Солнечная сторона

      Кальяс Фарлин отдал Цитадели Тохмор восемь лет своей жизни. Он свыкся с тем образом жизни: с жарким, влажным воздухом, с палящим солнцем, с ворчанием лорда Гидеона Фейвелла… Приучился к тому, чтобы портить девок, служащих аглегаями в тамошнем темпале, а потом в нём же совершать молитвы и подношения. Засыпать в тесной, но такой родной и уютной комнатушке и просыпаться от бьющих в окно солнечных лучей… Вроде как, Кальяс смог влиться и в ряды народа Цитадели. Там его любили и уважали — потому что он был забавным юношей и талантливым нарракши. Теперь это всё пришлось оставить. Арвил Катель провозгласил себя царём Вакарии, не зависящим от короны Пелагора, и это означало, что всем из его подданных, пребывающих в Цитадели, необходимо было срочно вернуться домой.       Ли́виар, в котором Кальяс провёл шестнадцать лет своей жизни, покуда не отправился в Цитадель, казалось, нисколько не изменился за эти годы. Это был всё тот же каменный замок, восстающий дымчато-серым монолитом над его окрестностями, окруженный густым зелёным лесом и пасмурным небом. Кальяс уже забыл, что небо может быть таким мрачным и неприветливым.       Разумеется, его никто не встречал. Вряд ли Джо́нас Хейфоль вообще был осведомлён о прибытии сына. Что ж, устроит отцу сюрприз… А с собой принесёт ещё добрую охапку. Никто и не обратил внимания него, когда он вошёл в замок, слившись с толпой торговцев. А если б враг? Экая беспечность. Лишь в чертоге его настигла пара стражников, которые не повременили спросить:       — Кто таков?       — Кальяс Фарлин, — незамедлительно ответил он. — Сын лорда Хейфоля.       — Неужто Джонасов щенок вернулся?! — С галереи тотчас спустился А́ристон То́ртен, стюард. — Надо же, как ты вымахал! — сказал он, глядя на Кальяса. — Подрос, бороду отрастил… Мужчина теперь!       — Вы тоже подросли, Аристон, — отозвался Кальяс с ухмылкой. — Ваши волосы стали белее.       Стюард расхохотался:       — Вот, то-то же! Остряком ты как был, так и остался!.. Ну и хвала Богам, хвала… А то тошно от всех этих мозгоклюев с кислыми минами. В штаны вам насрали, или что?!       Аристон Тортен всегда был таким — потому что не стеснялся потягивать вина да эль даже на службе, а значит почти всегда был пьян. Трезвел Аристон, казалось, только пока спал. Стражникам, ставшими немыми свидетелями выходки стюарда, оставалось только многозначительно переглянуться и сохранить непроницаемое выражение лица.       — Ну что, рассказывай, — проговорил Аристон, — как там, в этой вашей Цитадели?       — Жарко, — съехидничал Кальяс. Тот не смог не улыбнуться. — И кругом одни сатихианцы. Ви́на есть, но налегать на них нельзя. Лорд-командующий суров и опасен, а женщины неприступны. — Насчёт последнего Кальяс слукавил. К ним просто нужно знать подход.       — Короче говоря, мне там не понравилось бы, — заключил Аристон. — Ну всё, полно болтать и стоять на месте. Я должен отвести тебя к твоему отцу. Он как раз покончил с делами на сегодня, так что примет тебя без вопросов.       А вот и встреча, которой Кальяс так боялся… Но виду не подал — только беспечно пожал плечами, мол, как хотите.       Аристон, может, и был по своему обыкновению пьян, да только язык от этого у него развязывался ещё как. Сразу он обрушил на Кальяса лавину новостей, которым тот только и успевал, что удивляться.       Первой новостью стало изменение порядков в Вакарии: самопровозглашённый царь Арвил объявил, что на их землях больше не господствует сатиха — отныне здесь торжествуют старые, но не забытые Боги. Такой указ, пусть и не призывал идти с вилами на сатихианцев, но дал добро на то, чтобы преследовать и досаждать им. Лорды-сатихианцы сходились на мечах с лордами-язычниками, поднимали людей и обрушивали друг на друга весь свой гнев.       — Конечно, отступникам стоило бы постыдиться и засунуть свою гордость себе в зад, но кто их уразумит… — снисходительно заключил Аристон, на что Кальяс предпочёл промолчать.       Дальше он принялся рассказывать о переменах в доме: у отца вот, жена появилась, юная А́ушра Макри́с, златовласая прелестница с большими оленьими глазами — описал Аристон. Пять лет назад это было, и вот теперь, года два тому назад, она родила отцу долгожданного сына. Его назвали Ю́ргисом — «благославенным», — и отец не чаял в нём души. Кальяс мог бы и обидеться, приревновать, да только это глупо — завидовать двухлетнему ребёнку. Да и чему завидовать-то — отцовской любви, которой он никогда не знал?       Аристон привёл Кальяса в опочивальню своего лорда, где тот как раз поглощал пироги с яблоком: не мудрено, что у него теперь был столь огромный живот. Да, отец сильно изменился за минувшие годы: голова облысела, зато появилась густая борода, живот заметно округлился, как у беременной бабы, лицо тоже заплыло от жира. Если бы Аристон не сказал, Кальяс никогда не признал бы в этом человеке своего отца.       — Значит, ты вернулся? — сурово полоснул он. — Аристон, оставь-ка нас.       Стюард незамедлительно ретировался, и вдруг отцовские покои показались обителью зла; вдруг Кальяс снова ощутил себя мальчишкой, которым уезжал в Цитадель, обиженным и потерянным после того, как отец бессовестно вышвырнул его за дверь.       — Признаться, я не рассчитывал, что ты вернёшься, — сказал Джонас. — Надеялся, что упросишь Фейвелла оставить тебя вопреки указу царя. Тебе ведь там самое место, Кальяс. Среди бастардов, преступников и прочего отребья. Во всяком случае, находиться в моём замке для тебя — попросту неуместно.       Отец посмотрел на него пронзительно и с отвращением, но Кальяс стойко выдержал этот взгляд. Даже сердце билось спокойно, как и прежде. Ибо же он знал: именно это отец и скажет — что ещё он мог сказать? И ведь это правда. В Ливиаре ему нет места, и сейчас Кальяс понимал это как никогда ясно. В прошлом он мог ещё надеяться на отцовскую любовь — когда был единственным его отпрыском. В жизни Кальяса в Ливиаре был смысл, потому что неясно было, что могло случиться завтра и когда он мог пригодиться. Но сейчас у отца был Юргис и жена, которая способна нарожать ещё множество сыновей. Польза Кальяса здесь закончена.       — И всё же, я здесь, — сказал он. Уголки губ непроизвольно дрогнули, желая выгнуться в улыбке, но Кальяс сдержался.       Отец прищурился, придирчиво оглядывая его с головы до пят. В один миг его взгляд зацепился за что-то, и он в три шага преодолел расстояние между ними, схватился за верёвку, обхватившую шею Кальяса, и рывком вытащил наружу серебряный дортар.       — Что это? — с раздражением спросил Джонас. Кальяс ответил ему ровным, ничего не выражающим тоном:       — Известно, что.       — Ну да, известно… — Он едва не зарычал. — И как ты, раз тебе известно, посмел насунуть на себя эту мерзость?!       — Попрошу без оскорблений. Отныне сатиха — моя вера, а Великий Алька, Владыка Света, Солнца и Звёзд — мой Бог.       — Ты что, из ума выжил?! Отступничество — это теперь повод для гордости?! Как ты смеешь, стоя в моём доме, стоя перед своим отцом, заявлять такие вещи?!       Теперь Кальяс сам начинал злиться. Сведя брови к переносице, он проговорил:       — Ты не видел того, что видел я. Ты не знаешь, о чём говоришь. Я ведь, как и ты, верил когда-то в старых Богов. Но они ложны. Спасение — в четырёхконечной звезде, но…       — Довольно! — Джонас занёс руку для удара.       В венах — жар, в глубине будто бы натянулась нить. Кальяс на мгновение зажмурился, готовясь к удару, но его не последовало, и он открыл глаза. Отец стоял со всё так же занесённой рукой, которая замерла в воздухе и дрожала от напряжения, как если бы её удерживала какая-то невидимая сила. Он несколько долгих мгновений пытался ударить Кальяса, но, когда рука не подчинилась, раздражённо опустил её и поджал губы в тонкую линию.       