Sprezzatura

О Елизавете напоминало все. Кисти, которые Софонисба держала в руках, когда писала ее последний портрет — портрет королевы в зените могущества и славы, в алом бархате и парче, украшенной рубинами и увенчанной золотом. Краски, которые Софонисба замешивала, чтобы получить самые чистые цвета для самой чистой из женщин христианского мира. Холсты, на которых остались портреты незавершенные, и бесчисленные наброски. Книги, которые начали читать в день объявления о новой — последней — беременности Елизаветы. Беременности, на которую возлагали столько надежд. Ее подарки для самых близких, изысканные и простые, сиюминутные и долго, тщательно выбираемые. Богатое парчовое покрывало с вытканными золотом цветами апельсина, которое Софонисба должна была постелить на свою брачную постель. Платья, которые она надевала, чтобы сопровождать Елизавету — в Байонне, в Мадриде, в Вальядолиде... Вместе с Клод де Винье и Аной де Мендосой они разобрали бумаги и вещи Елизаветы, чтобы отослать часть во Францию: убитая горем Катерина Медичи смиренно просила возлюбленного сына Филиппа прислать скорбящей матери хоть немногие свидетельства земной жизни ее любимой дочери. Филипп согласился скрепя сердце; во всем, что касалось покойницы, его одолела не жадность даже, а настоящая скаредность. Все, на что хотя бы падал взгляд Елизаветы, он жаждал собрать, сохранить, запереть на замок, а ключ носить при себе. Вся Испания смотрела на слезы короля в день прощания с его возлюбленной Исабель. Вся Испания скорбела вместе с королем по Исабель Мирной. Всю Испанию переполняло сочувствие к крошкам-инфантам, оставшимся без материнской ласки в столь нежном возрасте. Софонисба, Клод де Винье и Ана де Мендоса оплакивали госпожу, раскладывая вышитые платки, кружева и ткани, из которых так и не были пошиты новые наряды, шелковые туфли по последней моде, которые так и не были надеты, духи и притирания, к которым она так и не успела прикоснуться, чтобы пленить новыми ароматами своего прекрасного принца. Ее перчатки и драгоценности, которые прибывали от ювелиров, когда тело Елизаветы уже давно остыло; Филипп не отменил ни одного заказа и выплатил стоимость до последнего эскудо. Записи, сделанные ее летящим, но твердым почерком: о землях, о дворянстве, о судебных делах, о послах Венеции, Англии и Франции — кто изворотлив без меры, кто честен, кто опасен, при ком нужно следить за каждым словом, а кому стоит делать намеки; наброски писем к матери, братьям и сестрам во Францию: «Это скучнейшее место в мире, но заверяю вас, мадам, у меня такой прекрасный муж и я так счастлива, что будь здесь в тысячу раз скучнее, я бы не скучала»; заметки о проказах инфант, наполненные лукавством и любовью, и тревоги, связанные с ними; локоны нежных младенческих волос, срезанные с висков дочерей; короткие и почти деловые послания от мужа из долгих отлучек, каждым словом которых Елизавета столько раз упивалась на глазах подруг; книги с отметками на полях — труды философов на латыни и греческом, «Песнь о Сиде», сочинения Лопе де Руэды; скромная серебряная подвеска, которую Елизавета так охотно надевала при любой возможности, — подарок Софонисбы с первого гонорара от испанской короны. Медальон с портретом Филиппа положили в усыпальницу; королева не давала таких распоряжений, но кощунством было бы разлучить ее с любимым мужем в могиле, когда она так тосковала по нему при жизни. Ее бесчисленные портреты, написанные Софонисбой, Алонсо Санчесом, приглашенными итальянскими мастерами: Елизавета в цвете юности, Елизавета в цвете материнства, Елизавета в бархате и атласе, Елизавета в рубинах, Елизавета в жемчугах, Елизавета в охотничьем и коронационном нарядах... Она смотрела на живых отовсюду — нежное жизнерадостное дитя Италии и Франции, закованное в броню испанского этикета, которую она могла сбросить только в маленькой мастерской