Йоги йожат ежат

Медленно вечереет. В воздухе еще не тянет ночной свежестью, но полуденный зной уже прошел, и по ощущениям, даже воздух будто бы замер в ожидании прохлады. В июле вечера всегда ощущались затяжными, растянутыми, и в этом году это был скорее минус, чем плюс. Антон бредет по грунтовке в сторону гаражных кооперативов, приютившихся на опушке лесопарка на окраине города. Белоснежные кроссовки почти не шаркают по земле — он старается идти осторожно, недовольно морщась от необходимости вилять между огромных луж, оставшихся после дождя. Не хотелось бы отмывать потом от подошвы всю эту грязь. Обходя самые крутые и скользкие места, он по привычке наступает не на всю стопу, чтобы не повредить травмированную ногу, хотя она уже давным-давно не болит. Кстати, надо бы сходить к врачу в очередной раз. Может, Антону уже можно бегать — тогда бы он сейчас проводил выходной на пробежке, а не в этом уебском гараже. Антон окидывает взглядом пустырь. На нем никого нет, и выглядит он заброшено, но тропинка, уходящая в лес, вполне ухожена и утоптана. Идеально для бега. Все говорят, что это синдром отложенной жизни, но Антон точно знает, что, как только ему разрешат бегать, жизнь станет лучше. Наконец-то. Нужный поворот легко узнается по ярким гирляндам и музыке, громыхающей на всю округу. Странно, что в гаражах больше никого как будто бы и нет, хотя время — середина лета. Где же все усталые мужики с поломанными тачками и мотоциклами? Где молодые и злые гаражные музыканты? В Антоновой голове быстро строится цепочка «гаражный-гаранжевый-гранжевый», и он мысленно сам себе отбивает пять. Поделиться этой глупой шуткой особо не с кем, такие приколы его компания не понимает. — О! Здорово, Тох! — Из пати-гаража выкатывается Джабрик с прикуренной сигаретой в зубах, коротко сжимая друга в объятиях, — давай, заходи. — Привет, — здоровается он сразу со всеми присутствующими, с трудом пролезая под низкий потолок со своим двухметровым ростом, — ого, как у вас тут… прикол! Над гаражом здорово поработали — пол постелен заново, стены выкрашены в белый, это помещение больше похоже сейчас на фотостудию, чем на, собственно, гараж. Даже яма для ремонта машин аккуратно чем-то заделана. Атмосфера тоже ничего — по стенам развешаны новогодние гирлянды, в середине лета смотрящиеся больше как фонари на фестивалях. Антону приходится снова наклонить голову, потому что он чуть не вписывается лбом в небольшой диско-шар под потолком. По боковой стене стоят пара узких диванчиков, а рядом с низким столиком — термоящик-холодильник. Нормально ребята обосновались. К потолку на мощных крюках подвешены даже качели. Ира болтает ногами, сидя на них и салютует ему пластиковым бокалом с чем-то оранжевым. Должно быть, модный уже пару лет «Апероль», хотя, скорее всего, просто водка с соком. — Зинч-то где? — спохватывается разглядывающий тусовку Антон, кивая на подарок в руке. Ему указывают куда-то вглубь помещения. Похоже, часть стены снесена, и узкий арочный проход ведет во второй гараж, тоже отделанный побелкой со всех сторон. — Черт бы побрал эти узкие проходы для гномов, — ругается Антон, едва не стукаясь в который раз об потолок. Именинник отыскивается у дальней стены — возится с автомобильными покрышками. Наверное, освобождал место для гостей. — О, здорово! — Зинченко протягивает ему запястье, косясь на грязные рабочие перчатки. С него падает кепка, держащаяся на самом краешке головы. С его грубоватыми чертами лица он так похож на стереотипного гопника, что никто его по полной форме фамилии даже не называет, а по имени и подавно. Зинч и Зинч. — С днюхой, короче, вот, — Антон вручает подарок, — ну и гараж у тебя — я просто охренел. Вот почему Стас так за него взялся, да? Ты сам такой ремонт запилил? — Стараемся, — хвалится Зинч, не глядя откладывая подарок на грязную полку. Антон поджимает губы. Обидно, хотя и ничего нового, Зинч никогда не отличался вежливостью и тактом. — Надо еще доделывать, — кривится он в гордой улыбке, — я думал сегодня поработаем, но девочки уговорили праздновать. — Ну да. Теперь у тебя один гараж для тус, а второй, — он косится на стоящий у входа Сузуки, — для мотика. — Ага, — не без гордости отвечает тот, любовно проводя пальцем по рулю и тут же протирая оставшиеся пятна рукавом рубашки, — правда хлам надо еще довыкидывать. Поможешь? Он пинает ногой какие-то ящики в углу. Антон хмыкает понятливо — эта груда мусора действительно выглядит лишней в этих белоснежных стенах. Спина, вообще-то, побаливает, и тяжести таскать сейчас — не самое лучшее решение, но другу надо помочь. — Да, давай. Только я бы выпил чего-нибудь, — вздыхает Антон. — Само собой! — с готовностью отвечает тот. Уже развернувшись к выходу, Антон замечает краем глаза в груде хлама что-то смутно знакомое. Доктор Кто говорил, что самое важное всегда скрывается в уголке глаз, и Антон привык доверять этому чувству. Конечно, никаких пришельцев в углу гаража не оказывается, но, подняв мешок с проводами, Антон обнаруживает потрепанный временем коричневый чехол, который ни с чем не спутает. Никогда не спутает. — Откуда у тебя это? — удивляется он. — Че там, гитара, что ли? — щурится Зинч, останавливаясь в проходе. — Да черт его знает, от прошлого хозяина всякое говно валяется. Антон бережно выуживает чехол и осторожно открывает — инструмент на месте, даже особо не запылился. Изогнутые прорези чернеют в деке, к крышке изнутри прикреплен продолговатый тканевый чехольчик — надо же, и смычок тоже здесь. В нос бьет запах бархата, которым подбит чехол, а еще пыли, канифоли, и какой-то тонкий аромат, который источает само дерево. Память тут же забрасывает Антона в прошлое, в те времена, когда он проводил часы над новыми нотами, открывая настежь окно, если шел летний дождь. Ветер трепал занавески, низкие звуки заполняли комнату целиком, и все другое было не важно. Он был так счастлив. Очень давно. — Это не гитара, — со вздохом закрывает он чехол, — это виолончель. — Да поебать, все равно выкидывать, кому это нахрен нужно, — бросает Зинч через плечо, — погнали тусить. — Кому это нужно, — механически повторяет Антон, закрывая на чехле заклепки. Он не играл много лет, и, если честно, не планировал снова начинать. Воспоминания причиняли больше боли, чем радости, и даже сейчас, когда сработал рефлекс, и он по привычке размял пальцы, как делал всегда перед игрой, кроме нервной дрожи это ничего не вызвало. Или вызвало, но в самой глубине души, где под бетонной плитой были похоронены самые светлые вещи. Безусловная любовь к творчеству, скрипящее трение пальцев о струны, тепло деревянного грифа, шелест страниц. Он поднимается, возвышаясь двухметровым палачом над лежащим на бетонном полу инструментом. Довольно потрепанным, но все еще способным создавать музыку. Брошенная всеми, наверняка перезимовавшая в ужасных условиях гаража всю прошлую зиму, виолончель кажется похожей на него самого. Она потеряла свою жизнь так же, как Антон, по ощущениям, терял сейчас, медленно и бессмысленно, песком сквозь пальцы. Тяжело вздохнув, он поднимает чехол с холодного пола. Если уж он не может помочь себе, то виолончель точно такого не заслуживает. Инструмент должен играть. — Зинч, — Антон выходит в соседнюю комнату вместе с чехлом, — тебе все равно она не нужна, можно я заберу? — Да бери. Только на кой тебе балалайка? — усмехается именинник. Кто-то из девчонок уже успел одеть на него дурацкий праздничный колпачок из картона. С его лицом розовый единорожка на колпачке выглядит максимально нелепо, Зинч — будто гоблин на детском утреннике. — Играть буду, — пожимает плечами Антон. Если сейчас сказать правду, что он собирается ее кому-нибудь отдать, то жадный Зинч может зажать у себя виолончель, решив, что продать ее будет выгоднее. Раз она внезапно обладает ценностью. — Ты? — удивляется Джабрик, — В футбол ей будешь играть, что ли? Обнимающая его Аллочка Михеева мерзко хихикает. — У тебя же слуха нет, — прыскает Ира, уткнувшись носом в стакан. Подруга, называется. Как быстро она все забыла. А ведь Антон и ей когда-то играл. И она даже приходила на отчетники. Как же так? Он слабо улыбается и тему не развивает. Вечер проходит как обычно — то есть хреново. Аллочка бегает вокруг пьяная и верещит только «Антон Шастун», улыбаясь так загадочно, будто бы это что-то может значить. Под осуждающим взглядом Джабрика — своего то ли парня, то ли непонятно кого, она липнет к Антону так же, как пол к ногам в английском пабе, противная и очень тупая. Джабрик потягивает пиво и ничего не говорит, но обострять ситуацию не хочется. Поэтому Антон перемещается поближе к безопасной в этом смысле Ире. — Ну что, как дела? — дружелюбно начинает он. Они давно не разговаривали по душам и не гуляли, и наладить контакт бы хотелось. Раньше же дружили. — Нормально, — безразлично бросает ему Ира и разворачивается в другую сторону, — Зинчик, а есть чего пораскрашивать? Антон сникает. Вообще-то это больновато. Зинч приносит на стеллаж ящик с инструментами и берет паузу, мусоля во рту сигарету, наблюдая, как девочки выбирают баллончики с краской