На одни и те же грабли

Это происходит впервые. Впервые они заваливаются к Чжэнси только вдвоём. Впервые Шаня встречает только его запах — запах Чжэнси — а не та помесь, которая витала тут, кажется, всегда. Витала лёгким ароматом геля для душа с какими-то дикими горчащими ягодами, которым явно не Чжэнси пользовался. Витала запахом нагретого солнцем, ещё влажного от соленых волн — песка. Впервые Шань чувствует себя тут неуютно, потому что за спиной не слышно возни и подколок между Тянем и Цзянем, которые заваливались сюда вслед за ним. Которые шумели так, что башка трещала, а вместе с ней и стены. И что-то внутри трещало так беззаботно и уютно. Не ломалось. Не рушилось. А просто трещало, как трещит старое радио, которое не хочется выключать. Которое просто на фоне остаётся неясными звуками — и они успокаивают. С ними — как дома. С теми двумя — тут был дом. Настоящий. Наполненный. Цельный. Сейчас это просто квартира. Как будто чужая. Как будто Шань тут впервые — он оглядывается в поисках вешалки, куда можно было бы нацепить на крючок куртку — хотя всегда знал где она. Наступает носками на пятки убитых и пыльных кед, снимая их прямо так. И долго смотрит вниз, чтобы понять куда это убитое и пыльное засунуть. В шкаф для обуви, или просто на сером коврике без надписей оставить, хотя всегда аккуратно отталкивал их ногой поближе к двери. А потом всматривается во мрак квартиры, где Чжэнси свет ещё не успел включить — и дальше не проходит. Потому что может в темняках этих, в стену башкой въебаться — хотя планировку квартиры успел за всё время — от и до изучить досконально. Так необъяснимо хочется у Чжэнси тут же спросить: когда ты успел переехать? Только вопрос будет глупый. Вопрос будет в никуда. Потому что никуда Чжэнси и не переезжал. Это от него съехало счастье, что пахнет горькими ягодами и нагретым солнцем песком. Чжэнси в это время стягивает с себя куртку и швыряет её куда-то на стул. Щёлкает выключателем — и даже при свете квартиру его, Шань едва узнаёт. Свет тут просто не тот. Не тот, что шатался по этим комнатам в дурацких футболках с дурацкими принтами. Свет тут не тот — не липнет больше к Чжэнси, оплетая его руками и утыкаясь носом в затылок. А потом не проделывает тоже самое с Тянем. С Шанем, который сопротивляться в последнее время даже не пытался — это было бесполезно. Так же бесполезно, как прятаться в пустыне от солнца. Так же бесполезно, как отмахиваться от его лучей, которые сквозь листву прямо в глаза светят. Бесполезно и даже приятно. Оказывается, без всего двух мелких деталей — конструкция мира рушится. Оказывается — всего на двух мелких деталях она и держалась. Оказывается — без всего двух мелких деталей — мир разлетается вдребезги. Но их фантомы всё равно пронизывают этот разрушенный до основания мир. Их фантомы всё равно остаются где-то на стене — двумя пометками карандашом на косяке, где одна чуть выше другой. Где-то на рабочем столе, к которому Чжэнси подходит и опрыскивает растение, которому в этом мелком горшке уже явно тесно. Их фантомы проникают в этот мир, но больше его не удерживают. За них не схватиться. Их не поймать. Новый мир не построить. Чжэнси топчется в комнате, хмурясь на идеальный порядок. Смахивает невидимые пылинки с навесной стеклянной полки, захлопывает книгу, которая лежит открытыми страницами на столе. Подвигает её ровно к ноутбуку, а к ней приставляет органайзер с остро заточенными одинаковыми карандашами, торчащими пиками грифелей вверх. Словно без этого педантизма и книга из его жизни исчезнет. Словно без этого педантизма — он сам существовать перестанет. Словно без этого педантизма — всё к ебеням полетит. Шань вынуждает себя пройти дальше. Дальше — в это пристанище призраков. Последнюю обитель воспоминаний. И уже на третьем широком шаге замирает, потому что неосознанно касается едва заметно прожжённого круга на спинке кресла. Крошечного, которое едко царапает подушечки пальцев опалённой обивкой. В голове сразу же пронзительно острой картинкой встаёт образ Тяня — опьяневшего, с шаткой походкой, которая не теряет своей ебучей грации даже когда тот чуть не наворачивается, придерживаясь за кресло. И он смеётся. Смеётся так искренне. Смеётся так громко. Так хрипло смеётся, когда голову вверх задирает, а слетевший уголёк с кончика сигареты уже зарывается тухнущим огнём в то самое место, где сейчас Шань намеренно пальцы удерживает. Он смеется и обещает Чжэнси купить новое кресло. У него волосы слегка влажные от пота. Пара прядей ко лбу липнут. Он слегка виновато Чжэнси указывает на то, что наделал, встречая при этом хмурый взгляд — и всего лишь кивок. Всего лишь ответ, когда на плече Чжэнси уже покоится рука Цзяня и тот жмётся к нему боком, шепча тому на ухо что-то, от чего тот краснеет: это всего лишь кресло. Шань повторяет это себе. Это всего лишь кресло. Всего лишь дыра в нём — крошечный кратер, оставленный Тянем. В самом Шане таких же кратеров миллиарды — и они гораздо больше. И они тоже - Тянем. Кресло Тянь ему так и не купил — Чжэнси не позволил. Не то из принципа, не то из какого-то нахрен предчувствия, что несовершенство на нём — скоро станет воспоминанием о Тяне. Чжэнси на эту дыру просто стал накидывать плед. Под ним ведь не видно. Под ним кресло — как кресло. Сейчас пледа нет. Есть дыра. Есть Шань, который эту дыру разглядывает внимательно, склоняясь над ней. Из-под серой обивки видны белые лоскуты ватина, словно туда засунули безтемпературный снег, который не тает. Из которого не получится даже снежка слепить — слишком мягкий и слишком сухой для этого. А сама обивка вокруг ватина — скорчившиеся в огне черные шипы. Такие же точно — как и внутри. Такие же точно, которыми глотку обхватывает терновым венцом — и Шань дышать не может. Снова не может. Не может и судорожно роется в карманах рваных джинс в поисках пачки. В поисках сигарет таких же — которые это кресло прожгли. В поисках своего кислорода. На пол падают ключи с грохочущим звоном, на который оборачивается Чжэнси. Следом, шлепком об паркет, валится карточка-пропуск, которую Шань с собой таскает, даже когда у него выходной. Он сам почти падает, потому что в карманах сигарет не оказывается. Потому что они в трёх широких шагах от Шаня — в куртке, во внутреннем кармане, в котором он ничего, кроме этих сигарет и не держит. Это место только для них — рядом с сердцем, ближе к нему, чем если бы пачка была в боковых. Чжэнси оказывается рядом быстрее, чем Шань успевает руку с кресла убрать. Чуть не поскальзывается на сраной карточке, чертыхаясь — и обхватывает Шаня за затылок. Обхватывает Шаня за спину второй рукой. Удерживает её на лопатках, обдавая теплом. И говорит ему что-то. Что-то, как сквозь толщу воды. Сквозь толщу сраного ватина, через который хуй что разберёшь. Говорит, и тянет на себя. — …ши. Шань не понимает. Шань задыхается. Шань поддается и позволяет Чжэнси вмазать собственное безвольное тело в его — резко и быстро. Позволяет Чжэнси мягко его голову уложить на незнакомые мышцы надплечья. Такие твердые. Такие напряжённые. Такие сильные — но кости через них всё равно пытаются вырваться наружу. Торчат под незнакомой