Sprezzatura

Собор Святого Лаврентия в замке Эскориал пустовал. Пустота знаменовала благосклонность монарха. Его щедрость. Сопереживание. Почтение. Стремление подчеркнуть особое положение доньи Монкада в глазах испанского двора — и если понадобится, всей Европы, где не было монарха могущественнее. Только такой человек мог предоставить скорбящей вдове целый собор; ее уединение не нарушало даже уважительно приглушенное бормотание монахов. Они читали заупокойные молитвы будто наедине с собой — настолько тихо, что Софонисба не могла разобрать ни слова, не слышала, как, отмеряя молитвы, шелестели страницы; просто в какой-то миг стала шагать в такт отрешенным голосам. Собор бесшумно дышал: воском, ладаном, смолой, штукатуркой, льняным маслом, брюггским лаком, терпентином. Замок — аскетичная неприступная решетка галерей из песчаника и известняка — еще не был закончен, но Филипп уже распорядился начать внутреннюю отделку. Сейчас работы были приостановлены, мастера — самые именитые — и подмастерья — самые лучшие — сошли с лесов и завесили их небеленым льном. Все готовились к торжественному погребению дона Фабрицио де Монкада Пиньятелли: скамьи затянули черным сатином, на постаменте под будущим алтарем выставили гроб, поверх лежало черное бархатное покрывало с вышитым гербом семьи Монкада — восемь золотых шаров сияли на красном щите, заметные чуть ли не от самого входа, так удачно на них падал луч света. Почти Медичи. Чуть больше, чем Медичи (14). Софонисба так и не привыкла считать этот герб своим, а ведь он отмечал каждую безделушку, каждый плащ, каждое знамя и каждое здание, среди которых она провела последние пять лет. Усилием воли она заставила себя поднять глаза. Еще вчера работа над алтарем кипела; повсюду стояли накрытые дерюгами яшмовые панели и мраморные плиты: красные из Гранады, белые — с Филабресских гор. Шлифовальщики еще доведут их до совершенства, чтобы вводить прихожанок во искушение и заглядываться на свое отражение. В нишах займут места Папы, кардиналы и святые и станут безмолвно взирать на гордыню, тщеславие и суету мирян. Софонисба рассматривала готовые росписи, оценивала чистоту красок и угольные линии, отмечавшие замыслы творца в доме Творца, отвергнутые и утвержденные. Посреди грандиозного детища Филиппа Софонисба чувствовала себя падчерицей. Бедной родственницей, которую не пригласили на торжественный прием — даже как разносчицу напитков. Во всем соборе — ни единого мазка кисти, который принадлежал бы ей. В центре над алтарем проступала сцена мученичества из жития Святого Лаврентия, окруженная картинами Страстей Христовых, а сам Христос возвышался над нефом, всеобъемлющий и всеприемлющий, так не похожий на карающего Христа Микеланджело. В Сикстинской капелле Софонисба не могла отделаться от мысли, что Микеланджело, на свой лад язычник, вложил бы молнию Юпитера Христу в руку. Здесь ей вовсе не хотелось думать. Каким станут сыновья Филиппа, можно было только догадываться, но это дитя, войдя в силу, вне сомнений будет сокрушать любого, кто осмелится к нему подступиться (15), и обессмертит отца куда вернее кровных потомков. Софонисба старалась идти неслышно, и все же в пустом соборе эхо ее шагов, даже приглушенных юбками вдовьего платья, гулко и громко расходилось во все стороны. Она поднималась к постаменту для последнего прощания с Фабрицио целую вечность. Ступени не заканчивались, траурное покрывало качалось перед ее глазами, золотые шары слепили. В изголовье горели свечи, и бледность покойника не была заметна. Фабрицио выглядел почти как при расставании: чуть утомленное лицо, неплотно сомкнутые веки и губы, словно вот-вот он взглянет на нее и рассмеется. Бальзамировщики постарались, восстановили его прижизненный облик. Филипп наверняка