Это был наррак, догадался Кальяс. В последнее время — на тренировках в Цитадели, в основном — такое случалось слишком часто.       — Я не потерплю отступника в своём доме, — выплюнул Джонас. — И я вправлю тебе мозги на место.       — Интересно, как же? — Кальяс невольно дёрнул уголком рта.       — А вот об этом мы поговорим вечером. Сейчас — выметайся отсюда!       Он с удовольствием оставил отца.       До вечера — то бишь, до загадочного «вправления мозгов» — оставалось ещё порядка нескольких часов. Кальяс не хотел засесть в опочивальне, которую, если верить Аристону, подготовили ещё дня три назад, и бездумно таращиться в потолок всё это время, а посему решил прогуляться по замку и посмотреть, много ли за эти восемь лет здесь поменялось… Не много, наверное, раз даже пьянчуга Аристон до сих пор был у дел.       Блуждая по замку, по лестницам, переходам и петляющим коридорам, он вдруг столкнулся с девушкой, в которой, благодаря описанию стюарда, признал Аушру. Она и в самом деле была юна — моложе, чем Кальяс. Глаза синие и большие, волосы как золото, фигурка стройная и изящная, облепленная небесно-голубым платьем, что было перевязано поясом медного цвета. Коридор — на зло, или на счастье — был узким, Аушре пришлось остановиться, и она посмотрела на Кальяса своими сапфировыми глазами.       — Леди Хейфоль. — Перед женщиной такой красоты Кальяс был не прочь склониться.       — День добрый, — мягко, но с налётом растерянности отозвалась она. Голос нежный, звонкий. Аушра взглянула на ножны на поясе у Кальяса, потом на его лицо; её глаза округлились, как два блюдца, и она произнесла: — Кто вы такой, сир? Прежде я вас не видела.       Так значит, она не знает, кто он такой? Неужели отец не рассказал?       От одной мысли о том, что жирная туша Джонаса сношала эту прелестную леди, Кальясу сделалось не по себе. Аушра слишком прекрасна, чтобы быть в постели отца.       «Зато окажись она в моей…» Кальяс невольно улыбнулся своим мыслям, и глядящая на него молодая женщина прямо-таки просияла.       — Я не сир, миледи. Я просто… Приехал по некоторым делам.       Аушра сделала шаг вперёд и оказалась поближе к Кальясу, глядя на него глазами, горящими пламенем страсти.       — И как же вас зовут? — протянула она. Какова ж отцовская жёнушка-то — сейчас ему на шею точно повиснет. Видно, значит, не догадывается, кто перед ней стоит…       — Йо́зас. — Кальяс выпалил первое пришедшее на ум имя.       — Где вы остановились, Йозас?       — Да вот, на первом этаже северного крыла мне комнатку выделили. А что?       — Скажите… Вы умеете хранить тайны?       — Смотря, сколько мне за это заплатят.       — Если я принесу десять мудр, вас это устроит?       — Недурно, недурно… Погодите-ка, а что за тайна?       — Я наведаюсь к вам этой ночью. — Она коснулась своей мягкой ладонью его щеки. — Вы ведь не против, Йозас?       — А почему я должен быть против? — Кальяс усмехнулся. — Вы прекрасная женщина, леди Хейфоль.       — Не зовите меня так. Пусть для вас я буду просто Аушра. Увидимся ночью. — С этими словами она ловко обогнула его и ушла.       Солнце заходило за горизонт, когда Аристон пришёл сообщить Кальясу, что отец ожидает его в восточной дозорной башне. Собственно, направиться пришлось туда.       С высоты башни Кальясу, на неё поднявшемуся, открылся удивительной красоты вид: янтарный закат и окраплённые золотом солнечных лучей пучки елового леса. Всё портило только присутствие отца; но так как сегодня Кальяс, похоже, собирался трахнуть его жену, на него можно было закрыть глаза. Мысль о соитии с Аушрой возбуждала и подхлёстывала злорадство, Кальяс не мог перестать улыбаться.       — А тебе, я смотрю, всё весело? — угрюмо бросил Джонас. — Расскажи, вместе посмеёмся.       Кальяс не удержался и хохотнул:       — Уверен, тебя такое огорчит.       Отец недовольно цокнул и буркнул тихое: «Дурак…»       — Послушай, Кальяс, — начал он чуть погодя. — Я не потерплю легкомыслия и безалаберности. Я позвал тебя по серьёзному вопросу.       — Хорошо-хорошо. — Кальяс вскинул руки в примирительном жесте. — Говори, что там у тебя, а я очень-очень постараюсь не улыбаться, хоть и улыбка так мне идёт…       — Кальяс!       Он прикрыл рот и понурил голову — лишь за тем, чтобы не выдать просящегося наружу смеха. Разговоры с отцом, который весь из себя такой серьёзный, угрюмый и колючий, всегда забавляли. Кальяс заметил, как его руки сжались в кулаки, но поднять ни одну из них он не осмелился — не после того, что было днём.       — Ладно… — Кальяс вздохнул. — Меня самого это начинает утомлять. Что ты от меня хочешь?       Отец всё ещё выглядел озлобленно, но, видимо, понял, что Кальяс больше не настроен валять дурака. Утерев бороду, он произнёс:       — К востоку от нас — земли Э́двина Бало́диса. Он — отступник, и мы с ним не в ладах. Поэтому завтра днём, я полагаю, он пустит на меня своё паршивое войско.       — Я думал, «отступников» ты не боишься…       — Я и не боюсь. У Эдвина войско размером с комариный член — мы разгромим его в один миг; и я хочу, чтобы ты был в первых рядах.       — Я?!       — Ты, ты, Кальяс. Или здесь если кто-то ещё, кроме тебя?       — Паясничество, я смотрю, заразно, — угрюмо заметил он, на что отец заметил:       — Должен же кто-то поставить тебя на место.       Кальяс закусил щеку изнутри и нервно притопнул ногой. Потом сказал:       — Я ведь не воин.       — Никто не воин, пока не побывает на войне.       — И я должен сражаться с язычниками?       — Против отступников. Надеюсь, это вернёт тебя на землю, и ты отречёшься от ереси, которой тебя напичкали в этой паршивой Цитадели.       «Сатиха — не ересь, а Цитадель — не паршивая», — хотел возразить Кальяс, а потом подумал: а с кем он будет спорить? С человеком, чьё упрямство категорически непробиваемо, чьи взгляды полны ненависти и озлобленности? Кальяс решил ничего ему не отвечать, и вскоре отец отпустил его.       На подходе к своей комнатушке Кальяс столкнулся с Аушрой. Видать, как раз к нему шла. Они остановились у двери и несколько долгих мгновений смотрели друг на друга, пока Аушра не сказала:       — Могу я поцеловать вас?       — Только если больше не будете спрашивать.       Она привстала на носочки, обхватила его лицо руками и припала к губам — этот поцелуй не был столь невинным, сколь был её обманчивый облик; он был глубоким, нахальным и бесцеремонным. Хороша отцовская жёнушка, ой, как хороша… Кальяс усмехнулся собственным мыслям и обвил рукой талию Аушры, другой — толкнул дверь и затащил её туда.       — Не будем терять времени, — сказала Аушра и принялась раздеваться. Кальяс понял причину её спешки, так что спросил другое:       — Давно вы наставляете рога своему мужу? — Он и сам начал раздеваться. — Не боитесь, что он расстроится, если узнает?       — Сиви́д, забери его! — ожесточённо выплюнула она. — Мне плевать, расстроится он али нет. Да и потом, кто ему расскажет? Никто.       — А если мне вдруг захочется?       Платье упало на пол. Аушра стояла перед ним нагая и прелестная. Тонкая талия, маленькие острые груди, округлые бёдра — в ней всё было прекрасно.       — Вам не захочется, — сказала она и была абсолютно права.       — Вы, верно, ведьма, — пробормотал Кальяс, продолжая осматривать её тело.       — Каждую красивую женщину время от времени так называют. — Аушра легко усмехнулась. — А теперь перестаньте болтать и возьмите меня.       