Персональная героиня

На следующий день выходит Солнце. Лия просыпается под песнь о морских божествах чаек и вновь осматривает спальню — изящные вещи, картины в позолоченных рамах и небольшие статуэтки древнегреческих богинь, первые апрельские цветы в хрупких хрустальных вазах — на одно мгновение всё обращалось доброй несбыточной сказкой, а после с горечью неспелых гранатов возвращалось осознание — и нарисованные талантливыми рассказчиками сюжеты сменялись дорогой клеткой. В его саду оживали старинные предания — где-то совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, прячась за живым полотном из распускающихся растений, скрывались прекрасные нимфы. Офелия слышала, как они нараспев вспоминали лиричные мифы, и шла на их хрустальный ласковый голос, натыкаясь лишь на звонкий чистый ручеёк. Сквозь тонкий хрусталь видела девушка, как, смеясь, бежали струи с полей и лесов. Море монотонно шептало, касаясь берега холодными волнами, оставляя искры на серых пыльных камнях — Лия бежала от него, боясь искушения остаться пеной на каменном побережье. Уставший за грозовые неспокойные ночи ветер вальяжно касался тонких ивовых веток у небольшого пруда близ белоснежной беседки, играл с распущенными рыжими волосами Пур, и они остаются пушистой медью на её плечах. Она не знала что, но упрямо искала в садах его — среди тонких кружевных весной вишен в юной зазеленевшей траве браслет Офелия нашла. Старинный, из настоящего золота и с россыпью камней — Лия отчётливо слышала давнюю, поросшую цветами и утоновшую в травяном море историю — каждая вещь, каждое деревцо, мраморная статуя пыталась рассказать ей, предупредить — и каждая мраморная статуя пугалась её. Среди них терялась и Пур — серьёзный взгляд Афины и задумчиво-сжалостливый Афродиты пугали, а не притягивали. И она шла к морю — к до невозможности далёкой — на расстояние одного шага — вечности синей, а тени прятались в кустарниках дикой розы, оставались листьями крыжовника и не давали ей ступить ни одного шага в одиночестве. Девушка никогда не оглядывалась — и за спиной её всё оживало, каждое деревцо шелестело листьями, каждый ручеёк звонков пел ласковым голосом, а неподвижные богини из мрамора возвращали былое величие, а злые духи обрекали на вечное заточение. Её встретили чайки — светлые и такие же невольные, они истошно закричали, предупреждая пленницу, что это место не отпустит её никогда. Внизу море касается морщинистых скал нежными волнами, рассыпает хрустальные брызги и переливается мерным чуть золотым светом в лучах необычайно яркого Солнца. Лия следует вслед лучам жидкого янтаря — осторожно спускается по тонкой верткой тропинке, что уводит от утёса ближе к берегу. Впрочем, побережье близ поместья Адеса уже стало лишь скалами — обломками тысячи и одним застывших, замерзших солнц. И пробудить холодный замок не удавалось никому — но знают об этом лишь на века непонятые чайки и своенравное ледяное море, зовущие далёкие ветра и устраивающее страшные бури — и всё они тянутся к рыжему солнышко, что похитил Теодор — и огонёк разгорается, сидя на краю рядом с храбрыми цветами, что растут на самом краю, продаваемые Бореем, ласкаемые Зефиром и трепещущими под касаниями Эвр, под слезами Нот. Офелия с нежностью касается их робких, только распускающихся бутонов и улыбается — она и сама напоминала старинное предание о девушке, утонувшей от горькой острой любви. Касается её щёк тёплыми лучами Солнце, оставляя румянец на память — и волны шепчутся, поют песнь о прекрасной девушке — и Лия отчётливо слышит историю Чудовища и Красавицы. Срывает с шеи тонкий шарфик ветер и уносит далеко-далеко, оставляет на хрустальной водной глади — и Пур не сразу верит, когда белоснедный платок скрывается в вечной тёмной бездне. Пожалуй, этот край прятал всё светлое, обращая в темноту — и ей до невозможности не хотелось стать очередной безликой тенью. Офелия лишь смеялась, когда на толком чистом кружеве оставались солёные слезы обречённого на вечность моря — смеялась, думая, что одно неосторожное движение, и она сама потонет, растворится в глубокой вечности. А после