наверху. И вся эта нежность, вся полнота жизни, вся жажда подарить любовь и принять ее, весь талант были растрачены в попытках выносить для Испании наследника престола. Софонисба могла бы бросить Филиппу это обвинение — но Елизавета, бредившая сыном до последнего вздоха, не приняла бы такой несправедливости. Софонисба убрала с глаз кисти и краски, завесила тканью холсты, спрятала подальше наброски, запретила себе вспоминать планы, которые они с Елизаветой строили, голова к голове склонившись над рисунками. Словно это она, а не Катерина Медичи, положила в гроб свое дитя, и слезы по нему погасили костер тщеславия — ни одна головешка не осталась тлеть. От свидетельств потери и горя можно было только бежать — туда, где ни единого предвестника горя не существовало. В Ломбардию. Теперь, когда Испании нечего стало предложить, Ломбардия превратилась в Царствие Небесное, и Софонисба молилась о нем день и ночь. В очередном письме Амилькар Ангвиссола с прискорбием известил дочь о безвременной кончине Лючии, младшей из сестер. Сразу после смерти Елизаветы это было чудовищным ударом, и Софонисба не находила себе места. Последний портрет Елизаветы, теряющей красоту и свежесть (11), наполненный безжалостной правдой, Филипп должен был отвергнуть. Он этого не сделал. Софонисба понимала, что он не видит правды. Он видит Елизавету в пурпуре, золоте и рубинах, истинную королеву Испании, какой она всегда мечтала стать, а не изможденную, мучимую болезнями и тревогами и рано постаревшую женщину. На просьбу Софонисбы позволить ей уехать в Ломбардию Филипп ответил отказом. — Но я должна проститься с сестрой! — К прощанию вы уже опоздали. Ваша сестра давно в могиле, — холодно ответил Филипп. Он не сводил глаз с портрета, взглядом ласкал каждую линию, оставленную кистью Софонисбы. Это была правда, и Софонисба стиснула зубы. — Закажите по ней поминальную мессу в любом соборе Испании. Я сам велю отслужить по ней мессу, если угодно. Вы можете навестить место ее погребения позже. — Вы не можете держать меня в Испании вечно, — процедила Софонисба. — Ваши картины, ваша любовь к Исабель должны стать частью Испании. — Моя любовь к Исабель уже часть Испании! — Голос у Софонисбы зазвенел от негодования. — Но теперь эта любовь бесплодна, я больше не могу писать Ее величество! Филипп покачал головой. — Вы должны остаться. Остаться и писать моих дочерей, как писали их мать. Софонисба сцепила пальцы, стараясь сохранить присутствие духа. — Ваше величество, меня наняли в свиту будущей королевы Елизаветы как учительницу рисования, — напомнила она. — Тогда я нанимаю вас как учительницу рисования для инфант Изабеллы и Каталины, донья Ангвиссола. Вы не смеете отказать Испании, когда Испания вас возвысила. Как и оговорено, вам пришлют за этот портрет три тысячи эскудо. Тон монарха не предполагал ни возражений, ни продолжения разговора. Филипп знаком велел унести картину, слегка кивнул художнице и направился следом. Софонисба в ярости топнула ногой. — Я не пленница! — вскипев от негодования, крикнула она в спину Филиппу. — Я не стану жить в стране, где людей жгут заживо! Монарх, разумеется, не ответил. *** Инфанты всецело завоевали ее сердце — обе крошки напоминали Елизавету, особенно Каталина Микаэла. У Изабеллы с первых же месяцев, едва стали определяться черты лица, проявился острый тонкий профиль отца и чуть выступающая, габсбургская нижняя губа, но и материнского в ней было достаточно. Филипп любил дочерей — в отличие от покойного Карлоса — и ничуть этого не скрывал. Карлоса будто и не существовало никогда, и Софонисба не могла взять в толк, как столь преданный и нежный отец может быть таким безжалостным. Может быть, это правда, что мужчины любят только тех детей, которых родила возлюбленная. Филипп каждый день находил время побеседовать с дочерьми и осведомиться об их успехах, выписывал им лучших