кожей. Впиваются незнакомо в собственный лоб, продавливая в нём выбоины. — …ши. И снова помехи в густом воздухе голосом Чжэнси. Вибрацией Чжэнси, потому что Шань ощущает, как слова через его глотку проходят содрогающейся пульсацией. Она передаётся самому Шаню. Ею дрожит весь мир — все его останки, на которых двое едва выживших слишком-близко друг к другу стоят. Едва не впаявшись. Едва не склеившись. Едва не став одним целым, потому что бездны тянут их ближе ещё яростнее. Шань бы попытался сопротивляться. Шань бы попытался вырваться. Шань бы попытался оттолкнуть, просто потому то делал так всегда и со всеми. Но в нос ударяет знакомый запах. Тот, который ко всем — нихрена не относится. Только к Чжэнси. Тот, которым вдох неожиданно получается сделать — глубокий и захлёбывающийся. Тот, который вынуждает сжавшиеся в судороге лёгкие — раскрыться и снова принимать кислород. Кислород без никотина. Зато с ярким запахом свежести. Порошка и может, какого-то кондиционера. Чуть влажной кожи, от которой жаром исходит аромат многотонного спокойствия. Мокрого бетона. Того, чем Шань забивает лёгкие до боли в диафрагме. Чем Шань начинает дышать. Начинает без пачки, поднесённой к носу. Начинает приходить в себя, потому что в ушах нет писка и ватина. Начинает слышать надтреснутый шепот: — Дыши, Шань. Дыши. И Шань прикрывает глаза, зарываясь поглубже в выпирающие кости, в стальные мышцы, в шов на белой просторной футболке. И дышит. Дышит-дышит-дышит. Он учится дышать без пачки. Учится дышать другим. Чужим запахом. Непонятно с каких пор — родным запахом. Запахом, который проникает в каждую клетку, прогоняя оттуда никотиновые выхлопы прошлого. Который задевает каждый орган, что дёргается в испуге нового. Который обволакивает всё пространство вокруг невидимым клубком, заключая в нём их обоих. Бездна к бездне. Прах к праху. Пустота к пустоте. И пустоту эту сотрясает. Сотрясает обоих, словно их тела синхронизируются на автомате. Механически. На интуитивном уровне — стоит только друг друга коснуться. Стоит только вдохнуть чужой-родной запах, которым Шань учится дышать заново. Когда давление в лёгких чуть спадает, а терновый венок не так сильно пробивает глотку шипами — Шань отзывается глухо Чжэнси в надплечье: — Это всего лишь кресло. Убеждает себя. Убеждает свой мозг. Своё сраное восприятие, которое никак не поймёт, что Тянь не вернётся. Своё простуженное и давно уже больное сердце, которое по Хэ истосковалась до полного помешательства — до истончения стенок и едва работающих клапанов. До жмущихся в боли желудочков и скрипяще работающих предсердий. Убеждает себя — дыша Чжэнси. Порошком. Вымоченным бетоном. Влажной кожей, которая пахнет спокойствием. — Всего лишь. — подтверждает Чжэнси, всё ещё продолжая Шаня удерживать. Продолжая его заземлять. Давая понять, что на него опереться тоже можно. Вот так можно — можно изо всех сил в него вжавшись. Можно — тычась носом в открытый участок шеи. Можно — без пачек и прочей херни, которую после себя оставил в дерьмовый подарок — Тянь. Это всего лишь кресло. Это всего лишь жизнь. Жизнь, где теперь Чжэнси — её эпицентр. Где теперь только Чжэнси в ней и есть. Где только им и остаётся учиться дышать, потому Шаню нахрен больше нечем. Некем. Что-то внутри, что всё ещё в Шане остаётся — скалится зверски от одной только этой мысли. От одного только этого осознания. От одной только идеи о том, что Шань может дышать кем-то другим. Кем-то, кто не Тянь. Что-то внутри злобно вгрызается в кости. Рвет когтями жилы. Демонически воет под рёбрами. Твердит, что это