Волки да Винчи

      В нём, равно как и в каждом члене семейства Чон, не найти изъяна. Прибыв в резиденцию к положенному сроку, Чонгук внезапно растерял весь аппетит и за ужином не съел и кусочка, только опрокинул один бокал красного полусладкого в лимбе тишины огромной гостиной, выполненной в тёмных тонах, с длинным столом в центре и камином, где царила атмосфера утончённого минимализма, гармонично сочетающего в себе функциональность и эстетику. Длинный стол, выполненный из настоящего дуба создавал фокусное внимание, за которым со вкусом расположился старший сын семьи Чон.       Камин, расположенный у одной из стен, являлся сердцем дома. Его чистые линии и современный дизайн добавляли изысканности, а пламя, мягко пляшущее в нём, воссоздавало атмосферу уюта и тепла, которое Чонгук не ощущал уже столь давно, что даже и не вспомнить: все его инстинкты обострились, едва он переступил порог отчего дома. Родителей не было: те, впрочем, как всегда задерживались на работе. Отец владел фирмой по изготовлению оружия, мать — небольшой клиникой репродуктивной медицины. Родители, которыми бы стоило гордиться, восхищаться, к которым бы стоило прислушиваться, и которым, как им самим казалось, отнюдь не повезло с детьми. Ни Чонгук, ни Чарлиз не разделяли со своими родителями взглядов, интересов, верований, отнюдь ничего их не объединяло, кроме общей крови и внешности.       Чонгук отключил свой мобильный на подъезде к дому, забыв о другом мире, зная, что никто искать или писать ему не станет. — Почему ничего не съел?       В другом конце гостиной, тускло освещаемой светом бра на стенах, послышался голос до боли в сердце знакомый. Чонгук оторвал взгляд чёрных глаз от наполированных столовых приборов и посмотрел на мать: та, как всегда сама элегантность — холодная и чужая, как иная форма планеты. — Давно приехал? В университете всё хорошо? Нашёл себе кого-нибудь?       Он улыбнулся ей. — Нет. Да. Нет. — Врёшь, — тотчас опровергла мать, обойдя стол и встав подле сына, который в знак своего уважения встал со своего места. На тёплые объятия он не рассчитывал, но отказать матери в них не мог. — Чарлиз сказал, что ты в отношениях, — натянуто улыбнулась женщина, отстранившись и посмотрев прямо, как она всегда это делала, но Чонгук лишь флегматично ответил ей на этот взгляд.       Как мать она знала, что её сын всегда прибегал к такому, когда пытался что-то утаить. И, как хорошая мать, она делала вид, что ничего не замечает. В том, что Чонгук вступил в отношения, мисс Чон, впрочем, не видела ничего предосудительного, напротив, это радовало её материнское, женское сердце. — Чарлиз не мог этого утверждать, мама. — Намекаешь, что твой брат соврал нам? — «нам», отец тоже, стало быть, в курсе.       Вернувшись домой и увидевшись с матерью, Чонгук как будто бы заново открывал всё для себя, своё прошлое, которое он оставил больше года назад ради учёбы в университете.       Чарлиз же, напротив, никуда не поступал. Всегда в свободное время читая книги или смотря фильмы, всегда свободен в своём выборе, и потому казалось, что он ничем не занят.       Чонгуку и в прошлом доводилось часто ужинать с матерью за одним столом вдвоём: отец жил на работе, Чарлиз всегда чувствовал себя в их присутствии лишним и молча уходил. Ничего не переменилось с того времени: они вновь вдвоём. Едва растопили второй камин, у Чонгука образовалось внутри впечатление, что всё, что он сейчас видел перед собой, он видел впервые. Возможно, так повлияло на него долгое отсутствие, и его воспоминания в памяти начали понемногу обращаться в фантом, порождённый разгорячённым воображением и холодностью суждений. Какое-то время они говорили. Чонгук не мог слушать, оставаясь равнодушным, вздор, которым развращал умы родителей Чарлиз, что действовал на них, как тонкий яд. А они, как оказалось, и вовсе не были против такого и того, что Чарли самовольно, когда ему заблагорассудится, наведывается в университет, где учится Чонгук.       