учителей и наряды, задаривал сладостями и игрушками. Безоглядно баловал и обожал в них покойную Елизавету. Его пугающая быстрая улыбка, похожая на удар меча, рядом с дочерьми становилась мягкой и долгой. Искренняя любовь к осиротевшим крошкам в конце концов примирила Софонисбу с Филиппом. Или, во всяком случае, сделала ее терпимее к монарху. Каждый проживает свое горе как может. С Филиппом остались последние часы его возлюбленной Исабель. В Париже Катерина Медичи перебирала неотправленные письма и в сотый раз просила Клод де Винье пересказать каждую мелочь о своей слишком испанской дочери. Софонисбе на похоронах Елизаветы хотелось лечь в гроб к своей госпоже — и хотелось еще очень долго. Инфанты с глубоким волнением отнеслись к своему первому портрету (12). Софонисба думала, что никогда еще не встречала столь серьезных детей: ее собственные неугомонные сестры давно уже затеяли бы игры и беготню, извели бы друг друга шутками и щекоткой. Каталина, будучи младше, от неподвижных поз и строгого тяжелого платья уставала быстро, но ни разу не раскапризничалась. Изабелла, которой Софонисба уже успела дать несколько самых простых уроков, внимательно рассматривала портрет и считала пуговицы с рубинами и золотые лилии в своей диадеме. Французские лилии должны были напомнить старшей инфанте о родине ее матери — диадемы внучкам прислала Катерина Медичи: тонкую с маргаритками для Каталины и богато усыпанную цветами для Изабеллы. Может быть, Филипп ответит ей любезностью и отправит в Париж портрет, на котором дочери Елизаветы носят подарки своей грозной бабки. Любимец инфант спаниель Финик вертелся вокруг неподвижных как статуи хозяек и скулил, пока Софонисба не уложила его на покрытую красным бархатом тумбу. Филипп, который привык садиться за государственные дела еще до рассвета и которому так часто недоставало времени, чтобы увидеть жену, каждый день не менее четверти часа посвящал первому портрету инфант. Софонисба не сомневалась, что его мало волнует, насколько хорош будет итог; он нуждался в дочерях, которых оставила ему Елизавета. — Они послушны? — спросил на третий или четвертый сеанс. — На удивление послушны, Ваше величество. Мои сестры так послушны не были бы. — Ваши сестры — не испанские инфанты. Превосходства в этих словах не было — лишь обозначение факта. Филипп кивнул и уселся в кресло. Он выглядел усталым. Софонисбе показалось, что вместе с Елизаветой ушла вся живость, которую она вдыхала в мужа одним присутствием. — Расскажите, как прошло ваше утро, мои достойные инфанты. Каталина без малейшего смущения забралась на колени к отцу, стоило тому протянуть руки. Впрочем, даже она уже догадывалась, что так можно делать не всегда. На приемах ей и Изабелле полагалось по маленькому стульчику со спинкой, но без подлокотников; следовало вести себя очень тихо и молчать. Изабелла — воплощенное достоинство трех с половиной лет от роду — чинно прошествовала к невысокому детскому креслу, разложила юбки, прежде чем водрузить себя на сиденье, словно оно было троном. Ни один ряд ее жемчужного ожерелья не колыхнулся. — Паук напал! — по-детски выговаривала Каталина и размахивала руками, показывая, каким огромным тот ей показался. — В саду! — Он хотел съесть наши пи-ро-ж-ны-е, — Изабелла говорила медленно, но правильно, изо всех сил стараясь подчинить сложные слова. Так же когда-то говорила ее мать, пока учила испанский. — Но Кла не испугала, — взахлеб затараторила Каталина. — Ватила ветку и погнала его! Смелая Кла! И я потом не испугала! На лице Филиппа смешались тоска и нежность. Софонисбе показалось даже, что глаза его увлажнились. Он положил ладонь на голову Изабеллы, осторожно пригладил волосы, чтобы не сдвинуть с места диадему. — Господь свидетель, дитя мое, вы так бесстрашны, что лучше любого сына. Хотел бы я оставить вам свой трон. Вы — гордость моя, Исабель. Каталина