неправильно. Что это, нечестно, сука. Что так быть не могло. Не должно было такого происходить. Но оно происходит. Шань дышит Чжэнси. Чжэнси его удерживает. И Шань только сейчас замечает — что сам в него вцепился мертвой хваткой. Скомкал кулаками футболку на пояснице Чжэнси. И то, что внутри грызёт — вдруг на мгновение утихает. Прислушивается. Принюхивается, щерящимся в ярости зверем. Присматривается враждебно. И неожиданно смиренно отступает. Отпускает изгрызанные в осколки кости. Обречённо рычит, но пятится назад — куда-то вглубь Шаня, признавая. Признавая уже очевидное. Признавая, что Тяня нет. И за него держаться месяцами, и ждать его месяцами, дышать его призраком месяцами — неправильно. Именно это неправильно. А то, что сейчас делает Шань. Тот, кем сейчас дышит Шань. Тот за кого Шань держится — это в пределах какой то ненормальной нормы. Тот, на кого нет нужды скалиться. Нет нужды его грызть. Нет нужды его от себя отпугивать, ведь Чжэнси хрен чем испугаешь. Нет нужды его отталкивать грубо, как сделал бы Шань, окажись тут кто-то другой. И Шань уверен — оскалы эти были от Тяня. От Тяня, который всё ещё в Шане остаточным фантомом живёт. От Тяня, который, если честно — всегда был до пизды ревнивым придурком. Но тут он почему-то отступает. Соглашается. Даёт Шаню возможность дышать не им. Отворачивается, чтобы на всё это не смотреть — и отступает туда, где вечно незаживающей раной сидеть будет. Сам призрак Тяня осознаёт, что из них ничего не получится. Не получится вечного. Потому что вечность эту — им суждено провести порознь. И Тянь, зачем-то жмурясь, толкает Шаня ещё ближе к Чжэнси. Хотя — куда уже ближе? Толкает — и испаряется. Толкает — и забивается в свой угол, куда сам же себя и заточил. — Мы справимся. — из собственных мыслей и оскольчатых лабиринтов сознания, Шаня вытягивает судорожный выход Чжэнси. Такой тихий. Такой уверенный, но вместе с этим разбитый вхлам. Такой, что улавливать слова приходится исключительно вибрацией по его шее, в которую Шань всё ещё утыкается. И на какую-то мелкую часть. На какую-то тысячную долю. На какую-то необъяснимо не вписывающуюся в этот разгромленный мир секунду — Шань ощущает себя более целостным. Словно крошечный кусочек, который от него отвалился — снова вернули на место. Приложили к открытой кровоточащей плоти. Прикрыли её, чтобы не болела так сильно. На какую-то долю секунды — он Чжэнси верит. Внутри тишина такая, что если сейчас на улице прогремит гром — он эхом там отзовётся. Внутри тишина впервые за долгое время. За долгие секунды. Минуты. Часы. Месяцы. Вечности — которыми эти месяца тянулись. Внутри тишина — и Шаню так хочется уснуть. Уснуть без снов. Без кошмаров. Без того, чтобы просыпаться от дымящего призрака Тяня у его окна. Без его обречённо-печальных улыбок. Шань так долго пытался вытравить его из своей головы. Шань долго орал ему в пустоту: уходи! Шань так долго давился этими улыбками, что выхаркивать их приходилось на холодном кафеле в туалете — сплошной почерневшей желчью. Так долго — что устал зверски. Так долго — что обессилел. Так долго — что сам себе сейчас кажется изнурённой грудой костей и хлама. От него ничего уже не осталось. Но даже это сплошное ничего — Чжэнси продолжает удерживать. Удерживать так, словно Шань есть. Словно Шань существует и жив. Словно Шань просто забыл об этом — и ему надо лишь напомнить. Словно Шань не потерял всего себя — потеряв Тяня. У Чжэнси руки все в мозолях, точно он каждый день занимается. Подтягивается на брусьях. Тягает что-то тяжёлое. Измеримое не в килограммах, а в