривится он от боли. Видимо, освежевали тут не только Шаня. В башке тупой пулей проносится гнилая мысль: так тебе и надо. Тупой, потому что застревает она там, посреди серого вещества и доле́й — какой-то злорадствующей насмешкой. Тупой, потому что, ну серьёзно — тупо винить Чжэнси за то, что в ступор впал, как только на него накинулись слишком стремительным объятием, которое по нему рикошетом прошлось, и наверняка отшвырнуло в воспоминания о том, чья подушка теперь смятым комом покоится в шкафу. Цзянь, видимо, тоже где-то смятым комом в Чжэнси покоился, пока Сяо Хой вот так же, как он — на Чжэнси не повисла. Цзяня надо снова в шкаф, который где-то у Чжэнси за рёбрами установлен и явно запечатан полицейской лентой, забит гвоздями и досками, а вокруг него — ров с какими-нибудь клыкастыми тварями. А Сяо Хой надо от Чжэнси подальше. И злорадство собственное, тоже, желательно с ней — на расстояние в тысячи миль бы отправить. Но если та и отходит, понимая, что Чжэнси её в ответ обниматься не собирается — то лишь на шаг. Она потирает неловко шею, на которой висят какие-то блестящие бряцающие цацки — наверняка такие же ненастоящие, как и корона, и смеётся она едва ли по-настоящему: — Рада, что вы пришли. Вон дом, за домом бассейн. — она указывает направление без особого энтузиазма. От её слов несёт неясной горечью и разочарованием. И если вот с таким, едва ли не страдальческим лицом, встречали каждого гостя вечеринки — Шань уверен, к их прибытию тут было бы пусто. — Наши уже успели выпить, а вы… Собственный голос непослушно изъедает металлической интонацией, с которой Шань огрызается: — Мы разберёмся где что. Сами. И хоть девчонка тут всего одна — последней истеричкой среди них троих оказывается именно Шань. А Чжэнси косится на него без особого одобрения: ну и чего ты рычишь? Нашел на кого шипы свои выпускать. Нашел в кого плеваться ядом. Она ж мелкая, не выдержит ещё. Говорит куда мягче, чем сам Шань, неосознанно стирая с себя тепло чужих рук: — Тебя вон, зовут. — кивает Сяо Хой на толпу у бассейна, где девчонки, сидя на самых бортиках, разбрызгивают воду ногами и громко смеются. — А мы действительно разберёмся. — и тут же к Шаню оборачивается, указывая взглядом на дом. — Нам бы не помешала пара шотов чего-нибудь крепкого. Ага, пара десятков. И не нам - а конкретно Шаню. Чтобы хоть как-то желчь разбавить алкоголем, который в конечном итоге расслабить его должен. Шань себя за это даже не оправдывает. Нехуй тут оправдываться, когда сила привычки оказывается куда мощнее здравого рассудка. Привычки щетиниться и истекать ядом. Привычки бесконтрольно хамить и напрашиваться на мордобой, когда стоит перед ним вовсе не тот, кто может сдачи дать или начать драку первым. Первой. Ладно. Окей. Шань признаёт — он перегнул. Его перегнуло — выломало на прогиб, едва не оставляя переломы на позвонках. Его снова коротнуло, потому что в привычках уже оказался сам Чжэнси. Привычно, что к тому никто не подходит. Не обнимает. Не виснет на нём. Не пытается всё его внимание на себя выкрасть. Привычно, что Чжэнси теперь с Шанем слишком-рядом каждый ебучий день. Всё чаще — каждую ебучую ночь, потому что отсыпаться Шань прётся к нему сам. Чтобы Тяня не видеть, не видеть сны, не видеть кошмарные видения, после пробуждения в липком поту. Не видеть своего призрака, и прогонять из дома Чжэнси — другого, который в квартире себя везде и всюду оставил. Теперь там оставляет себя Шань. Свою щётку, которую по минимальной цене купил в ближайшем гипермаркете — она уже растрепалась вся, а жёсткие волокна топорщатся так, словно Шань ею не зубы чистит, а пытается выскоблить этой хреновиной из себя что-то важное и глубоко засевшее. Оставил там шмотки, чтобы по будильнику вскакивать, поспешно собираясь на работу, и только когда время поджимает — будить Чжэнси, у которого тоже дела. Позавчера он вообще какую-то хуйню на прощание сморозил: я к десяти буду. Продукты закупи, я что-нибудь быстрое на ужин