схватилась за его воротник, несколько раз беспокойно дернула. — А я? А я? — требовательно вопрошала она. С фарфорового личика, черты которого в точности повторяли черты Елизаветы, на Филиппа глянули его собственные темно-серые глаза. — А вы, — голос короля Испании дрогнул, — вы — любовь моя, Каталина. Он спустил ее с колен и подошел взглянуть на портрет. Кивнул детским беззаботным личикам — живым и запечатленным на холсте. Они обе уже начали забывать о матери, понемногу перестали звать ее и спрашивать, поведет ли Ее величество их на прогулку в сад и станет ли собирать с ними лимоны. Следовало бы благословить зыбкую детскую память, но иногда Изабелла становилась напротив портретов Елизаветы и тянула ручонки, чтобы дернуть мать за платье и заставить выйти к себе из рамы, а Каталина вскоре начала повторять за сестрой. Застав обеих за этим, Софонисба прорыдала всю ночь. — Какой прекрасный портрет, донья Ангвиссола. Каталина, — Филипп произнес имя дочери с такой нежностью, что у Софонисбы дрогнуло сердце, — становится так похожа на мать. Мне радостно это сходство. Как будто моя возлюбленная Исабель с небес подает мне знак. А ведь я так хотел, чтобы вместо Каталины родился сын. Чтобы вместо Изабеллы родился сын. Был бы он разумнее Изабеллы или сильнее схож с моей Исабель, чем Каталина? Я в этом не уверен. Финик тонко, по-щенячьи повизгивал, потому что инфанты принялись его тормошить. *** Решение Филиппа жениться снова меньше, чем через два года после смерти Елизаветы, стало неожиданностью для двора, для народа и даже для Папы. Пий V направил Филиппу неприятное письмо, в котором указывал на близкое родство с невестой и на излишнюю поспешность для столь скорбящего вдовца; потребовалось отправить не один подарок в Рим, чтобы родство в глазах Викария Христа стало дозволительным для заключения брачного союза. Но на сей раз избранницей короля стала принцесса испанской крови, и это несколько примирило народ с новой королевой. Анна, старшая и любимая дочь Максимилиана II, императора Священной Римской империи, бледная, болезненного вида блондинка с блестящим образованием и самыми лучшими манерами среди всех невест Европы — так о ней говорили. Говорили даже, будто бы император настолько любил дочь, что из-за ее болезни отменили государственный прием. Филипп одобрил портрет, написанный Алонсо Санчесом, и немедленно заказал второй у Софонисбы, когда невеста уже прибыла на испанскую землю. Портрет кисти Софонисбы отличался от портрета дона Санчеса разве что нарядом. Филипп смотрел на портрет Анны и явственно думал о Елизавете. Новая королева уже шествовала по своим землям, а король все еще не был уверен, что поступил правильно. — Что вы о ней скажете? — вздохнул он наконец. Что она не заменит вам Елизавету — никому не заменит Елизавету, хотела сказать Софонисба. Это было ни к чему. — Она хорошая девочка с честным лицом. Будьте к ней добры. Филипп кивнул. Софонисбе пришло в голову, что ей повезло: она могла себе позволить пребывать в опустошении, упиваться горем сколько угодно. Филипп — нет. И оба они — по разным причинам — отрекались от своей потери. Но все равно свадьба была слишком скорой. — Я не испытываю никакого желания жениться, — хмуро признался Филипп. — Но если я не оставлю после себя сына, что станет с моими девочками? Их растерзают кузены и племянники в седьмом колене, которых я знать не знаю, но которых немедленно отыщет дворянство, чтобы оспорить права на трон. — Ваше величество смотрит так далеко и так мрачно. Монарх поморщился. — Донья Ангвиссола, вы рассуждаете как женщина. Вам не понять наших забот. Вам все вокруг кажутся сердечными к моим крошкам, а они сердечны лишь потому, что жив я. Если бы законы Испании позволяли, я бы передал трон Изабелле, она лучше любого сына. Но законы Испании на этот счет непримиримы. И если я хочу проследить за взрослением