не поскупился на самых опытных. Слово «несправедливо» так и крутилось у нее на уме и на языке с первого прочтения письма Филиппа. Несправедливо и бессмысленно. Увидь она плоть мужа растерзанной, искалеченной, лицо — застывшим в предсмертной гримасе, было бы легче. Но Фабрицио, казалось, спал — и Софонисба не удержалась и тронула его плечо, словно хотела разбудить. — Фабрицио, — позвала шепотом. Израненный, он спрыгнул за борт, когда стало ясно, что корабль уже не спасти. Дождавшись, когда море вернет утопленников, алжирцы отрубили ему пальцы, чтобы снять с распухших рук золотые перстни. Перчатки из дорогой черной кожи скрывали это. Софонисба понимала, что и часть лица Фабрицио — восковая маска, но не хотела узнавать, какая именно. Боялась обнаружить это при случайном прощальном поцелуе. Какой талант гибнет в мастерской гробовщика. Этот мастер мог бы стать гениальным портретистом. В смерти лицо Фабрицио выражало все качества, которые были так неочевидны при жизни — может, потому что Софонисба видела их проявления каждый день. Может, потому что теперь она наделяла покойника несуществующими добродетелями. Его деликатность, находчивость, восхищение ее талантом, поддержка — все отняли горькие воды Тирренского моря. Она думала об оболочке под богатым черным камзолом, лишенной внутренностей и крови, искусно сшитой шелковыми нитками, оболочке, тяжесть которой знала на себе, о пустом черепе, из которого извлекли мозг. Ее распирало горе — совсем как после слов Елены: «Я стану монахиней, Софо, я хочу служить распятию и молитвеннику, а не холсту и краскам». Совсем как при виде умиротворенного, исполненного нежности застывшего лица Елизаветы. Сколько ран, Господи, и до чего же они глубоки... В мире не должно происходить ничего непоправимого. Он слишком прекрасен для непоправимого. — Фабрицио, — снова позвала Софонисба. Она редко произносила его имя при жизни. Она готовилась полюбить его слишком долго — и когда готовность наконец-то пришла, в ней уже не было смысла. Неясное чувство — смесь отчаяния, сожаления и раскаяния — заставило ее с силой ударить себя кулаком в грудь. Для чего там бьется сердце, если оно всегда обуздано? Филипп пришел встретиться с ней лично, облаченный в строгий траур. Значит, ни подрастающие дочери, ни сыновья, ни добрая и обходительная молодая супруга так и не исцелили его рану. Софонисба неровно выдохнула. В последние дни ее доводила до слез любая мысль. Она почти простерлась ниц перед королем. Фабрицио заслужил этот посмертный подарок. Филипп заслужил эту благодарность. Господу должно понравиться ее смирение. — Донья Монкада, любая наша встреча всегда приносит радость, но мне горько, что на сей раз она омрачена... Не зная как продолжить, Филипп указал на тело Фабрицио. Софонисба кивнула. Говорить она не могла. Филипп жестом позволил ей подняться. Он постарел: по обе стороны лба появились высокие залысины, красивое лицо чуть расплылось из-за отеков, фигура утратила моложавую подтянутость, движения потеряли прежнюю быстроту. Ходили слухи, что здоровье Филиппа подкосили удары судьбы и ревматизм. Софонисба написала бы это достойное противостояние неотвратимой старости и болезни, воплощенное в единственном человеке — одном из могущественных в мире. Не парадный портрет, какой когда-то писала для Альбы, со всеми регалиями, доспехами и оружием, нет; все то, что регалии, доспехи и оружие призваны сокрыть. Но Филипп вряд ли захотел бы видеть такой портрет во всех залах и комнатах Эскориала... — Я счел своим долгом выкупить тело у алжирцев и вернуть вам и Испании для положенных посмертных почестей. Мне сказали, он дрался до последнего вздоха, в высшей степени отважно и искусно, чем заслужил уважение противника. Достойная смерть для благородного