Так он и поступил. Подошёл к ней и поцеловал, проталкивая к кровати. Опрокинул на постель и забрался сверху. Такой женщине хотелось доставить удовольствие. В конце концов, его суровый бессердечный отец вряд ли сможет так же. Мысль о том, что она больше хотела Кальяса, чем его — своего законного мужа, — необычайным образом согревала душу.       Аушра хотела спешить, но Кальяс торопиться на собирался. Медленно покрыл поцелуями её шею до самых ключиц, опустился между грудей и сосок одной из них обхватил губами, принялся легонько покусывать. Аушра часто задышала и выпалила:       — Йозас, поторопитесь. Мне нельзя долго задерживаться.       — В таком деле нельзя торопиться, миледи, — ответил Кальяс, оторвавшись от её тела. Ладонь скользнула вниз; там Аушра уже была мокрой. Он ввёл в неё два пальца и принялся поступательно массировать. — Думаю, мир не перевернётся от того, что вы один раз вернётесь чуточку позднее.       — Мир-то не перевернётся, а вот мой муж может и рассердиться.       — Как рассердится, так и успокоится.       А это было бы даже забавно, узнай отец обо всём… Но проверять всё-таки не стоит. Себя-то Кальяс не жалел — вот за Аушру будет горько. Не приведи Бог, чтобы она попала под жгучую, словно плеть, руку отца. Всё-таки он решил внять её предупреждениям — да и член давным-давно стоял — и приступил к делу.       Кальяс вошёл в Аушру медленно, и она сладко застонала. Вспомнились рассказы аглегай, с которыми он развлекался в Цитадели: те, покуда не имели мужчины, ласкали сами себя, и поговаривали, что есть там, между складок, есть некое чувствительное место, благодаря которому женщина могла дойти до состояния неземного блаженства. Ну, так они это расписывали. Кальясу обычно не было дела до того, чтобы по-настоящему их ублажать, но сегодня он решил найти это место у Аушры.       Он присел и усадил Аушру сверху, позволив ей самой задавать темп, пока сам скользнул рукой вниз. Он нащупал что-то выпуклое, небольшое, и решил, что это оно, принявшись мять-растирать-оттягивать. Скоро Аушра застонала, пробиваемая лёгкой дрожью, и Кальяс посмотрел на неё, желая навсегда запечатлеть в памяти эту картину: раскрасневшиеся щёки, приоткрытый рот, часто вздымающаяся грудь и глаза, пылающие страстью и желанием…       Как он, отец не смог бы. Никто не смог бы.       — Йозас, — обратилась она, уже когда надевала платье, — вы ведь понимаете, что это должно остаться в тайне?       — Не бойтесь, ваш муж не узнает. — Кальяс продолжал любоваться ею даже сейчас, завороженно глядя на пышные золотистые волосы.       — Не только мой муж — никто не должен узнать. А то я знаю вас, мужчин: все вы любите трепаться о своих постельных подвигах…       — Это правда. Но значимость тайны для меня выше пустого трёпа.       — Очень надеюсь, что так.       — Только… Если вы вдруг забеременеете, что мы…       — Не забеременею. Я пью отвары, чтобы такого впредь не случалось.       — Что ж, это утешает.       Собравшись, Аушра подошла к двери. Прежде, чем открыть её, она улыбнулась и произнесла:       — Спокойной ночи, Йозас.       — Спокойной ночи, миледи.              Только потом он вспомнил об обещанных десяти мудрах. Но было поздно…       Утром к Кальясу пожаловал Аристон, чтобы сообщить, что отец желает видеть его за завтраком. Неожиданный визит — Кальяс невольно вспомнил о том, что было ночью, и подумал: уж не прознал ли отец о том, что Кальяс поимел его жёнушку? Но, как бы то ни было, это не то, чего он боялся. Страшнее была грядущая битва; и Кальяс не стыдился признаться самому себе в том, что страшился смерти. Кто ж не страшился? Только всякие безумцы.       Приведя себя в порядок, Кальяс направился в трапезную. Из северного крыла путь к ней лежал неблизкий — всё-таки, опочивальня отца и прочие лордовские комнаты находились в западном крыле, — но Кальяс быстро добрался.       Сегодня подали утку — знакомый аромат, который часто стоял в кухнях Цитадели, донёсся ещё с коридора. Кальяс застал отца уже начавшим завтрак, с кружкой эля в придачу.       — Ты звал меня? Я удивлён. — Кальяс занял место справа от отца, но один стул оставил стоять между ними. С этим человеком приятней было держать дистанцию.       — Планы изменились, — угрюмо пробухтел Джонас. — Я не выйду на поле битвы.       Удивительно было бы, если бы вышел, подумал про себя Кальяс. Отец мог сколь угодно строить из себя человека жёсткого и сурового, властного и непоколебимого, но истина была такова: он — трус. Но Кальяс всё же решил поинтересоваться:       — Это отчего же?       — Живот разболелся. Не до войн мне сейчас. — Он так и продолжил наполнять едой своё бездонное брюхо.       «Жрать надо меньше», — подумал и тут же проглотил Кальяс. Нарочито вздохнул и, даже не стараясь придать голосу хмурости, опустил:       — Как печально. Ну и кто же теперь поведёт войско?       — Ты.       — Я?! — Брови Кальяса поползли наверх. — Ты не можешь поставить меня на это место.       — Могу, если захочу.       — Я ни разу не был в бою!       — Все с чего-то начинают.       — Нет, ты не понимаешь. Ты не просто посылаешь меня в бой — ты посылаешь меня возглавить бой! Не боишься, что я могу оплошать и Балодис вторгнется в твой замок?       — Если бы хоть шанс такой был, я бы в жизни не поручил тебе это. Но наша победа безоговорочна. У нас больше людей, и они злее Балодисовых. Да и потом… — Лицо Джонаса, красное от пойла, посуровело, и он выплюнул: — Я оказываю тебе милость, Кальяс. Одариваю своих высочайшим доверием. Надеюсь, что из тебя выйдет что-то путное. А ты мне нос воротишь?!       Кальяс терпел — но сейчас накипело. Он же было открыл рот, чтобы исторгнуть всю свою злость на человека, который был её причиной, как вдруг дверь открылась, и зашелестел знакомый голос:       — Милорд. — Аушра!       Кальяс закрыл рот и обернулся на неё. Она, изумлённая и испуганная, смотрела прямо на него. Кальяс выдохнул и приулыбнулся. Поднялся с места и неторопливо направился к ней, отдал поклон и взял её руку.       — Миледи. — Кальяс поцеловал тыльную сторону её ладони и поднял глаза: Аушра выглядела так, будто вот-вот готова была потерять сознание от ужаса.       — Вы уже знакомы? — подозрительно протянул Джонас. Аушра собиралась что-то сказать, но Кальяс опередил с ответом:       — Аристон рассказывал про твою новую жену. Теперь я имел честь познакомиться с нею лично. Меня зовут Кальяс, миледи. Кальяс Фарлин. Я…       — Моя ошибка прошлого, — угрюмо закончил за него отец. — Что ж, Аушра, присаживайся. Подай ещё приборы!       Служанка, что стояла у дверей, метнулась исполнять приказ.       Следующий час пошёл в болтовне о глупостях, которые отец не уставал спрашивать у Аушры. Где ходила, что делала, когда да как, с кем виделась, с кем разговаривала… Та неспешно трапезничала, с выдержкой, спокойно и складно отвечала на вопросы и не давала ни одного намёка на то, чтобы уличить её в похождениях. Милостивый Владыка, думал про себя Кальяс, до чего она хороша… И как нелепо смотрится рядом с этой женщиной отец. Вроде играет участливого супруга, а вроде попросту наслаждается властью и контролем над Аушрой. Ест, причавкивая, и этот его огромный живот и вызванная поглощением горячительного краснота рожи… Нет, это больше невозможно наблюдать. Кальяс с грохотом опустил кружку на стол и выпалил:       — Прошу прощения. Могу я кое-что спросить?       Отец смерил его недовольным взглядом.       — Чего тебе?       У Кальяса действительно был один вопрос — он хотел задать его всю свою жизнь, и этот момент почему-то показался донельзя подходящим.       — Наверное, леди Аушре стоит выйти. Её может расстроить то, о чём пойдёт речь.       