наследника и обезопасить дочерей, мне стоит жениться как можно скорее. Филипп протянул руку, коснулся волос принцессы Анны на портрете, словно хотел поправить невидимую выбившуюся прядь. Потом к нему вернулось обычное выражение жесткой энергии. — Испанская корона приняла решение и на ваш счет, донья Ангвиссола. У нее бешено забилось сердце. Ломбардия, Кремона, Кремона, колотилось в висках и в груди. Плеснула синева озер, качнулась синева неба, над горизонтом поднялась синева гор, зазвенели колокола миланского Дуомо. Софонисба взялась за ворот платья. Сладко дохнули магнолии в отцовском саду, и она подняла опавший лист, чтобы растереть между пальцами и подышать... — Вы выйдете замуж за подданного испанской короны для упрочения вашего положения при дворе. В качестве приданого корона дает за вами двенадцать тысяч эскудо и ежегодное жалование в тысячу дукатов. Разумеется, ваша ценность в глазах испанской короны не поддается измерению, поэтому, полагаю, вы не сочтете, что выплаты каким-то образом намекают на нее. Это прозвучало столь внезапно, что Софонисба моргнула. Синие итальянские озера в сердцевине синих гор плескались у нее прямо перед глазами, сладкий запах магнолий стоял вокруг, а Филипп считал эскудо и дукаты, которые собирался выплатить неведомому подданному испанской короны. — Но... разве я не должна уехать в Ломбардию? — Уехать? — в голосе монарха послышалось раздражение. Она зажмурилась до боли, пока все не почернело перед глазами и видения о Ломбардии не растаяли под напором нового решения Филиппа. — Ваше величество нанесли мне удар, — спокойно сказала Софонисба из этой черноты. Она не хотела открывать глаза. Не хотела видеть лицо Филиппа. — Долг короны — позаботиться о вас, донья Ангвиссола, как о самом близком друге моей Исабель. — Так позвольте мне вернуться домой. — Она почти взмолилась. — Лучшей заботы и представить нельзя... — Нет, — отрезал монарх. Софонисба взялась рукой за щеку, будто он влепил ей пощечину. Лицо так и горело. Она заставила себя открыть глаза. Что в этом непоколебимом чудовище внушало Елизавете такую всеобъемлющую любовь, хотелось бы знать! — Ваше величество может уступить мне хоть немного? — В чем именно? — Выдайте меня за итальянца. — На этот счет не беспокойтесь. Испанская корона, зная о вашей любви к родине, выбрала для вас дворянина знатного итальянского рода. — Не могу понять, испанская корона оказывает мне честь или распоряжается мною, как собственностью! У Филиппа чуть дрогнула бровь. Как во время памятной гальярды, когда Софонисба передала ему факел. — Корона вас прощает, — уронил он с недосягаемой высоты. — Но я немолода! — Мы учли и это. Дон Фабрицио де Монкада Пиньятелли близок вам по возрасту и убеждениям. Фабрицио де Монкада. Имя не говорило ей ничего; но по крайней мере теперь она его знала. *** У дона Фабрицио де Монкада Пиньятелли оказалось худое длинное лицо, впалые щеки, коротко стриженные черные волосы. Они вели светскую беседу об общих итальянских воспоминаниях и деликатно избегали любых вопросов о союзе, который предстояло заключить. Фабрицио, как и Софонисба, много лет провел вдали от Сицилии, откуда был родом, и его воспоминания — как и воспоминания Софонисбы — нельзя было назвать точными; их подпитывало особое очарование, которое придает восприятие молодости, и тоска по местам и землям, в которых она прошла. Жених был на год младше невесты, и его не беспокоило, что Софонисбе скоро исполнится сорок и что рождение наследника в таком возрасте маловероятно. Он и сам, будучи старшим сыном, наследником не был и оставить детям мог разве что свою беспечную жизнь. — Я уехал в Новый Свет после ссоры с отцом и не давал о себе знать, — беззаботно пояснил Фабрицио. — А когда вернулся в Испанию, узнал, что отец стал принцем Патерно и уже скончался, а мой брат Чезаре унаследовал титул и все привилегии. Я не счел нужным