мужа. Софонисба наконец достаточно совладала с голосом, чтобы заговорить. — Ваше величество — мой неизменный благодетель. И все же не до конца: ей перехватило горло, и благодарить Филиппа за заботу о Фабрицио она не смогла. Софонисба достала черный хлопковый платок из-за рукава. Простой, как сама смерть. — Его сердце должно быть на Сицилии, — в несколько попыток проговорила она. — Если ваши бальзамировщики... Договорить «сохранили его» Софонисба не смогла. Голос ей окончательно изменил. — Вы скорбите, — не без удивления заметил Филипп. — А мне казалось, я навязал вам это супружество. — Он был добрым человеком, внимательным мужем, рачительным господином и смелым воином, — Софонисба промокнула уголки глаз. — Это качества, которые любая женщина желает обнаружить в супруге. Я бесконечно уважала его. — Мне никогда не привыкнуть к вашей итальянской откровенности. Значит, этот брак принес вам радость? — Да, — Софонисба промокнула глаза, спрятала платок в рукав и поправила край траурного покрывала, наброшенного на тело Фабрицио. Вот так безупречно. — Хорошо, — изрек монарх. — Исабель не простила бы, если бы я обрек вас на несчастье. Он произнес имя Елизаветы с обычным благоговением, и Софонисба грустно улыбнулась. Она не раз слышала, что Филипп и донья Анна были довольны друг другом, что новая королева добра и заботлива с падчерицами; но Елизавета в его сердце оставалась Елизаветой Непобедимой — мирное нежное дитя, которое ни с кем не сражалось при жизни и с равной покорностью принимало ее удары и подарки, в смерти превратилось в триумфальную Минерву. — Отрадно видеть, что Ваше величество по-прежнему добры к ее памяти. Филипп перекрестился, словно его слова нуждались в столь грозных свидетелях. — Я так мало заботился о ней. Этим ничего не искупить, но я надеюсь, что мой ангел с небес видит мои дела и улыбается. Софонисба снова достала платок из рукава. Неровно вздохнула. Странно было говорить о любви в присутствии смерти — хотя, может, только в ее присутствии люди и постигают любовь. Необоримое перед ликом необоримого. Совершенное отражение и абсолютная чистота красок. Будь она Эль Греко, обладай его талантом, непременно нарисовала бы такое отражение — и назвала бы картину «Обнаженная истина», и раз уж художницам запрещено изображать нагих мужей, она и любовь, и смерть изобразила бы беспощадными женами в цвете красоты и могущества. Подобными Христу Карающему, написанному Микеланджело. В конце концов, Олоферна обезглавила Юдифь, а не цари Израилевы. — Мои девочки будут рады встрече с вами, — сказал Филипп. — Они уважают ваше горе, но горят от нетерпения обнять вас. Когда вы сочтете возможной такую встречу? — Немедленно! *** Инфанты совсем выросли. Различие, похожее на пропасть, между неестественно серьезными девочками в чересчур взрослых платьях и юными, жадными до жизни красавицами сразило Софонисбу. Изабелла унаследовала волевое лицо отца, волосы ее с возрастом посветлели и даже приобрели легкий рыжий оттенок, свойственный Габсбургам. Она держалась с достоинством королевы и переняла отцовскую манеру опасно тихой речи — но порой в наклоне головы, в улыбке, обращенной к сестре, сквозило почти ранящее сходство с Елизаветой. Каталина выросла неотличимо похожей на мать; она унаследовала отцовские темно-серые глаза, но в них таилось то же лукавство, которое Софонисба помнила у Елизаветы. Неудивительно, что Филипп души не чаял в дочерях. Инфанты были дружны и почти не разлучались. Их дуэньи утверждали, что между сестрами не было ни единой ссоры. Злые языки судачили, что король во всем спрашивает совета дочерей и что Испания погибнет в женских руках. Сперва ею правила Исабель Мирная, иностранное расточительное дитя, а теперь — ее дочери, тоже едва вышедшие