Мисс Чон без всякого стеснения разглядывала сына, заглядывая в его глаза своим умным, насмешливым взглядом. Она знала, почему её старший сын выбрал такой путь, но никогда в присутствии отца не выступала на его стороне, отчуждённость в семейных делах была в ней с самого первого дня брака, потому что этот брак, равно как и обручальное кольцо, жгли венцом ненависти её сильную, одинокую душу. Никогда миссис Чон не любила своего законного супруга. И к своим детям она хоть и не была строга, относилась с пренебрежительной холодностью. Её мало заботили проблемы детей. Только бизнес. Деловой подход она же нередко применяла и внутри семьи: никто не возбранял ей быть такой, а супруг просто смирился, понимая, чем обусловлена её линия поведения, и никогда не журил её за то.       Уклады богатых семей похожи в той или иной степени один на другой, и, как показывает, время есть неплохой гарантией брака. Люди из высшего общества подобны хищникам, что вечно голодны, не зная, что такое идеал Бога или в чём ценность чужой жизни. Их всегда заботит лишь личная выгода. — Чарлиз сказал, что ты делаешь успехи, — но Чонгук на это ничего не ответил, лишь небрежно заметил: — Чарли стоит думать о предстоящей помолвке, — что вызвало на лице матери тень полуулыбки. Чонгук уловил этот тонкий жест и вновь пристально посмотрел на женщину. — Он ещё совсем дитя. — Идея с замужеством принадлежит отцу? — Не задавай очевидных вопросов. — Когда его ждать? К ночи или утром? — спросил Чонгук, отмечая, что движения матери стали совсем нервозны, руки сводило мелкой дрожью, и в уголках глаз задрожали кристальные слёзы. — Маменька? — Как ребёнку, знавшему свою связь с родом, Чонгук никогда не относился к слезам матери равнодушно.       Мисс Чон не выносила никакой слабости, и к себе в такие моменты она была крайне жестока. Слёзы прозрачными линиями потекли по её фарфоровому лицу. Дети всегда были её слабым местом, о котором знали лишь члены семьи. В социуме слыли слухи о том, что мисс Чон не любила никого, кроме своей жалкой жизни. Она могла своим спокойствием довести до бешенства любого, в этом и заключалась её сила. И главная прелесть, как женщины. — Я не хотела бы такой участи для своего сына. Чарлиз не заслужил, чтобы его судьбу решали за него. — Он родился слабым, — мать на это нервно усмехнулась. — Слабым его сделали мы. — Позвольте спросить, — после тревожного раздумья спросил Чонгук, — что будет потом? Вы так просто отпустите Чарли в другую семью? — Сокджин — тоже чистокровный ликан, — она поднесла ажурную салфеточку к уголку рта, но не для того, чтобы вытереть свои красные, тонкие губы, а чтобы скрыть их, потому что сейчас эти губы будут врать так бесстыдно, так грязно, что от этого ей почти физически должно сделаться плохо, и всё же. — Он такой же, как и мы. Чарлиз родит, а потом он волен делать то, что его душе заблагорассудится. Ребёнок будет чист, силён и, несомненно, красив. — Это отвратительно.       На самом деле мысли мисс Чон летали далеко от их разговора, и она выглядела весьма рассеяно. Все её чувства были обнажены и честны. И в этой честности, которую она так боялась, которую выдавали лишь её слёзы, не было ничего предосудительного, неправильного. Она — мать, у которой сердце не из камня, в хрустале её души полно кровавых слёз, боли и своей правды. Но, даже не стремясь ко злу, можно совершить ошибку. — Таковы законы, — опустошёнными глазами она в последний раз взглянула на сына и с тем же чувством, с каким она вошла в гостиную, покинула её.       Ничего значительного не было сказано, Чонгук лишь на крупицу своей души стал сильнее ненавидеть всё, что связывало его с это семьёй. Ужин остался не тронутым. Как и книги в библиотеке, в которой он расположился в самом тёмном углу на кожаных диванах. Ещё один бокал был распит под размышления о Чарли, который намеренно избегал встречи с братом. Но и эта встреча вскоре состоится за семейным ужином в дань памяти дяди, которого хоть ни Чонгук, ни Чарли не помнили, да и не могли, потому что были ещё детьми, когда брата их отца убили. Но убийцу так до сих пор и не нашли.

