Эспериан

Вопреки моим мечтам, легче не становилось. Меня воротило от каждого человека, с которым вынуждал знакомиться Эванс. После изуродованной шрамами и язвами кисти одного из каких-то директоров N-ной компании я стал пользоваться антисептиком. Слишком велик был страх заразиться какой-нибудь болячкой от этих старых зачуханов. Эванс морщился каждый раз, когда я с отвращением заливал руки спиртом сразу после знакомства с очередным дядечкой, но, кажется, прощал мне это. Слишком велик был мой вклад в его работу. Представлял он меня довольно просто: «Здравствуйте, я Дирк Эванс и хотел бы похвастаться своим прекрасным ребенком, которого я украл у его родителей, и теперь он трудится у меня ни за что». Конечно, в его речах все звучало сильно круче и помпезнее, но в моей интерпретации было сильно больше правды. Спустя несколько месяцев я стал слепнуть. Не знаю, почему и как, но мое зрение со стопроцентного село. Я стал близоруким на оба глаза. Мигрени участились. Способность больше не приносила радости. Конечно, она и раньше не сильно восхищала меня, но я хотя бы относился к ней нейтрально. Сейчас же я был готов проклясть тот день, когда стал одаренным. И сколько бы Эванс не пытался меня убедить, что подобная сила это «дар свыше» и я «должен быть благодарен Богу за то, что рожден таким» (иронично слышать о боге от человека науки, но это меньшая из странностей Эванса), у него не получалось. Не он страдал от острых головных болей, которые рвали сознание на части, не ему приходилось в ужасе просыпаться каждую ночь от жутких кошмаров. Это все терзало мое уставшее сознание. Отчаяние стало моим постоянным гостем. К тринадцати мое зрение опустилось до минус десяти на оба глаза. Невероятная прогрессия за всего два года. В это время «Омфал» цвел и пах. Детей становилось все больше. Их лица мельтешили у меня перед глазами, но никого из них я не помнил. Точнее, не запоминал, это все записывалось в мою память само. Без моего участия. Способность работала без остановки. Единственный проблеск надежды случился тогда, когда я случайно обнаружил, что закрыв глаза и активировав способность, могу четко видеть. Сначала даже показалось, что все это глюки измотанного разума. Но нет. Мне даже удалось контролировать это состояние в течение нескольких минут, но ходить с непривычки с закрытыми глазами, даже все видя при этом, оказалось непросто. Способность обнулялась каждый раз, едва приоткрывались веки. Эвансу о своем открытии я говорить, конечно же, не стал. Его фигура, вечно мозолящая перед глазами, стала приходить даже во снах. Как ни странно, друзьями обзавестись не получилось. Человеческие лица в своих различиях и сходствах так надоели мне, что не хотелось видеть их ни секундой дольше. Дети тоже не тянулись ко мне. В свои еще совсем юные годы я был худощав и высок, совсем скоро Эвансу пришлось смотреть на меня снизу вверх. Молчаливость и угрюмость, вызванные абсолютной апатией к жизни, прекрасно дополняли образ человека, которого лучше обходить стороной. Осознание того, что происходит с моей жизнью, давило неподъемным грузом. Я чувствовал, как не справляюсь с тем, как на меня давит человек, называющий себя врачом, пользующийся детьми. А потом случилось первое убийство. И я был его непосредственным свидетелем. Поздно вечером Эванс пригласил меня в кабинет, оборудованный на цокольном этаже той же общаги, в которой мы жили с самого начала. Только к тому моменту Эванс уже не арендовал помещение, а был его непосредственным владельцем. Едва я оказался внутри, страх тут же сковал всего меня. В полумраке на кушетке лежал какой-то молодой человек, лет двадцати пяти, в одних трусах. По рукам и ногам он был связан и условно распят. Нависнув над ним, как коршун над добычей, сидел Эванс и покручивал в руках какую-то черную коробочку. Лицо его выражало блаженное удовольствие. — Что случилось? — голос пропал, но Эванс меня услышал. — Хочу чтобы ты стал свидетелем чего-то большего. Я боялся представить, что сейчас может начаться. Но никак не был готов к тому, что произойдет. Эванс слез с кушетки и отошел в сторону. Черной коробочкой оказался электрошокер по типу пистолета. Прицелившись, он выстрелил, и металлические зубчики, заряженные тысячами вольт устремились прямо к бедру парня. Тот отчаянно завопил, но звук приглушался воткнутой тряпкой в рот. Я закрыл уши. Пытка током продолжалась до тех пор, пока над парнем не взвилось какое-то странное черное пятно, которое обрело нечеткие контуры, напоминающие облако. Потом на пятне появились плавающие белые контуры, напоминающие очертания лица. Глазастое облако уставилось на нас молящим взглядом, но ничего не происходило. — И это все? — разочарованно цыкнул Эванс. Он достал из-под халата пистолет и застрелил парня. Темное пятно мгновенно окрасило стену за головой бедняги. Я видел кусочки мозга, стекающие по стене. К горлу подкатил жгучий ком, который с трудом удалось проглотить. — За что вы так с ним?.. — с трудом выдавил я, отвернувшись. — Мне тут человечек сообщил, что, кажется, под нас копать начали. Я наткнулся на этого типа недалеко отсюда. Краем глаза я увидел, как он приблизился к убитому, присел на кушетку и снова навис над ним. — Вечно эти журналисты суют нос, куда не просят, — посетовал он. — Этот тип еще и одаренный оказался, видел то облако? — Угу… — Это воплощение способности, хиленькая, однако. В принципе, не жалко. К тому же он слишком старый для того, чтобы из него можно было извлечь какой-либо прок. Такая участь будет ждать всех, кто решит переступить мне дорогу. Последняя фраза была адресована как будто нашим незримым врагам, которые обязательно должны были услышать эти угрозы. — Можно вопрос? — Конечно. — Что вы будете делать с телом? — Сначала вскрою, а потом продам мясо на ферму. Не каждый день удается поковыряться в одаренном, знаешь ли. Я тяжело сглотнул вновь подступающий жгучий ком. — Я пойду… — Конечно. Едва он это сказал, меня и след простыл. Образ Эванса продолжал складываться в моей голове, и ничего кроме зла он не представлял. Закрывшись в комнате, меня сковал ужас. Если я прекращу быть удобным для него, он избавится от меня также быстро, как и от того парня. Проблема в том, что этот псих сам решает, есть ли от тебя помощь или нет, даже если ты будешь ужасно надрываться (как делают, к моему ужасу, некоторые дети, жаждущие заслужить благосклонность этого изверга), пока он сам не увидит в тебе золотую жилу, велик шанс, что твой мозг послужит отличной краской для внутреннего двора. Впервые я обрадовался кредо любимчика. В голове снова всплыл образ родителей. А ведь если они захотят поинтересоваться тем, что со мной происходит, их может ждать та же участь… Я должен был научиться стирать память в самые кратчайшие сроки, чего бы мне это не стоило.