из возраста детства. Впрочем, насколько Софонисба знала, далеко эти пересуды не расходились. В конце концов, единственным недостатком Елизаветы была любовь к нарядам. Королеве Анне, матери двоих живых и двоих почивших принцев, такого не позволялось — по слухам, Филипп с возрастом стал несколько скуп. Инфанты горячо заверили ее в своем сочувствии и привязанности. Софонисбу поразило, как много они помнили о времени, проведенном вместе, сколько удовольствия им доставляло позировать именитой художнице. — Я чувствовала себя такой взрослой, такой важной, — поделилась Каталина. Глаза у нее сияли от воспоминаний. — Такая возможность порадовать Его величество! Софонисба не стала говорить, что само существование сестер — это радость для Филиппа. Несомненно, инфанты об этом знали. — А Ваше высочество давали мне советы, — напомнила она Изабелле. Инфанты рассмеялись смехом Елизаветы. — К тому времени я получила от вас несколько наставлений и мнила себя знатоком, — Изабелла изобразила оценивающую надменность и еще сильнее выпятила габсбургскую челюсть. — Какая жалость, дружочек, что наши уроки прервались! Она деликатно не упомянула причину, которая ожидала торжественного погребения под неусыпным взором Христа, Девы Марии и Святого Лаврентия. Инфанты засыпали ее вопросами о Ломбардии и Сицилии, о путешествиях по морю и суше, о многочисленных сестрах и племянниках, об Эль Греко, о том, каково ей в Эскориале после стольких лет, как ей нравятся работы новых мастеров, кто из них производит впечатление — и Софонисба, сколько могла, старалась восполнить их жажду. Филипп нанимал дочерям лучших учителей, они знали несколько языков, математику, географию, философию, право, генеалогию знатных семей Европы, но это были книжные знания. Внешний мир казался инфантам необъятным и будоражил их юные умы. За пределами королевских резиденций понятия обретали осязаемую форму, и сестры рвались познать ее. — Мы в возрасте, когда Его величество в любой момент может назначить даты наших свадеб, — Каталина сказала это не без грусти. — Один Бог знает, как далеко друг от друга мы тогда окажемся и сможем ли видеться. Может быть, в утешение нам останутся одни только письма. В письмах можно найти не такое уж малое утешение, хотела сказать Софонисба. ...когда пишут пять сестер, брат и отец. — Будь это только в воле Его величества, вы бы никуда не уехали. — Увы, он не только наш любящий отец, но и король Испании и Португалии, — напомнила Изабелла. — Над его властью есть еще две: страна и Господь. Если Его величество склоняет перед ними голову, мы не вправе противиться. Софонисба внимательно следила за старшей инфантой. Филипп не зря сожалел, что не может передать ей трон. Каталина вздохнула, соглашаясь с сестрой. — Ты покинешь Испанию раньше меня, — и пожала ей руку. — Твоя свадьба — дело решенное. — О, эта долгая помолвка! — тон и лицо Изабеллы сделались скучными. — В последний раз я видела жениха три года назад. Рудольф едва ли пытался два слова связать в моем присутствии. К тому же, говорят, он чрезмерно склонен к мистицизму и проявляет необычайную религиозную терпимость. Не знаю, дошли ли до Его величества слухи о благосклонности Рудольфа к иудеям — хотя эта благосклонность скорее к богатствам иудеев... — Ты жестока, Клара, — Каталина Микаэла спрятала улыбку. — Говорят, что император Рудольф — большой поклонник искусства. У вас найдутся темы для бесед... — ...