🩸

      Вечер в роскошном поместье семьи Чон, куда съезжались люди ради новых знакомств, рабочих ужинов, где нет и никогда не будет места людям заурядным, только начинался. Официанты обслуживали гостей, предлагая изысканные блюда, более напоминающие композиции искусства: на фарфоровых тарелках блюда из мяса в различных интерпретациях, аккуратно украшенные травами, пышные круассаны, расслаивающиеся от прикосновений серебряных приборов, кофе и непраздничные, важные люди в костюмах. Тихая процессия под мерную игру пианиста, что явно выделялась в гуле, напоминавший пчелиный улей. Вычурно, но уже не поражает воображение Чонгука, вставшего у перил балкона, с которого открывался обширный вид на ночной сад.       В его положении ему были доступны лишь два пути: либо быть хорошим сыном преуспевающего, удачливого бизнесмена, которому нужна была красота жены. Но она, как и любая королева, правит очень недолго, примерные и повинующееся дети, или идти по собственному пути.       Заправив выбившийся светлый локон за ухо мисс Чон, мужчина молча взял женщину под локоть, не обращая всякого внимания на людей и то, что происходило внизу. Мисс Чон улыбнулась уголком губ, презирая саму себя за то, кем она стала за эти долгие годы — бледной тенью своего мужа, придерживаясь той мысли, что почти любой спутник куда предпочтительнее той пустоты, что обитает в одиночестве. И от этих мыслей она снова заплакала, но только в душе, — чтобы идеальный макияж оставался не тронут, точно так же, как и безупречная репутация их семьи, но эти тихие слёзы её на сердце — самые горькие.       Заметив, как сын был мрачен весь вечер, сторонясь всякого контакта не только со своей семьёй, но и с гостями, мистеру Чону захотелось на это отвесить ему какой-то колкости, но он этого не сделал, пост-иронично про себя подумав, что его сыновьям не достаёт манер, как и любому глупому человеку, но они всё ещё его дети. Это так же очевидно, как и значительные взгляды других людей в зале, обращённые в их сторону; и, как любой горделивый альфа, мужчина подался этой лести: до того в нём была развита эта вещественная потребность. — Ты меня разочаровываешь, Чонгук, — сказал он. — Чем же?       Его тёмно-багровые глаза и лёгкая улыбка были неизъяснимо жестоки, так что он производил всегда впечатление более сильное, но всё же злое, что отнюдь не нравилось его супруге, когда они оставались наедине.       Отец предложил сыну выкурить по кубинской сигаре. Его взгляд, полный уважения, сопровождал каждое движение. Лёгкость в жестах и тепло в словах создавали лишь видимость заботы, которой была окружена его семья, но она нынче уже тяготила каждого члена, как злое заклятие.       Чонгук принялся изучать всех прибывших, в шёпоте дождя находя своё спокойствие, пропуская множество событий, слов и подходящих к нему хороших знакомых, страшных незнакомцев, впечатлений, которые уложились в отрезок времени — столь ничтожный, что Чонгук того и не заметил. И в целом он оставался весь вечер спокоен, в отличие от отца. Мистер Чон сегодня заметно нервничал и сильнее обычного был нетерпелив и резок. Нетерпимость к детям, но не к супруге, была вызвана одним чувством, но очень сильным — раздражением, порождённым нелюбовью к ним. А ещё тем фактом, что Чарли ведёт себя, как омега, который не уважает своего будущего мужа, выставляя Сокджина в свете не с лучшей стороны. Но он ещё этому успеет научиться, когда осознает свою ценность в высшем обществе и ничтожность в огромном мире, так, что неминуемо примет правила большой игры.       Туман плыл в вечерних сумерках, кое-где пропуская свет уличных фонарей, плавая вокруг поместья, за плотной полосой которого едва ли можно было что-то различить. На ужин Чонгук несколькими часами раннее собирался без всякого настроения — терпимость — главная черта, которую стоило развивать в себе в отношении всего, что окружает. Чонгук не склонен был кого-либо осуждать, и в первую очередь своего отца, но нельзя было сказать, что сам альфа никогда не поддавался осуждению с его стороны.       