приготовлю. Сморозил так, словно уже поселился там, в обители, которое покинуло солнце. Чжэнси только сонно моргнул, кивнул заторможенно и тоже сморозил хуйню: в выдвижном ящике комода запасной ключ. А потом упал лицом в подушку, притёрся к ней, размышляя о чем-то, и поднявшись, пока Шань копался в поисках ключей, добил: захвати по дороге чего-нибудь сладкого. Добил, потому что — вот они ключи, что плотно прилегают к ляжке через карман. Чужие. Ни его — не Шаня. От чужой совершенно двери, которую Шань изловчился открывать быстро и почти бесшумно. И сладкое он тогда принёс. И себя вместе с ним. А его там ждали. И снова остался, притащив с собой какой-то пиздатый чай из кофейни, который заказывают раз в неделю, но лицо у мужика, пристрастившегося к нему такое, словно он пьёт панацею от всего. Словно это самое вкусное, что тот в жизни пробовал. И чай вроде, как чай. Но на кухне Чжэнси, под шелест клавиш, по которым тот скользил, набивая очередной текст или чё он там в своём ноуте вечно делает — была панацея. Было спокойствие. Было то, от чего тот мужик из кофейни наверняка и закатывал в удовольствии глаза, отхлёбывая чай. Редкое. Теплое. Тихое. Разделённое на двоих молчанием и диалогами в одних лишь жестах и взглядах. Привычки, черт бы их задрал. На пачках сигарет честно пишут — привычки убивают. Рисуют на них чудовищные подробности в виде черных лёгких, усеянных раковыми опухолями. В жизни такого нет. Не пишут на двери Чжэнси: привычки убивают, особенно, если вы к людям привязываетесь. То, что за дверью — вызывает зависимость, вы точно уверены, что хотите войти? Не рисуют там чего-то жуткого. Не предупреждают, что это всё — может привести к непоправимому. К тому, с чем ни один хирург не справится. К тому, с чем не сможет справиться сам Шань. Да он и не справляется. Он просто заваливается за эту дверь, отпирая её своим ключом, начисто игнорируя все предупреждающие. Он просто. Просто не знает. Просто не знает как выжить иначе. *** Музыка в доме куда громче, чем казалось на улице. Распахнутая дверь приглашающе выплёвывает из себя сначала порцию едва держащихся на ногах ребят, а потом ещё и пару девчонок за ними вдогонку, с каким-то распылителем в руках. И стоит только зайти, как кажется — что тут совсем другой мир. Без запаха теплой травы и хлорированной воды из бассейна. Тут запах плотный, влажный — мешанина из парфюма, пота и алкоголя. Тут светомузыка выжигает сетчатку неоновыми брызгами фиолетового и розового, подстраиваясь под темп басов. Тут народу столько, что не протолкнуться, а на кухонном столе, прямо над чашей с пуншем — уже танцуют две девицы с бутылками текилы в руках. Полутьма расступается по мере того, как Шань продирается сквозь людей, выругиваясь каждый раз, когда кого-то задевает. Или кто-то задевает его. Неприятно настолько, что первым делом хочется двинуться не к барной стойке, а куда-нибудь, где есть кран, вода и мыло. Много, мать его мыла, которым он всего себя зальёт и смоет чужие липкие пальцы или плечи, или локти, пряди волос, которые щекочут кожу, когда он проходит мимо незнакомой девушки. Плеснёт в глаза остужающе-ледяной водой, а может и вовсе сунет бошку под кран, чтобы смыть ещё и яркое раздражение, которым до сих пор хлещет до красноты щек. А потом примется учить Чжэнси спихивать с себя чужие руки. Полезный навык. Нужный Чжэнси. В первую очередь — самому Шаню нужный, чтобы такой поебени в собственных мыслях не возникало. У бара сплошной бардак из недопитых коктейлей, которые оставили и забыли про них, наливая себе новые. Ополовиненные бутылки с ликерами, виски, и ещё какой-то неразборчивой дрянью — занимают всю столешницу. Чжэнси тут же принимается колдовать над выпивкой, пока Шань устало приваливается поясницей к бару, и от нечего делать, хмуро разглядывает толпу, бесящуюся под музыку. Ди-джей на какой-то своей волне, орет в микрофон, зазывая всё больше и больше народа на импровизированный танцпол. Ему мало шума. Ему мало рук. Ему мало