когда он соизволит вернуться в мир живых из своих мистических фантазий, — немилосердно закончила Изабелла. — Но ничего не поделаешь. Придется смириться во благо Испании и для грядущей славы Священной Римской империи. Я предвкушаю грозное единство. — Смелая Кла, — поддразнила младшая инфанта, и обе засмеялись. Софонисба улыбнулась, ощущая в инфантах ту же близость, какая была между ней и младшими сестрами. А еще — итальянскую непокорную кровь, кипевшую в чопорных испанских венах. Катерина Медичи порадовалась бы, глядя на внучек. Во всяком случае, Софонисба, будь на ее месте, непременно радовалась бы. Как бы ей хотелось запечатлеть их обеих такими: юными, полными сил, предвкушающими будущее... жизнь продолжалась: дочери Елизаветы ясно показывали это. В мире не было ничего непоправимого. — Ваша матушка гордилась бы вами. — Ваша кисть, дружочек, сохранила ее для нас, — сказала Изабелла. — Бесценно не обращать взор к небесам каждый раз, чтобы заручиться ее одобрением, а просто взглянуть вокруг, — прибавила Каталина. *** Ранним сентябрьским утром, пока воздух еще сохранял ночную прохладу, траурный караул направился из Эскориала в сторону Мадрида, к последнему пристанищу дона Фабрицио де Монкада Пиньятелли — церкви Святого Иоанна Крестителя. Четверка лошадей везла лафет с покрытым черным бархатом гробом из мореного дуба по римским дорогам до столицы, а там — по улице Лос Оливарес. Когда процессия приближалась к церкви или собору, звонари торжественно били в колокола в медитативном ритме, воздух мрачно гудел над оливковыми деревьями и дворцами. Софонисба приподняла траурные занавеси и смотрела в окно повозки, как дети разевают рты на процессию, как крестятся мужчины, а женщины утирают слезы. Таких пышных похорон удостоился бы принц. Или знаменитый полководец. Так, скорее всего, и думали горожане, потому и сочли нужным оплакать покойника. Фабрицио де Монкада Пиньятелли едва ли был человеком, который заслуживал таких почестей от короны. Подчеркивая его значимость, Филипп подчеркивал значимость его вдовы. Это было невыносимое признание. После похорон Софонисба присоединилась к художникам в Соборе Святого Лаврентия. Она была единственным напоминанием о поминальных службах в своем траурном платье. Впервые за двадцать лет с тех пор, как она покинула мастерскую Микеланджело, Софонисба работала в окружении таких же ремесленников искусства, подвижников мечты Филиппа о дворце для Господа. В Эскориале все они трудились в одной мастерской на благо Его: ни привилегий, ни сословий. Она загрунтовала деревянные доски, растерла пигменты и смешала краски, тщательно выбрала кисти, она делала это с особым старанием, словно Микеланджело присматривал за ней, готовый в любой момент одернуть за неверное движение или подбодрить за удачный штрих... Она нуждалась в этом прощании, Фабрицио нуждался в этом прощании. Лучше всех лиц она знала свое; еще лицо Елизаветы, но уже не могла воскресить его в памяти достаточно точно, а портреты — даже те, которые сама Елизавета считала правдивыми, — теперь не казались Софонисбе точными. Передающими безмятежную любовь, которая была сутью Елизаветы (16). Написать бы этот источаемый духом свет, эту щедрость сердца, эту отвагу и страсть, эту неисчерпаемую красоту... Может быть, для нее нужны более прозрачные краски. Может быть, более тонкий холст. Может быть, художник, в котором больше таланта, а не везения. Что за бессмыслица, дружочек, рассмеялась бы Елизавета, подслушай она мысли Софонисбы, как не совестно принижать свой талант! Постепенно на холсте проступил кроткий лик Мадонны, она глядела умиротворенно и нежно на всякого, кто стоял перед ней. Ангелы спускались с распахнутых небес, держа корону. Дитя вперило в Мать серьезный взгляд, словно ее внимание нужно было приковать к чему-то другому. Более важному. Где-то далеко за спиной Мадонны два корабля без флагов застыли друг против друга в гладком как зеркало заливе под бледно-золотым небом. Может быть, в присутствии Мадонны и Дитя они обойдут друг друга, а команды вернутся на свои берега к семьям. Мир слишком прекрасен для