Несмотря на его манеры, кротость, все знакомые родителей относились к Чонгуку с неким почтением — безразличием. Он был интересен лишь как наследник, сам по себе он был и пока ещё остаётся молодым, глупым и не представляющий конкретного интереса юношей.       За столом сидели несколько альф. Чонгуку было вновь неинтересно, и смех — милый, грудной, певчий — омег действовал ему на нервы. К восьми часам смертельная меланхолия напала на Чонгука, как дикий зверь; он утратил всякий интерес и не знал, куда себя деть. И потому пропустил момент знакомства с Ким Сокджином.       Когда их взгляды встретились, Чонгук едва ли мог выказать своё уважение — раскусить самого себя. С закушенной губой и ясностью во взгляде он смотрел на тату, вязью уходящую под воротник, зная, где заканчивается рисунок, потому что уже видел его прежде. В зеркале. — Прекрасно выглядишь, — сделал комплимент Чарли будущий супруг, мгновениями раннее принявший приглашение сесть и отужинать за одним столом с семьёй Чон, тем тоном, от которого у его омеги мурашки по коже. — Благодарю.       Неловкость этого момента, выраженного в смущении, внезапно стала томить на костре разные чувства Чарлиз этим вечером. Ему сделалось внезапно плохо, и он захотел покинуть душное помещение, найдя свежесть мыслей в уединённом месте в молочном клубне тумана на террасе. Тлеющий огонёк тоненькой сигареты мерно догорал, и незаметно угас, дойдя до фильтра, к которому омега даже не притронулся. Холодноватый запах ментола обжёг губы искусанные до маленьких ранок, которые не причиняли никакой боли, в отличие от тех, что были на сердце. И, под влиянием встречи с братом, которого он увидел сегодня вечером впервые со дня его приезда, они вновь начали кровоточить.       Утраченный покой и ясность мыслей не пришли вместе с освежающей прохладой осеннего вечера, но Чарлиз на это и не рассчитывал. Люди — партнёры его будущего мужа и отца — все, как один, делали вид, что не замечают его; всё-таки безразличие — самая высокая форма учтивости. Но сейчас Чарли этому был только рад, потому что это спасало от лишних слов. И лжи, той особенной лжи, которую он любил, потому что только она спасала его положение в этой семье.       Докурив — подождав пока сигарета сама догорит — Чарлиз вновь избавился от мыслей, заменяя их пустотой. Тотальная осведомлённость своего положения — ничтожного, по личному убеждению — снизошла холодной водой на разум, и едва заметная судорога отвращения прошла по его прекрасному лицу.       Чонгук же весь вечер был до холодного спокоен, и, на радость отца, стал вести себя, как подобает: о своих манерах и приличиях он не забыл. Чарлиз через время всё же оставил гостей, и никто не был против, понимая, что такие ужины даются с большим трудом. За столами велись тихие разговоры, в которые никто не хотел серьёзно вникать.       Ничего серьёзного в этот вечер не происходило. — Чонгук, — мистер Чон обратился к сыну, отложив в сторону тканевую салфетку. Левую руку свело судорогой. — Отнеси этот бокал своей матери.       На краю стола появился принесённый бокал с красным полусладким, бликами заискрившимся от света свечей. — Сейчас.       В центре огромной залы столпились женщины и омеги, скучающе рассматривая друг друга, своих мужей, детей и допивая свою совесть из бокалов. Чонгук подошёл к матери, протянув ей вина, на что мисс Чон ответила взглядом, легонько коснувшись пальцами руки сына, и он остался стоять с ними, совсем не вслушиваясь в их разговоры и смотря как будто сквозь них. На периферии зрения туманными пятнами плыли гости и красное платье матери. Весь его мир с приездом стал вновь каким-то сублимированным. Чонгук тщился придать своим мыслям спокойствия, но оно уходило, как талая вода после дождя, когда в его пространстве материализовался один из членов семьи.       Невольно поддавшись искушению, Чонгук обернулся и посмотрел на столик, за которым сидели отец с Сокджином. И встретил твёрдый, блестевший чем-то злым взгляд, неустанно следивший за ним: отец никогда не упускал возможности контролировать всех, кто был ему нужен или в ком он видел своего врага. К какой категории нынче относил своего собственного сына, Чонгук вовсе не догадывался. Мысли об этом приносили лишь разочарование, и оно было взаимно.       