тоннах — которые на его плечи свалились. Таскает это с собой — внутренним утяжелителем. И становится лишь сильнее. И это Шань ощущает не только физически, прижимаясь к Чжэнси — уже почти на нём развалившись. Уже почти на нём повисая от недостатка сил. Взваливая на него — ещё и себя. Эгоистично и по-мудачески. — Переночуешь сегодня со мной. — и это даже не вопрос. Это даже не приглашение. Это не приказ. Это тупо факт. Чжэнси всегда фактами раскидывался. Всегда ими руководствовался. Всегда ими давить умел так, что не согласиться было невозможно. Сейчас не давит. Сейчас звучит это мягко. Звучит это с налётом тоски, словно эти слова ему глотку рвут в клочья. Может, Цзянь, что осколком остался у него внутри — тоже на эти слова с ревностью взрыкивает. Реагирует. Протестует. Но Цзянь всегда быстрее всё понимал. Всегда быстрее догадывался. Даже если его нет. Даже если это воспоминание о нём где-то за клеткой рёбер Чжэнси — он всё равно быстрее успокаивается. Не колотится больше гулкими тяжёлыми ударами о грудину Чжэнси. Только успокаивающимся пульсом — стекает по стенкам чужого сердца. Наверняка такого же барахлящего и сломанного — как у Шаня. Шань подвисает на секунду-другую, потому что зашёл сюда лишь потому, что Чжэнси предложил ему поиграть в какую-то новую игру. Где зомби. Где оружие. Где отстреливаться надо — она ведь как раз на двоих. Почти на двоих. Потому что на самом деле на четверых, но двоих отсутствующих будут заменять бессмысленные боты. Будут заменять проекции. Будет заменять сама игра, а два джойстика для двух отсутствующих — спрятаны в шкаф под огроменной плазмой. Шань зашёл сюда и… И выйти, кажется, не в состоянии. Не в состоянии сейчас самостоятельно добраться до дома, где придётся встречаться со своим кошмаром один на один. Ему нельзя сейчас в одиночку. Ему нельзя сейчас домой. Ему нельзя сейчас срывать с себя тот кусочек, которым Чжэнси прикрыл его пульсирующую болью плоть. А его сорвёт сразу же, как он порог собственного дома переступит. Шань знает. Этот сценарий повторяется, как на дурацкой зажёванной пленке, где только один кадр из раза в раз прокручивается. Консервируется внутри Шаня, когда сам Шань консервируется в собственной квартире, где стены на воспалённый мозг давят. А здесь не давят. Ни стены. Ни слова. И он кивает. Кивает медленно, ещё сомневаясь. Судорожно разбирая внутри себя хлам, пытаясь найти там кусочек Тяня, который бы сказал ему: нет. Нельзя. Но Тянь настолько глубоко, что не отвечает. Не высовывается. Тянь своё слово уже сказал. Точнее — просто толкнул Шаня в Чжэнси. Разрешения больше не требуется. Никогда не требовалось, по сути — Шань не из тех, кто будет спрашивать можно ли ему сделать хоть что-то. Но сейчас… Сейчас Шань бы спросил. Ведь чувство вины уже скребётся под рёбрами. Ведь Шань этой ночью не будет ждать призрак Тяня у своего окна. Не будет смотреть на него с жадностью, а потом прогонять, зажмуривая глаза. Потому что смотреть на то, как Тянь уходит — страшнее всего. Больнее всего. Уходит и не возвращается. Шань кивает во второй раз уже более уверенно. Кивает, и вцепляется в Чжэнси ещё крепче, потому что зацикленность на собственных мыслях зарывает его в землю всё глубже. Кивает, и хрипит едва разборчиво: — Только дай мне твердую подушку. Ту, которая не… — и фразу закончить не может. Ту, которая не Цзяня — потому что закончиться она должна была так, но слова эти Шань сглатывает шумно. Шань не хочет оскорблять его память. Память о Цзяне. Любую его вещь. Любой его призрак прошлого. Любое, в чём ещё хоть частичка Цзяня