того, что тут и так люди трутся друг о друга в танце — а кто-то, так вообще беззастенчиво сосется, прилипнув к стене или заняв свободные кресла. Это только в фильмах всё смотрится весело и интересно настолько, что на такую вечеринку хочется попасть сразу же. В реальности — сразу же тут хочется лишь свалить куда подальше. Желательно в место потише, где не будет дебильной музыки и парочек, которые, видимо, чувствуют себя как в порнофильме. Хреново снятом, с хреново подобранными актерами и с хреновым освещением. Рядом с чистыми стаканчиками валяются растянутые люминофорные резинки. И Шань только сейчас замечает, что зелёных почти не осталось — все они натянуты на руки парней и девушек. Лишь единицы ходят с красными. Ходят парами. В затуманенном искусственным дымом и акустическим месивом, мозгу, сразу же возникает понимание — тут всё по принципу светофора. Зелёный — можешь подкатывать, чувак, вообще без проблем, дорога открыта, флиртуй, лапай, а потом можешь пригласить в одну из свободных комнат наверху. Красный — тормози, тебе тут не светит, партнёр уже есть, а твои попытки бессмысленны. Хорошая идея. Сяо Хой умудрилась предусмотреть даже это. Вот и умница. Шань тут же стаскивает резинки — сразу две. Сразу красные. И вздрагивает, когда к его болезненно пульсирующему виску прикладывают что-то влажное и ледяное. К этому хочется протянуть руку и прижать — чтобы не убирали подольше. Плотные стенки высокого стакана заглушают переход музыки, заглушают вопли с танцпола, заглушают боль. И Шань тянется, нащупывает сначала стакан, в потом и удерживающую его руку. Мелкий шрам на большом пальце. Чуть сколотый ноготь на указательном. Выступающие на тыльной стороне ладони вены, очертания которых Шань сейчас может по памяти и с закрытыми глазами перерисовать — до идеальной точности. Слишком часто эти руки он обнаруживает в своих по утрам. Слишком хорошо их знает. Знает наизусть. Знает, что можно сейчас на эту руку свою ладонь уложить, и удержать на виске, где боль отпускает холодом. И глаза прикрыть, чтобы на секунду оказаться не на вечеринке, где грязно и несёт потом, да смесью духов — а в чужом доме, от которого у Шаня есть ключи. Шань улавливает движение за спиной. Чувствует, как над ним склоняются, задевая соломенно-жесткими волосами лицо. И отстраниться даже не пытается — видимо, это тоже уже вошло в привычку. Он старается не думать о том, что делают привычки с людьми. Старается не думать о надписях на пачках сигарет. О предупреждениях: привычки убивают. Только щурится слегка, когда Чжэнси орет ему на ухо, перекрикивая музыку: — Если ты не планируешь танцевать в той куче, то я бы поискал место потише. — и он тут же тычет пальцем свободной руки на толпу, которая сплошным слитным сгустком движется. От одной только мысли об этом — воротит и снова возникает зверская потребность смыть с себя всю грязь, которая успела на Шаня налипнуть. Место потише явно не помешает. Место почище. А ещё не помешает уцепиться за руку Чжэнси и натянуть на неё неоново-красную резинку. Следом — на себя. Может хоть это в следующий раз остановит Сяо Хой. А следующий раз будет — Шань уверен. И следующего раза он не хочет. Он его, нахрен, не вывезет. Чжэнси зависает взглядом на резинке. Тоже догадывается зачем она. Шань не в курсах догадывается ли тот зачем ему именно красная. Но протеста он не встречает. Только чувствует, как в шею ему фыркают влажным смешком, от которого по голой коже тащит обжигающими мурашками. Те стекают вниз по позвонку горячей патокой — медленно, плавяще и почему-то сладко. Это Шаня не то, чтобы парит. Это его выпаривает нахрен. И в первую очередь — плавит мозг. Сгущает мысли до концентрата липкой карамельной гущи, из которой теперь ничего рационального выудить не получится. Не получится даже включить голос разума, который тонет и кристаллизуется, намертво заевшим рычагом на кнопке «выкл». И чтобы хоть как-то этот процесс остановить — Шань выхватывает из рук Чжэнси пойло, которое