К ночи, когда тени, сгустившиеся над поместьем, были отброшены назад, а над городом взошла полная луна, гости стали прощаться с четой Чон, в последний раз выказывая своё уважение в поклонах, тихих речах и словах скорби. Бесконечная тёмная ночь только начиналась. Чонгук поднялся в свою комнату, найдя на тумбочке болеутоляющие, закинул одну: таблетка по мокрому глоточному кольцу канула в желудочный сок и растворилась в нём. А Чонгук в своих мыслях расположился в кресле, сменив костюм на кашемировый халат. В руках покоилась книга, в мыслях — хаос, и одна среди него мысль, которая вертелась в беспорядочном движении. Покоя не давал Сокджин. За ужином он заметил лишь нетерпимость, выраженную в его скованных движениях, беглом взгляде и суете, которую он создавал своими словами, пустыми речами. Но, постепенно погружаясь в этот хаос, Чонгук, как ему самому казалось, начал мало-помалу в нём разбираться. С некоторых пор и день за днём чувства его становились всё сложнее: что он испытывал в минуты настоящего, он не понимал — сложный механизм без единого кода, ключа, которым бы он мог вскрыть всё то, что его тяготит.       Какая-то новая волна вновь всколыхнулась внутри и возмутила всё его существо. Элемент раздражения, который проник в этот хаос, стал виден по утру: в двери тихо постучалась одна из горничных, взгляд лихорадочного ужаса и неестественная бледность напугали даже Чонгука. — Молодой господин, госпожа Чон… Её нашли без дыхания в своей спальне.

🩸

      Порывистый ветер гнал тучи, и туман плыл меж старых и новых могил. Всё небо было закрыто чёрными облаками, из которых сыпался белой крупой мелкий снег, тая на дороге, крестах, одежде. Люди собрались вокруг свежевырытой могилы, а в отдалении прямо в землю били удары грома. Холодный ветер подлетел к усыпанной красными лепестками роз могиле, смахнув несколько цветков, коснувшись высоких бледных скул. Взгляд был пуст. Весь мир стал чёрно-белым. Словно свечи пред алтарём, укрытым пеленой, горели огни в глубине чёрных глаз, где плыли отражения потерянных дней, словно лодки, бесцельно плывущие в штиль. Чонгук смотрел в одну точку, не сводя взгляда с белого лица матери, её красных губ и глаз, что навеки теперь были обречены смотреть в темноту. Багровая вязкая жидкость текла по губам, стекая на подушку и на пол в памяти Чонгука, когда он только вошёл в спальню матери и в ужасе, впрочем, как и все в то утро, пытался сделать хоть что-нибудь, но ничего уже было сделать нельзя. Исхудавшее лицо накрыли и вынесли тело после того, как один из прибывших врачей сообщил о факте смерти. Смерть, которую не заслужила его мать.       Последним к гробу подошёл Чонгук, склонившись над телом бледной, бедной матери, и долго смотрел на её маленькое личико, по-прежнему сияющее, будто жемчуг на дне океана. Коснувшись холодными губами лба мертвеца, он тихо прошептал ей, что непременно отомстит.       Чарли плакал, но его слёзы смешивались с дождевой водой, беззвучно считая удары колокола. Но плакал он лишь потому, что не мог понять, почему смерть родной матери его нисколько не зацепила, не задела ни одной живой струны души. Безразличия их мать никак не заслужила, и оттого Чарли плакал, винил себя в том, что от него не зависит, — полное равнодушие к участи его семьи. Её будущему. Он стоял и смотрел, бессмысленно и неподвижно. В душе было лишь чувство осознанного жалкого отвращения и какая-то тошнота.       Вернулись все с тяжёлыми мыслями и в полном молчании, громче слов кричали их глаза.       Чонгук поднялся в свою спальню и закрыл дверь на ключ. Комната тонула в сером цвете, а за окном по-прежнему шёл мелкой крошкой снег. Мёртвая тишина поселилась в саду, в котором на голых, скрюченных, будто руки старых ведьм, ветвях сидели поодиночке чёрные, лощённые вороны, а над зелёной оградой стелился туман.       На чайном столике у дивана стояла чашка чая на блюдце, а под ним листок от прислуги. Сняв с себя пиджак и распустив красный галстук, Чонгук отошёл от окна, взяв маленькую чашечку за ушко, и поднёс ту к сухим губам. Тёплая ароматная жидкость коснулась губ, языка, смочила горло, опалив терпкостью своего цветка нежную слизистую.       