ей хотелось плакать, ведь окружали лишь цветы и оживающие в одиночестве скульптуры с тенями, что следует за ней, не давая глубоко вздохнуть и выдохнуть — Лии до безумия не хватает воздуха. Возвращается в тихий, но грозный замок она осторожными шагами, касаясь каждого куста — молодая тонкая вишня печально тянет к ней кривые ветви с первыми робкими листьями, боится покрыться кружевом, зацвести. Пур улыбается уголками губ, пальцем легонько дотрагиваясь до чуть острой ветви, с сомнением рассматривая пушистые облака на светло-голубом небе, что складываются в причудливые воздушные горы — и жмурится, когда в кружевных вершинах вспыхивают сандили Гермеса. Теодор видит девушку из окна — Лия в невесомом длинном платье оборачивается в его глазах призраком романтичного прошлого — героиней романов со льющимся слогом и сказачно красивым сюжетом — о великой и такой недостижимой любви. Он знает, что вся романтизация химических процессов не оставляет хорошего финала — и примером служит Сандра, что уже давно растворилась для него, став лишь неудавшимся экспериментом, наивно полагающем, что нежно любит её Адес. Долго смеялся над этим Теодор, ведь он — всего лишь монстр со слишком красивым лицом. Вот только пленница до невозможности напоминала ему Инкините — невольно возвращала в прошлое, в прошлом, на нём это не отражалось, ведь Совесть уже давно была запита красным полусладким и спрятана вглубь. С приездом в поместье его не изменилась жизнь, ведь Пур не мешала её размеренному течению — маленькая девчонка лишь бездарно играла в сильную духом женщину, лишь веселя его — её глупые буйные чувства не волновали, а ждали внимания — и такая страшная загадка Лии казалась ему обычной пустышкой. Девушка возвращается в замок, и он скрывается за тяжёлыми бордовыми портьерами. В залах и многочисленных коридорах на столиках всегда стояли цветы — нежные, робкие, напуганные и оданные изощрённым теням. Ей это казалось злой насмешкой — хрупкие печальные розы в хрустальных вазах, долго умирающие в темном поместье, окружённые старинными проклятьями. Ей хотелось плакать, когда она видела белые невинные цветы в мрачной гостиной — ничего не значащий свет в замке жёсткого Аида. Лия не обращала внимания на острые шипы и совершенно случайно, беря в руки цветок, оставляла красные пятна на лепестках — и плакала, ведь кровь оставляла она, а не Адес. Теодор с удовольствием наблюдал за этой сценой — наслаждался тем, как его поместье меняло до невозможности светлую Офелия — за тем, как цветов шипы безжалостно раздирали тонкую кожу, а девушка всё равно любила их. Что может глупее, чем любовь к причиняющим боль? Впрочем, она всё равно оставалась солнечным осколком в его замке — Теодор, стоя на витиеватой мраморной лестнице, с насмешкой рассматривал пленницу, ласкающую белоснежные розы — Пур напоминала ему фарфоровую куклу — с до невозможности выразительными глазами и впадающими плавленной медью длинными рыжими волосами. Всего лишь куколкой, что оставят в одиночестве украшать — всего лишь хрупким фарфором, что разобьётся от одного неосторожного движения. Такой и была Офелия в его поместье — и Адес ждал, когда внутри неё оборвётся сила и уверенность, когда она наконец-то сдастся, проиграет и станет принадлежащей волей ему — когда все её слова обратятся лишь в пустые ветренные фразы, а жажда жизни и призрачной свободы останутся лишь пугливой покорностью. — Разве тебе не говорили, дорогая Офелия, что нельзя нарушать правило пригласивших тебе хозяев? Лишь оставляет робкие цветы, что без неё словно тускнеют, и поворачивается к нему Лия, до смешного храбро заглядывая в тёмно-карие глаза. — Вы не приглашали меня, а похитили. Теодор усмехается, лишь ближе подходя к до невозможности глупой девчонке — касается запутанных волос и вдыхает ненавязчивый цветочный аромат — от Лии раз не то ли поздней цветущей кружевной весной, то ли беззаботным ранним летом, когда одуванчики всё ещё остаются солненчными осколками. Пур перестает казаться видением, слишком странным для изощрённого него призраком, ведь он можно почувствовал её жар — коснуться