менять привычный ход вещей после возвращения. Так что Чезаре заправляет на Сицилии, а я продолжаю жить в свое удовольствие. Софонисба проглотила замечание о попытке поправить дела выгодной женитьбой. Это было бы нечестно. — Вы не вспомнили меня? — вдруг спросил Фабрицио. Софонисба посмотрела в недоумении. — Так и знал, что не вспомните. Гальярда на королевской свадьбе. Теперь в ее памяти что-то шевельнулось; она вспомнила не самого Фабрицио де Монкада — но гальярду и смутного высокого молодого человека, который ответил, что знает движения. Сказать по правде, она едва ли пыталась его рассмотреть — больше старалась встретиться глазами с Елизаветой и показать, что все идет хорошо. — Так это были вы? — Судьба сделала круг, — Фабрицио улыбнулся. Улыбка его весьма украшала. Свадьбу назначили на июнь. Филипп настоял, чтобы венчание прошло в часовне в Алькасаре в присутствии монаршей четы, инфант и сестры короля доньи Хуаны. До этого Софонисба видела Фабрицио три или четыре раза; он много рассказывал о путешествиях, об океане, об островах и сокровищах, которые в Новом мире можно брать прямо с земли, об идолах, которым поклоняются туземцы. Он мечтал заявить права на остров, который считал впервые открытым в своем плавании, Софонисба слушала и смирялась, что ей предстоит называть Фабрицио де Монкада мужем. Теперь с трудом верилось, что когда-то наследник Великого герцогства Тосканского час стоял на колене, пока она пила из своего бокала. Будто рядом не сидела на троне Елизавета. Будто это Софонисба правила Испанией. Сколько шума тогда было — почти столько же, сколько сейчас, когда на свадьбе безродной иностранки и нищего принца собралась вся королевская семья. Платье, украшения, брачный договор, расписки о приданом — все казалось Софонисбе ненастоящим. Крупные жемчуга, которыми обернули ее шею в три оборота, — поддельными. Пышные отложные рукава свадебного платья, прихваченные шелковыми лентами у локтей и плеч, грозили оборвать ненадежные крепления и обрушиться к ногам невесты. Цветы апельсина на покрывале, подаренном Елизаветой, должны были уже увянуть. Синева и золото, цвета Богородицы, которые преобладали в королевской часовне, — выгореть. Но белоснежные ангелы среди колосьев, лавровых венков и бутонов взлетали к небесам, а невесомые облака тронули первые рассветные краски, и розовая пена клубилась выше и выше по куполу, пока не становилась чистым золотом, на котором покоился Дух Святой. Это был хороший погожий день, и невозможно было представить более подходящего для торжества. Софонисбе он казался лишенным всяких красок. В первую брачную ночь Фабрицио оказался удивительно деликатен и добр для искателя приключений. Он не задал вопросов. Не проявил настойчивости. Совокупление прошло болезненно, но не унизительно. Столько лет спустя после единственного опыта с Бернардо все случилось будто впервые, у нее даже пошла кровь — несколько бурых капель. Софонисба не испытала никакого удовольствия, но не ощутила и неприятия. Можно приноровиться и к этому — приноровилась же она к жизни в Испании, а это гораздо тяжелее. Страдания тела ничто в сравнении со страданиями души — а правду говоря, особых телесных страданий она не испытала. К ее удивлению, через год Филипп высочайше дозволил супругам Монкада уехать в семейные владения на Сицилию. Как раз тогда Софонисба всерьез заподозрила, что понесла. Вопреки возрасту, вопреки всем предосторожностям, вопреки тому, как редко они с Фабрицио делили постель... Эти несколько дней подозрений смазали для нее подготовку к отплытию и радость от самого монаршего дозволения. Она отдавала распоряжения и вспоминала некрасивое, лишенное всякой осмысленности лицо матери, ее остекленевшие от мучений глаза. Вспоминала обессиленную Елизавету с раздутым животом и раскинутыми ногами, между которыми ширится и ширится кровавая лужа, покуда из тела