тот делал не меньше десяти минут. Не тратит время на первый пробный глоток — а вливает его в себя одним большим, который сначала обжигает гортань крепкой алкогольной горечью, а следом — окатывает дробленным льдом. На кончике языка кислит лайм. Глотку щекочет мелкими пузырьками Ред Булла. Дрянь действительно крепкая. А ещё вкусная. Настолько, что от следующего глотка не удержаться. И снова насмешка в самую шею, которая покрепче любого алкоголя в бошку даёт. Она даже не в полсилы той, чтобы была до. Она — просто следствие наблюдения Чжэнси за Шанем. За тем, как тому нравится горько-кислое пойло, что тот ему дал. Если бы Шань ещё не был пьян — он бы точно решил, что такие же точно насмешки, Чжэнси добавил в коктейль, или чё там он делал, смешивая содержимое из разных бутылок. Добавил, чтобы те проникли в кровь быстрее. Чтобы сердцем разогнались до критических 220. Чтобы вместо крови, в Шане кроме них и алкоголя — ничерта не осталось. Шань и сам не уверен - есть ли в нём сейчас хоть что-то, помимо алкоголя и Чжэнси. Рука с красной резинкой размазывает перед глазами линию неоновым пятном. Указывает Шаню на лестницу наверх и через гремящую музыку снова продирается голос: — Держи курс туда, я догоню. Выбери пока свободную комнату. Желательно с замком. Я пока раздобуду для нас пожевать и выпивку. Шань тут же морщится — разделяться ему не хочется совсем. Совсем не хочется в одиночку натыкаться на запертые двери. Ещё хуже — на не запертые, за которыми зелёные браслеты явно не просто сосаться будут. Не хочется, чтобы Чжэнси, пока он лавирует между слипшейся толпой — выловила Сяо Хой. На разговор. Или на что там ещё девчонки обычно вытягивают понравившихся им парней. Он моментально голову поворачивает, уже ощущая, как та наливается приятным свинцом и алкогольной пустотой. Поворачивает до того резко, что Чжэнси отодвинуться не успевает. До того быстро, что утыкается тому губами в щеку. Или не совсем щёку. Почти в губы — в самый их кончик. Слегка влажный, словно Чжэнси, не то только что губы облизнул, не то из своего стакана неаккуратно отпил и утереться не успел. Шань замирает на секунду. Слишком долгую до него. Слишком быструю, для того, чтобы кто-то их вот так застал. И тут же тушуется, опуская бошку вниз, и отталкиваясь от барной стойки. Слизывает зачем-то то, что оказалось на собственных губах — похожей смесью горечи и лайма, разве что там ещё что-то пряное есть. Слизывает, вместо того, чтобы рукавом стереть чужую влагу. Слизывает снова, потому что распробовал плохо и на пьяную бошку хочется ещё. Ещё раз не то попробовать то, что Чжэнси сделал для себя, не то самого Чжэнси попробовать и… Стоп. Алкоголь тут реально крепкий, окей? Шань же изначально сказал, что это чисто платоническая поебень. Пусть такой и остаётся, господи, пожалуйста — пусть она такой и остаётся. Он косится на Чжэнси хмуро, точно тот во всем виноват. Чжань тоже хмурится, только вот непонятно от чего конкретно. Чжань снова зависает на добрых пару секунд и кажется — забывает в эти секунды что нужно дышать. Как нужно дышать. Что без дыхания в принципе — и подохнуть можно. Тут только и остаётся, что пихнуть его локтем в бок, хотя по честному — хочется ударить кулаком по грудаку. Ну, чтобы вспомнил как дышать. Как в фильмах прям, когда людей вытаскивают из бессознательного состояния в одно лишь движение. А потом вдарить уже себе. Желательно — по морде. Желательно — чем-нибудь тяжёлым, вроде подноса, который тащит паренёк разодетый в костюм официанта. Неправильного какого-то — слишком откровенно-оголенного. Если это ещё одна фишка от Сяо Хой, то Шань боится даже представить какую шоу программу она для всех тут составила. И идея смыться наверх до того, как шоу окончательно начнётся — уже не кажется такой уж хреновой. И чем быстрее Шань отсюда уберется, тем быстрее сможет остыть — найти комнату, отпереть все окна и подставить лицо ветру. И побудет наедине с собой хотябы пару минут, до прихода