плоти, впрочем, эта леди ему была не нужна. — Право, Офелия, тебе не кажется, что твоё глупое упрямство становится откровенно скучным? Неужели всё, на что ты способна, это просто пустые слова и взгляды? Признаться честно, я разочарован в тебе, солнышко. Сперва мне показалось, что у тебя могут быть по-настоящему интересные мысли, ан-нет. До красных месяцев на ладонях сжимает кулачки Лия, склоняя головку на бок и поднимаясь на две ступени, становясь с ним почти одного роста, и заглядывает в глаза на равных, не лукавя — и Теодор ясно видит вечные травяные моря в ярко-зелёном взгляде девичьем. — Так отпустите меня. Море в её глазах покрывает рябью от лёгкого испуга — Адес пугает ее внезапным слишком честным смехом. — Это было бы странно, не находишь, если бы я отпустил тебя, не получив ничего взамен. Дорогая Офелия, ты не покинешь моё место, пока не заплатишь. Никто не выпустит тебя просто так. Не хочешь быть гостьей? Боже, не буду с тобой спорить, моя пленница. Как бы я тебя не назвал, ты всё равно попалась и будешь здесь, пока я этого хочу… Веселись, принцесса Офелия, но корона ничего не значит. Он цепко держит её подбородок двумя пальцами, чуть наклонившись, и девушка не просит перестать вслух — Адес бы и не узнал о мольбе, не будь бы её глаза до невозможности искренними. — Я могу закрыть тебя в одной комнате и не пускать никуда, но ты ведь гуляешь по всем владениям, не слыша строгих, по-настоящему жестоких приказов. Неужели ты действительно хочешь проверить меня? Дорогая, я в любой момент могу повеселиться, а ты лишь развязывашь мне руки. Теодор, лукаво усмехаясь, отпускает её, и Лия, не успевая прийти в себя, падает на холодные ступени — словно не замечая её, ступает уверенно Адес в свой кабинет. Девушка не следит взглядом за ней, стараясь отдышаться — и каждая их реплика остаётся на странных весах Зевса. Не желая оставаться больше ни мгновения в проклятом поместье, бежит она вновь в сад — чувствую робкие невесомые прикосновение и слышит шепотки, что чудятся разгоряченному воображению. Было до безумия странно думать, что когда-то в темном замке была жизнь — и смешливая радость с благословенной любовью, а потом Лия вспоминала рассказы отца о семье Адеса и порубленной девушке с золотыми волосами. Этот край обращал всё в тени, оставлял невидимую метку — и Пур надеялась, что сможет спасти себя до того, как это место навсегда изменит её. Трубадуры бы обратили её историю в душевную печальную песнь, нежно хранимую и исполняемую тонким голосом — и сгубили бы светлые душу для проникновенной трагедии. В апреле здесь уже распускались северные цветы, несмотря на зимние бури — и всё оборачивалось вечным, пугающе красивым волшебством — из майского сада не хотелось уходить, а из февральского замка хотелось убежать, никогда не вспоминая о нём. И грустно улыбалась парадоксам Офелия, касаясь давно забытых бортиков изящного фонтана с возлюбленной Душой крылатого Эроса — не боясь испачкать кружево, девушка присела на пыльный бортик, поднимая опавшие умершие листья со дна, что скрывали от глаз толстую книгу в дорогой плотной обложке — чуть дрожащими руками от осознания, что может узнать что-то о господине загадочного края, достала альбом девушка, проводя рукой по написанной размашистым почерком фамилии на форзаце — и её нить лишь крепче переплеталась с Адесами и обреченному на тьму поместьем. Словно лаская, медленно переворачивает страницы с пожелтевшими от времени и бурь фотографиями, чуть склоняя головку на бок, Пур касается кончиком пальца совсем юного Теодора с вьющимися, наверняка мягкими на ощупь волосами, собранными в хвост, играющего на скрипке, и понимает впервые — о какой пропавшей девушке говорил отец. Ей до безумия хотелось знать, что произошла с матерью Теодора, ведь она слышала о ней лишь из тихих семейных рассказов — и образ превращался в предание о тенями опутанной наивной душе. А потом замерла — на не фотографии, сделанной не больше семи лет назад, Адес приобнимал невысокую девушку, чье лицо было закрашено… И Офелии хотели знать — это лишь краска или незнакомка погрязла в темной патоке.