В двери коротко постучали. В запахе Чонгук узнал брата: Чарлиз был бледнее дневного света.       Они присели на диван, не смотря друг в друга глаза: Чарлиз опасался того, что он себя выдаст, как сын, которому нисколько не жаль родную мать, и это осознание пугало его. Пугало потому, что он не знал, как может повести себя Чонгук, узри он это в глазах своего близнеца, всё то, что было в его душе: а в ней такая же глубокая бездна, чёрная, огромная, как и ненависть Чонгука к своему роду, которая крепла день ото дня, не находя выхода.       Зрачки Чонгука были сильно расширены, каким-то холодным, блудящим блеском заблестев, и Чарлиз подумал, что они стали такими от слёз. Он не знал, что сейчас происходит с братом, как адреналин гоняет его сердце, стучит кровью в висках и прыгает пульс, возрастая с каждой секундой всё сильнее, по амплитуде. На висках выступили вены, кожа заблестела от тонкого слоя пота, выступившего на лбу, висках, шее: Чонгук задышал с натугой, сжимая до побелевших костяшек кожаную обивку дивана. Мысли в горячке мешали ясно говорить, и он перестал что-либо соображать. Рука нервно стянула галстук, едва успела расстегнуть верхнюю пуговицу, как её свело от болевой судороги, следом и лицо, электрическим разрядом прошила позвоночник от копчика до первого шейного позвонка и отразилась болью в затылке. Чонгук упал на колени, схватившись за голову, закашлявшись. В горле что-то клокотало, дыхание с хрипом вырывалось из сдавившей стальной болью грудь. Чарлиз бросился к двери, позвав на помощь.       Глаза налились кровью, и потекли красные слёзы.       Чонгук перевернулся на спину, смотря в белый потолок, задыхаясь и кашляя, как в чумной лихорадке. Губы стали тифозными, мокрыми. Кровь неровными струйками стекала по вискам, губам, подбородку. Всё тело сводило от чудовищных судорог. Как страшный бред, встала перед ним мать, и он замер: с широко раскрытыми налившимися кровью глазами он смотрел на склонившуюся над ним женщину, и только теперь уже не издавая ни звука, открывал рот, хватая рванными вздохами воздух.       После отчаянно задыхающегося вскрика, всё стихло. Чонгук дышал резко и кротко. Повернув голову, он увидел, что дверь спальни была открыта. Чарлиз не было, никого не было.       Сильные порывы ветра за окном срывали с верхушек деревьев чёрные листья, разбрасывая их по саду своей дерзновенной рукой, судорожно завывая в уголках и маленьких расщелинах. До самой ночи, пока в зенит не вошла полная луна, Чонгук лежал на полу в своей спальне, то засыпая, то просыпаясь от сильного жара в теле, который жёг и плавил его внутренности. И мысли летели, и обрывались одна за одной, такие пёстрые, звонкие… ещё раз пролетел над этим тускнеющем хаосом призрак матери и растворился в нём же. Чонгук периодами мог ощущать облегчение с его появлением.       Судьба — ни дать ни взять сука, которая с лёгкой руки убила любовь женщины и человека в монстре.       И с той же изумительной лёгкостью развела мосты меж двух миров, коллапсирующих на грани своего сосуществования: в понедельник, в последнюю неделю ноября, когда природа превращается в тёмное царство теней, небо было затянуто тяжёлыми грозовыми тучами, заслоняя собой последние лучи солнца. В студенческом городке ни души, лишь ветер, гоняющий сухую листву по брусчатке. В отдалении за полосой горных цепей, окружившие университет будто стеной, глухо рокотал гром. Человек, одетый во всё чёрное, приближался уверенным шагом ко входу университета. Поднявшись на второй этаж, где находился деканат, и оповестив о своём намерении зайти, он по просьбе секретаря остался ждать, рассматривая облака, что бегут, бегут в никуда.       Ровно в полдень, когда колокола на равнине зазвонили дробно, тягуче, его пригласили на разговор. — Что Вас интересует? — мужчина, чьих пятнистых висков уже успела коснуться белая седина, развалился грузно в своём кресле и сквозь стёкла своих маленьких округлых очков посмотрел на молодого человека. — Хочу забрать свои документы. — Я думаю, Вы совершаете ошибку… позвольте, как ваше имя? — Чон Чонгук. Я хочу отчислиться из вашего университета.