королевы щипцами извлекают тщедушное человекоподобное создание, пожравшее остатки ее жизненных сил. Она молилась никогда не впасть в столь жалкое состояние. Молилась, чтобы ее талант не угас из-за столь же тщедушного создания, которое, возможно, не выйдет из возраста детства. Молилась, чтобы ей никогда не пришлось отказаться от холста и кисти. Когда подозрения оказались ложными, она испытала невыразимое облегчение — и столь же невыразимый стыд. Если бы теперь у нее отсохли руки при одном прикосновении к кисти, это было бы достойным наказанием. В плавании до Катании Софонисба никак не могла поверить, что все происходит наяву. Она едва ли могла спать. Едва могла поверить, что не спит, пока высматривала на горизонте порт Катании — хоть до этого было еще далеко, да она и не представляла, что должна увидеть. Корабль шел невыносимо медленно; если бы она умела плавать — давно бы прыгнула за борт и обогнала эту неповоротливую галеру. Сицилия, разумеется, не была Ломбардией, но это была итальянская земля, по которой Софонисба так исстрадалась в Вальядолиде и Мадриде. — Ты утонешь, — посмеялся Фабрицио, когда Софонисба пожаловалась на тихий ход, — и не попробуешь красных апельсинов из Патерно. — Я их пробовала. За королевским столом, — парировала Софонисба. Внутри у нее все дрожало от предвкушения. Фабрицио хмыкнул. — Из ящика совсем не то, что с ветки! В плавании Софонисба бредила множеством дел, которые предстоят ей в Италии. Она навестила бы Микеланджело — и, вопреки всему, поняла, что поблагодарила бы старика за то, что когда-то давно он посоветовал ее герцогу Альбе для написания портрета, хотя последние годы сомнения одолевали ее день и ночь. Она навестила бы Бернардо — чтобы увериться: у него больше нет власти над ее сердцем. Она навестила бы семью, расцеловала сестер, увидела наконец-то племянников, о рождении или крестинах которых ей сообщали чуть не в каждом письме из дома. Но Микеланджело давным-давно не было в живых, как и Бернардо. Софонисба пыталась вспомнить лицо Бернардо — и не могла. Она пыталась вспомнить двойной портрет — и не могла. Не знала даже, в чьих руках он теперь оказался, дорого ли продан или за бесценок. Пыталась представить, как изменились отец, сестры и брат, — и не могла. Пыталась представить лица неведомых Лукреции, Андреа, Марко, Елены, Бьянки, Бальтассара, Пьетро, Марии, Минервы, наделить их чертами родных — и не могла. Испания забрала все это, а Софонисба не заметила, когда. Они обогнули Сицилию вдоль левого берега, прежде чем подошли к порту Катании. С каждым взмахом весел галера продвигалась вперед, словно на невидимых ногах шагала по дну сквозь толщу воды. Все четче проступали прямоугольники полей, над которыми медленно сгибались под тяжестью колосьев пшеничные стебли; серебристые оливковые рощи; изумрудные гряды виноградников, словно кто-то расчесал гигантским гребнем длинные пологие склоны Этны, высившейся за городом и над ним. Зимой, сказал Фабрицио, ее вершина покрыта плотной снежной шапкой. Город стоял под защитой бастионов за стенами императора Карла V, выложенными черным базальтом и белым песчаником, но ворота, ведущие в гавань, сегодня были распахнуты, словно Катания раскрывала объятия гостье. Они бросили якорь, пришвартовались, спустили сходни. Пошатываясь, Софонисба сошла на каменную пристань. Медленно разжала пальцы, выпустила руку Фабрицио и осела на колени, распростерлась на прогретом известняке, прижалась к нему лбом, обняла камни, обняла Катанию, Этну, Сицилию, все итальянские земли, будто припала к ступеням собора Святого Петра. Над пристанью, где сицилийцы собрались поприветствовать невестку принца Патерно, повисла неловкая тишина. Пускай смотрят. Она расцеловала бы каждый след итальянского ремесленника или моряка, оставшийся на камне. Каждую трещину в камне. Каждую песчинку, которая забилась в трещину... Фабрицио