Несколько мгновений отец молчал — услышанное только-только доходило до него. Потом недовольно вздохнул, обратил взор к Аушре и выразительно вскинул брови, мол, не сиди на месте, иди. Аушра поднялась, неловко улыбнулась и пискнула своим сладким голосочком:       — Я оставлю вас. — И удалилась, попутно захватив и служанку.       Итак, Кальяс остался один на один с отцом и собирался заговорить о том, что одновременно и терзало его ум, и приносило некое… отвращение — если только так можно было назвать это скребущее чувство внутри.       — Чего ты хочешь? — выплюнул Джонас. — Говори, не томи.       — Сегодня я могу умереть, — всё же начал Кальяс, — и перед смертью — перед возможной смертью — я имею право знать правду. — Он наклонился к отцу и проговорил, растягивая слова: — Кем была моя мать? Что с ней стало?       Поначалу тот молчал — обратил протяжный вздох и отвернулся, уставившись в пустоту. Казалось, не намерен говорить вовсе. Но потом медленно повернул голову к Кальясу и негромко проговорил:       — Ты уверен, что хочешь это знать?       — Да, уверен. Иначе не спросил бы.       — Так и быть, я скажу тебе. Только учти: больше мы никогда не станем поднимать эту тему. Ты понял меня, Кальяс?       Он кивнул.       — Что ж, хорошо… — Джонас хлебнул эля и начал: — Её звали Ани́та. Она была дочерью мельника. Часто заходила в бордель, чтобы наклюкаться, вот там ты с ней и встретились. Случилось то, что случилось, а потом она прибежала ко мне и заявила, что беременна. Поначалу я хотел гнать её розгами, думал, что обманывает она меня, но вмешалась моя мать, да пребудет она в здравии и достатке в Царстве Сивида… Сказала, коль ребёнок мой, то и ответственность моя. Поселила Аниту в замке, проследила за тем, чтобы та разродилась… А потом приказала в речке утопить, как слепого котёнка. И у меня остался ты — точное отражение её, что по глазам, что по волосам… Мать сказала, я должен любить и растить тебя как родного, ибо же отвергать дитя своё — великий грех перед ликами Богов… Но как я мог полюбить дитя, чьё одно существование вызывало во мне ненависть и страх? Мне было четырнадцать — какой мне был ребёнок, какой?! Но ты уж не серчай… Когда-нибудь твои похождения доведут тебя до того же, и ты поймёшь, что это такое: становиться отцом, не желая им быть.       Кальяс не ждал от него иных выводов. Да и как, в конце концов, можно полюбить бастарда, плод греха и блуда? Нечему здесь ужасаться али удивляться. Отец прежде всегда говорил Кальясу, мол, она была обыкновенной шлюхой из борделя, не о чем там рассказывать; и она, его мать, Анита, действительно была для отца не ценнее шлюхи. Ну а решению Рите́ссы и дивиться нечего: даже после смерти она — в одиночку взрастившая своего сына, после того, как его отец скончался от оспы, когда тому не было и пяти, — вселяла благоговейный трепет. Жестокая женщина. Железной леди её называли рыцари и служащие замка, Железной сукой — простой народ. Кальясу было пять, когда она умерла, но он до сих пор помнил, как она приказала повесить кухарку за «недостаточные умения».       — Какая печальная история, — произнёс он. — Леди Ритесса была воистину добра. — Очередное ядовитое замечание — большее, на что его хватило.

***

      Лунный камень (представляющий собой горную породу, высеченную в виде полумесяца, отчего и носил такое название) бросал длинную величественную тень прямо промеж двух армий, встретившихся по обе стороны пролёгшего поля. С одной — люди Эдвина Балодиса под синими знамёнами с белым лотосом поверх полотна, с другой — люди отсутствующего Джонаса Хейфоля, а над их головами — красные знамёна с полумесяцем. Битва ещё не началась — напряжение так и витало в воздухе.       Кальяс повернул коня, чтобы пройтись вдоль выстроившегося войска. Он должен бы произнести речь, вдохновить людей ринуться в бой; но слова не шли. Были подготовлены ещё с утра, но не шли. Наконец, Кальяс поймал направленный на него странный взгляд Аристона: он будто пытался смотреть строго, жёстко, но как и всегда был слишком пьян, чтобы вышло что-то стоящее. Что ж, была ни была…       Смирившись, что отвертеться всё равно не получился, Кальяс глубоко вдохнул и рявкнул:       — Воины Ливиара!       