***

      Тэхён едва не споткнулся, не заметив маленькую ступеньку у входа на свой этаж общежития. В конце коридора у двери комнаты Чонгука стоял огромный чёрный дорожный чемодан и маленькая сумка на нём. Подбежав тихо к проёму, он заметил и самого альфу, стоявшего боком к нему, не замечая омегу, с зажатыми в руке документами. Стены покрылись морозом. Зрачок скользнул во внешний уголок: Тэхёна заметили. Чонгук в момент уловил скорое сердцебиение и повернул голову. — Ты переезжаешь в другую комнату?       До этого рубежа, к которому Чон подошёл, он даже не думал о том, что ему придётся прощаться, находить слова, в которые должен поверить Тэхён, силы для того, чтобы уйти, не оглядываясь назад, или не найти их и рассыпаться пеплом, как птица феникс. А потом исчезнуть и воскреснуть через несколько долгих лет, не напоминая о своём существовании. Наступило время, когда счастье Чонгука в будущем зависело прямо сейчас от его уверенности. Никаких сомнений не было в том, что Тэхён поверит в любую ложь, но надежду дарить омеге Чонгук не желал. — Какие твои любимые цветы? — он отвёл взгляд, сам смущённый таким вопросом, и улыбнулся, иронично подумав, что это звучит нелепо и даже вульгарно. — Пионы. Белые.       Цвет распускающейся надежды. — Я постараюсь не забыть.       Чонгук уходил с лёгкой грустью и тяжёлым взглядом, который так просто выдерживал этот омега, вставший у него на пути. От внезапной догадки у Тэхёна пересохло в горле: — Ты отчисляешься?       Чонгук всегда настороженно относился ко всякому предчувствию, и законы интуиции были в нём настолько сильно развиты, что он неуклонно ими пользовался, но сейчас всё внутри молчало, пребывая в тихом ожидании и согласии с мыслями. Нельзя прожить в фикции, что другие более значимы, чем ты сам. Ты и твоя жизнь. — Пустая трата времени.       Чонгук не сразу заметил губы, которые Ким зажевал, и эта картина слишком дорогого стоит, так что сами губы альфы расплываются следом в горьковатой улыбке. Главное правило: ни о чём не жалеть. И следом же: ни на кого не надеяться. Не ждать. Не просить. Действовать. Любовь понимает лишь язык действий, без всякого промедления и логики. Тупая рассудочность в минуты порыва новому искушению в самом деле дурно влияет и ставит в затруднение.       И следом же родились сомнения, потому что Чонгук стал слеп. Он не заметил в зеркале самого себя. — Это прощание? — Чонгук медлил отвечать на заданный вопрос. — Просто буду надеяться, что ещё не конец.       Чонгук понимал лучше, чем Тэхён, знал с самого начала, что они не будут вместе, не потому, что в нём живёт зверь, что вечно жаждет крови, боли, причиняя её лишь своим близким и родным, а потому, что семья всегда была и будет у Чонгука на первом месте.       Отсвет белого света солнечных лучей бликовал пятнами на стенках коридора, по которому шёл Чонгук, удаляясь от Тэхёна, до самого конца своего пути считая удары его сердца. Сто два. При норме от шестидесяти до девяноста.