непоправимого. Золотистый безмятежный свет заливал все: одеяния Мадонны, ее серьезного сына, коленопреклоненного Папу и кардиналов со свитой, луга, скалы и белоснежный до синевы каменный город: все полупрозрачное, сотканное из золота, сотканное из света. Забавно: Софонисба Ангвиссола подражает Эль Греко. (17) — Это не похоже на ваши прежние работы, донья Монкада, — заметил Филипп, когда по обыкновению зашел оценить, как продвигаются дела в Соборе Святого Лаврентия. — Меня впечатлили работы нового художника из Толедо. О нем столько разговоров. Но, боюсь, до его мастерства работы со светом мне далеко. Он постиг тайну, которую я стремилась разгадать всю жизнь: как через земную форму изобразить душу человека. — Как его имя? — заинтересованно спросил Филипп. — Все зовут его Эль Греко. Он родом из Кандии. — Эль Греко, — повторил Филипп. — Я запомню это имя. Софонисба окинула взглядом Мадонну, чья босая ступня опиралась на голову ангела, Дитя, коленопреклоненную процессию... все запреты нарушены. Хорошо. (18) — Я увезу ее на Сицилию, — сказала Софонисба. — Выберу монастырь или собор... Определенного решения у нее не было, поэтому не было и определенного слова; Софонисба чуть развела руками, подтверждая это. Филипп медленно кивнул. — Значит, донья Монкада, вы нас покидаете. Не стану скрывать, я надеялся, что мои дочери убедят вас остаться. Софонисба окинула взглядом огромную мастерскую. Любой почел бы за честь быть призванным сюда. Тщеславие мастеров Филипп умело обратил к своей великой цели почитания Господа. О, с каким истовым рвением они доказывали свое мастерство, каждым мазком, каждым штрихом воспевая себя в Господе. Если бы не Фабрицио, если бы не жажда вернуться в итальянские земли — как знать, может быть, и ее работы сейчас украшали бы Эскориал. Софонисба ощутила укол упущенных возможностей, укол тщеславия — и устыдилась собственных мыслей. Все сложилось как сложилось. Как хотела Софонисба. — Я поживу на Сицилии, пока не найду место для картины. Потом хочу снова увидеть Тоскану и Рим. А после вернусь в Кремону. Филипп кивал, пока она перечисляла города. — Я прослежу, чтобы семья Монкада выплатила вам все причитающиеся пенсии. Кроме того, ваше жалование сохраняется, где бы вы ни пожелали жить. Испания считает вас своей подданной и будет считать всегда. — Доброта Вашего величества безгранична. — В память об Исабель, — монарх приложил ладонь к сердцу. — Она недаром говорила, что Бог благословил ее союзом с прекрасным принцем, — улыбнулась Софонисба. И стерла слезы. Она ничего не могла поделать с тем, что плакала и плакала, и сама не понимала, кого или что оплакивает. Все ее краски, должно быть, теперь наполовину замешаны на слезах. Может, потому они так светлы, почти прозрачны. — Ну же, приободритесь, — Филипп помедлил. — Приободритесь, донья Монкада. Впереди ждет ваша бесценная Ломбардия и ее озера. Вы же так тосковали о них. — А теперь я буду тосковать по Испании, Ваше величество. Лицо Филиппа оживило подобие иронии. — С трудом могу в этот поверить. Софонисба чуть развела руками. Как можно было облечь в слова все, что она получила в Испании? Может быть, когда ей исполнится девяносто, у нее наберется достаточно мудрости для этого. — И все же это правда. Когда здесь не сжигают людей, Испания прекрасна. Филипп обозначил улыбку и — неслыханно — поцеловал ей руку. — Испания будет тосковать по вам. Ей тяжко пережить разлуку с такой дочерью. У Софонисбы снова выступили слезы. — Я ведь не испанка, Ваше величество. — Нет, — аскетичное лицо Филиппа потеплело, на несколько мгновений с него сошло утомленное выражение, и у Софонисбы нестерпимо заныло сердце. Ей будет не хватать этой деспотичной, но безусловной и преданной дружбы. — Ничуть не испанка, дружочек.