Гулявший было гул в рядах воинов притих. Все обратили взоры на Кальяса.       — Сегодня мы пришли сюда, чтобы дать отпор врагу, смевшему посягнуть на наши земли! Врагу, который отступился от истинных Богов и решил утянуть нас в трясину ереси!       До чего забавно было говорить такое, носивши дортар под слоями одежды… Только Кальяс не усмехнулся, как сделал бы это обычно.       — Мы должны поставить их на место и защитить наш дом от их дерзкого посягательства! А силы врага до того смехотворны, что у меня нет сомнений: мы справимся! Ну, давайте же! В бой!       То, что он проговорил, — предательство Владыки, грех… А ещё это то, чего от него ждали. Кальяс понял: впредь ему не будет дела до чужих ожиданий. Оно того не стоит. Но сначала — надо выжить.       Войска с воплями схлестнулись друг с другом, хаос из коней, мечей и топоров во мгновение ока засосал Кальяса. Люди наваливались друг на друга, кричали, рычали, как дикие звери; хлынула первая кровь, посыпался град стрел. Бой не успел начаться, а Кальяс уже потерял коня: его бурый скакун, поражённый стрелой, опрокинулся на бок. Сам Кальяс рухнул на землю; на мгновение его тело поразила боль, которую быстро усмирил оживший в венах наррак; он вскочил на ноги и выхватил меч из ножен, видя, как на него с топором несётся могучий толстяк.       С неистовым воплем, переходящим в рычание, он приблизился к Кальясу и занёс топор для удара — тот резво кинулся навстречу и пронзил мечом под рёбрами. Первый убитый за всю жизнь — в двадцать четыре года-то… Даже не стошнило. Похвально! Кальяс нервно усмехнулся, когда столкнул тело с клинка и багровая кровь брызнула ему на лицо.       Спрятав меч, он принялся швыряться залпами наррака, бил белыми, как снег, плетями и отводил градом летящие стрелы. Это лишь борьба за собственную жизнь, убеждал он себя, иного пути нет. Но потом… Под ноги упал окровавленный дортар, и Кальяс словно утратил связующую с реальностью нить… Али нет?       Он смотрел по сторонам, и всё резко стало таким… Ясным, чётким. Бьющиеся друг с другом люди, на всех — толстая кожа и сталь. Синие и красные знамёна, лотос и полумесяц. Лязг мечей. Свист стрел. Треск щитов. Ржание коней. Крики сражающихся и стоны раненных и умирающих. Голубое небо над головой. Под ногами — кровь; много крови, крови сатихианцев.       Мир словно замедлился, краски его потускнели: все, кроме багрово-алого.       Веруючи в старых Богов, Кальяс был предан им целиком и полностью. Защищал свою веру, горячо отстаивал — теперь же что? В Цитадели Тохмор он принёс клятву на крови, что будет до самого конца своих дней служить Владыке — теперь он её нарушил. Но не страх оказаться после смерти в Лунных землях наседал на него… Это была совесть. Кошкой скребла на сердце.       Над ухом раздался свист. Кальяс ещё не успел обернуться и увидеть, что то был занесённый меч, а его тело уже отозвалось — он отпрыгнул, и вдруг воспарил. Взлетел!       Кальяс забыл, как дышать, когда осознал, что находится над головами сражающихся. Не мог ведь он прыгнуть так высоко? И уж конечно, не мог оставаться здесь так долго.       В жилах пылал огонь, его охватил необычайный прилив сил, всё тело горело: ноги, плечи, кончики ушей, запястье. Он мог прямо сейчас положить конец этой битве, стоило только ударить нарраком так сильно, как никогда не бил, чтобы вспышка света озарила всё вокруг, чтобы земля содрогнулась. Он знал, что может так. Просто знал.       Подреберье пронзила боль. Стрела. Кальяс боязливо выдохнул и устремился к земле. В момент, когда он столкнулся с усеянной кровью почвой, его поглотила тьма.