осталась. Чжэнси отстраняется слегка, чтобы посмотреть в глаза. С препарирующей сосредоточенностью, словно в голову ему лезет. Лезет и выуживает оттуда то, что Шань вслух не озвучил. И секунда эта тянется мучительной вечностью, за которой следует почему-то улыбка. Мягкая, почти незаметная — одними уголками рта. Ломающая одним только пониманием в чужих глазах. Вымывающая из Шаня последние силы. Теперь только и остаётся, что пойти за Чжэнси следом, когда тот щёлкает выключателем снова — и квартира вязнет во тьме. Пойти шатко, но зная каждый угол, каждый поворот, каждый дверной косяк — пусть и не видно нихрена. Зная, куда его Чжэнси ведёт. Зная, что не вшатается никуда, ведь эти углы Шань давно — от и до изучил. Теперь изучает ровную спину Чжэнси, что мелькает белесым пятном впереди. Шань валится на кровать устало. Знает, что валится он на сторону — где спит Чжэнси. Знает — что на другую сторону не смог бы. Ведь там подушка мягкая и потрёпанная. Там память о Цзяне, которую осквернять нельзя. Чжэнси копошится в темноте, доставая из шкафа уже другую — твердую. Сгребает подушку Цзяня и укладывает новую на её место. Сам укладывается на неё. На потолке бликуют красные разводы от проезжающих мимо машин, где-то вдалеке за окнами. А Чжэнси почему-то не ворчит, что Шань не переоделся. Так и улёгся в уличной одежде на чужую кровать. Чжэнси и сам не переодевается. Наверное — так даже лучше. Наверное — это значит, что ничего страшного, если они заснут вот так — на его кровати в одежде, которая нихрена не домашняя. И выглядеть это будет вовсе не по-домашнему. И выглядеть это будет — одной из причин себя не винить. Они просто устали оба. Они просто лежат рядом оба. Они просто одетые оба — и оба молчат. Тишину нарушает лишь шелест одеяла, которым Чжэнси укрывает сначала Шаня, а потом и себя. Одного на двоих одеяла. Нарушает лишь короткий неуверенный вопрос Чжэнси, что зависает в воздухе: — Можно я…? И Шань понимает. Понимает, что можно. Что ему это тоже необходимо. Необходимо настолько, что слова — лишний поток информации, ненужный обоим. Он поворачивается на бок и приподнимает руку, чтобы на его тело тут же скользнула рука Чжэнси. И устроилась ладонью у самого сердца. Чтобы Чжэнси прижался, повторяя позу Шаня — и уткнулся лицом в шею позади, словно прячась. Словно скрываясь от мира, и от своих призраков прошлого. Словно убежать от них Чжэнси может только вот так. Шань не может понять удобно ли это. Комфортно ли это. Правильно ли это. Но это однозначно не напрягает. Не вынуждает спихивать с себя чужую тяжёлую руку. Не заставляет отодвигаться подальше. На мгновение Шань не понимает что происходит — но следом… Следом осознаёт, что Чжэнси им тоже дышит. Дышит, крепко удерживая поперек талии и прижимая к себе. Дышит куда-то в загривок, где короткие жёсткие волосы царапают рыжиной лицо. Вдыхает глубоко и долго. До упора в себя. До упора в лёгкие. До упора диафрагмы, которая чуть не прорезается через кожу. И быстрым влажным выходом, воздух выпускает, чтобы снова вдохнуть. Чтобы снова до упора. Шаню бы запротестовать. Но он этот момент разрушать от чего-то не хочет. Не может. Потому что сам Чжанем дышать учится. Пачка сигарет так и остаётся ни разу не тронутой за вечер — в кармане курки. Они оба так и остаются в этой позе — в абсолютной нужде прижавшись друг к другу. Шаню только и остаётся надеяться, что такое происходит с ними — в первый и последний раз. А если это первый и последний — то можно руку Чжэнси своей накрыть и переплести пальцы, ведь так проваливаться в сон гораздо спокойнее.