мягко поднял ее за плечи, и Софонисба обратила к мужу залитое слезами лицо. — Спасибо, — выдохнула она ему в губы все десять последних лет. И наконец-то поверила, что доплыла. Фабрицио, крепко придерживая под локоть, повел Софонисбу к богато украшенной повозке. Заиграла музыка, лошади пошли вперед. Сухие и легкие сицилийские борзые подбежали на свист, помчались по обе стороны, лаем приветствуя господина. В общем гомоне Софонисба на несколько мгновений оглохла. Она совсем забыла, какими громкими бывают итальянские земли — даже во власти Испании. — Как тебе удалось его уговорить? — наконец задала вопрос, который мучил ее с момента изъявления монаршей воли. — Это тайна, — Фабрицио улыбнулся. — И здесь уже готова мастерская для тебя. Но за это благодари Алоизию. Не смотри на ее надменный вид, в глубине души она тщеславна, а ты — знаменитая придворная художница. Ей льстит принимать тебя в Палермо. Алоизия де Луна Вега, их властная сухопарая невестка, смуглая до такой степени, что ей приходилось накладывать два слоя белил и пудры, успела овдоветь и похоронить дочь за то время, которое понадобилось Филиппу, чтобы со всей пышностью организовать свадьбу Софонисбы. Алоизия переносила удары судьбы со стойкостью истинной испанки. Властная и скрупулезная, она не терпела хаоса в бумагах и бухгалтерии и лично просматривала еженедельные отчеты. Это был хороший способ отвлечься от своих печалей. Она регентствовала при юном Франческо наравне с Фабрицио. Софонисба с трудом верила, что этой железной особе с выдержкой аббатисы и расчетливостью банкира едва-едва исполнилось двадцать. — Я не хочу, чтобы Алоизия распоряжалась моими деньгами, — предупредила Софонисба. — Она не имеет к ним отношения. Ничем их не заслужила. — Она и не собиралась, — ответил Фабрицио. — Ты ими тоже распоряжаться не будешь. Фабрицио оскалился в беззвучном смешке прожигателя жизни. — Вот мы и дошли до сути, а? *** Письмо короля Филиппа, написанное им лично, в самых деликатных выражениях извещало донью Монкада о столкновении испанского корабля «Святая Левкадия» с алжирскими пиратами у побережья Ибицы (13). Капитан корабля и команда приняли бой, в коем проявили отменную храбрость и едва не обратили пиратское судно в бегство. Но в ходе сражения «Святая Левкадия» получила пробоины, потеряла маневренность и в конечном счете была взята на абордаж и подверглась разграблению, после чего затонула. Большая часть команды была перебита — и среди них достойный подданный короны дон Фабрицио де Монкада Пиньятелли, о чем с глубочайшим прискорбием извещает свою горячо любимую верноподданную донью Монкада милостью Божией король Испании Филипп II... Софонисба трижды перечитала письмо. Они же договорились отправиться в Кремону, увидеть бесценные озера, тоскующая любовь Софонисбы к которым вызывала у Фабрицио столько шутливой ревности. Из Кремоны — в Милан, потому что ты, Фабрицио, обязан увидеть Дуомо, ведь он больше, чем собор, он — белое пламя вознесения к Господу, как ты мог прожить жизнь и не видеть миланский Дуомо? На каком же судне они отправятся в Кремону, если «Левкадия» получила пробоины и затонула? Им понадобится нанять новое, о чем с глубочайшим прискорбием извещает... Софонисба оторвала взгляд от письма. Не надо было ему плыть в Испанию. Бог с ним, с этим островом, затерянным в океане, они не жили бы там, а наследовать его некому, и среди них достойный подданный... Смысл безнадежно ускользал в трясину бессильного протеста против несправедливости. Она запрокинула голову, вскинула к пустому сводчатому потолку сжатый кулак, грозила Святой Варваре — покровительнице Патерно, но не принцев Патерно, грозила всем святым над алтарем, грозила Святому Семейству, чей образ закончила всего три дня назад. Бумага захрустела. Софонисба прижала ко лбу смятое письмо и затрясла головой. — Не теперь, — прошептала она. — Не теперь.