Чжэнси. Может, хоть к тому времени установит потерянную связь с собой и с рациональностью, которой тут и не пахнет. Может, сумеет себе объяснить что за хуйня с ним происходит. Он кивает Чжэнси, соглашаясь. Отчаливает от барной стойки насколько быстро, насколько позволяет расступающаяся толпа. Чувствует на своей спине долгий прожигающий кости взгляд, который отпускает только когда Шань на втором этаже оказывается, и может наконец выдохнуть. Вдохнуть. Выдохнуть. Ещё раз коснуться кончиком языка остатка чужого коктейля. Ещё раз назвать себя придурком конченным. Ещё раз прикрыть глаза, концентрируясь на ощущении чужого дыхания на собственной шее, с которой мурашки не сошли. Вот же блядство. Комната находится не сразу. Как Шань и предполагал — половина уже давно занята, заперта, а за дверьми, не смотря на грохот музыки, слышатся стоны. Где-то к середине коридора ручка поддается давлению и Шань открывает комнату, приготовившись увидеть то, что для чужих глаз не предназначено. Но комната пустая. Мелкая, больше похожа на каморку — понятно почему её никто не выбрал. С диваном, вместо кровати и низким журнальным столиком у него. На стене вырубленная плазма и навесные полки с книгами. Никакого тебе траходрома в виде огромной двуспальной кровати, никаких смежных комнат, где окажется душевая, никаких намеков на то, что в этой комнате будет происходить то, чем занимаются в других. И это Шаню определенно подходит. Ведь у них всё платонически, ёбаный ты свет. Он проходит чуть дальше, к окну, ставит на подоконник стакан и упирается лбом в холодное стекло. Там, за пределами совершенно обычной комнаты — веселится народ, спрыгивая бомбочками в бассейн. А от него свет и блики по потолку рассеиваются, точно Шань на самом его дне оказался. В каком-то смысле он реально на дне. Он тонет и вытаскивать его никто не собирается. Сейчас, после всего-то пары выдохов в шею и случайного касания к чужим губам — он пытается принять непринужденный вид. Или хотя бы позу. Не выходит ни то, ни другое. Только щеки ещё гуще заливает сочным красным. Только уши от точно такого же красного — горят. И шея полыхает третьей степенью ожога, ровно в тех местах, куда выдохи Чжэнси приходились. Да твою ж мать. Сяо Хой обещала, что будет весело. Мелкая лживая задница. Надо было прямо сказать — будет пиздец, Шань бы хоть морально к нему подготовился. Он подходит к экрану, тычет на кнопку позади него, и плазма тут же приветливо загорается, врубаясь на канале с новостями. Шань их даже не переключает — пусть диктор бубнит себе об очередной катастрофе, о глобальном потеплении и новом вирусе, что гуляет по Китаю. Пусть. Пусть нагонит жути. Пусть испугает. Пусть сделает так, чтобы слишком-близко Шань к себе никого не подпускал. Вирус ведь ходит — опасно. Смертельно. Кажется — Шань уже заболел. За новостями врубается какой-то ситком и Шань пялится в экран, развалившись на диване, пока не проходит целая серия. Пялится, пока не опустошает стакан полностью. Пока не осознает, что Чжэнси нет слишком долго. Он говорит себе, что это нормально. Что Чжэнси встретил кого-то из старых знакомых. А может завёл новых. Может снял свою красную резинку, нацепив на запястье зеленую. Может уже с кем-то другим делит другую совершенно комнату. Это нормально, что его долго нет. Он имеет на это право. Ненормально только то, что внутри перекрывает тревогой. Внутри всё пеплом осыпается. Натягивается неприятной такой мыслью, что про Шаня забыли. Или спецом сослали подальше, чтобы повеселиться. Потому что — какое нахрен веселье, с его недовольной рожей на фоне. С его абсолютно-точно-не-ревностью во взгляде, которую Чжэнси не мог не заметить. С его этой чисто платонической хуйней, ну, вы поняли. И если поняли — то объясните пожалуйста Шаню, потому что сам он себя понимать перестал. Ненормально то, что Шань остаётся Чжэнси ждать. Того нет пятнадцать минут. Полчаса. Час. Будет весело — обещала Сяо Хой. А вот, что будет пиздец — она не предупреждала.