для наскоро сколоченной лавочки. Вся эта атмосфера напоминает какой-то притон, несмотря на то, что большинство людей здесь — айтишники с приличным образованием. — Тут бы полку прибить, — буркает он Антону через плечо, — вот, доска валяется, там на стене карандашом размечено. — Окей, — кивает Антон, вытаскивая из ящика молоток, — а на что вешать-то? — Посмотри там, где-то, — Зинч машет рукой на еще одну не разобранную груду хлама. Антон, вздыхая, идет искать дюбеля или хотя бы гвозди. Зинч с такой задачей бы точно не справился, хотя ничего сложного в этом, конечно, нет. Антона еще в детстве научил дед все эти штуки по дому делать. Зинч бы тоже мог научиться. «Только он не хочет, — говорит внутри противный голос, — потому что у него есть ты. Тут у всех есть ты». Антон вздыхает. «Разобраться с тачкой для Ирочки, сопроводить куда-то Дариночку, снять тикток для Аллочки. Тебя все здесь используют, Антошка. А ты и ведешься». Голос прав. Это все неправильно как-то. Бессмысленно. Не прикольно. Нехорошо. Он молча прибивает полку и заканчивает бутылку с пивом, осторожно ставя ее около мусорки и попутно собирая еще какой-то мусор со стола. В гараже начинает вонять краской, и Антон выходит на улицу, чтобы было, чем дышать — и в реальном, и в метафорическом смысле. — Что теперь? — спрашивает он звездное летнее небо. Закуривая, Антон слышит краем уха, что девчонки его обсуждают — даже на фоне ревущей в гараже музыки свое имя он слышит очень точно. Следом за Антоном из гаража вываливается Джабрик. — Эй, Шастун! — тот уже напился и смотрит на него так, будто собирается предъявить за все и сразу, начиная от внешнего вида и заканчивая формой кудрей. Он всегда становится агрессивным, когда бывает пьян, — Вискарь будешь? Антон косится на пиво в руке. Так все и начинается. Сначала вискарь, потом какая-нибудь тупорылая игра, которую Джабрик придумывает на ходу, а потом утро, головная боль и безысходность, граничащая с отчаянием. Это если он не решит опять, что им нужно делить Аллочку и выяснять отношения. Антону и без вискаря хватает этого дерьма. — Не, — мотает он головой, выбрасывая бычок, — мне что-то плохо. Я домой поеду. — Ну и че ты, бля, — Джабрик как всегда, немногословен. Наскоро попрощавшись, он забирает виолончель и плетется по той же грунтовке в сторону шоссе, уже не обращая внимания на лужи и белизну своих кроссовок. Его легко отпустили — он и правда здесь чувствует себя чужим, хотя вокруг друзья. Одна компания. Иногда Антон замечает такое безразличие к нему, что становится просто невыносимо. Но друзей не выбирают, так ведь? *** По привычке, точнее по забитому в навигаторе адресу такси привозит его к соседнему дому — часто Антон прогуливается перед тем, как зайти домой. Кое-как добредя до лавки и устроив на ней виолончель, он щелкает зажигалкой, прикуривая. Настроение паршивое. В середине лета надо бы тусить и развлекаться — Антону еще даже нет тридцати, и ловить кризис среднего возраста вроде бы рановато, но с ним явно что-то такое происходит. Плеер в ушах услужливо подсовывает «Саммертайм сэднесс», но это не просто сэднесс. — Как мы докатились до этой жизни, подруга? — спрашивает он у виолончели. Она, молчаливо прислонившись к спинке лавочки, конечно, не отвечает. Неподвижная, почти мертвая. Как и Антонова жизнь. Он — как муха в янтаре, застрявший под одним из летних закатов. Похоже, даже не в этом году. Все как-то скаталось комом. Сколько он живет в этой желтой «сталинке», года три? Как давно вся тусовка перебралась сюда из их чертова города? Наверное, года три и есть. Как раз, когда в жизни Антона все пошло не так. — Вот бы и меня кто-нибудь спас, милая, — грустно заключает он, выбрасывая бычок и поднимая с лавочки виолончель, — Что ж, пойдем, покажу тебе твой новый дом. В квартире пахнет чем-то вкусным — это Журавль опять проводит кулинарные эксперименты. — Хэээээй бро! Не вздумай никуда сбегать, — кричит он из кухни, — ты мне нужен! И твой рот тоже мне нужен! — Пошел ты, — тепло отвечает Антон, осторожно прислоняя чехол к стене в коридоре. Шутка не бесит, просто Антон по привычке носит маску чувака, огрызающегося на такие приколы. Типа, весь из себя гетеро-футболист. Только в футбол он уже давно не играл, а гетеро никогда, наверное, по-настоящему и не был. Журавль выглядывает в коридор: — Фух, слава Богу, ты один. А то я сначала шучу, а потом мозгами верчу. — Чего ты там делаешь? — с кухни тянется аромат выпечки, и Антон с удовольствием вдыхает. — Оладьи с джемом, почти готово. Что это у тебя? — Он косится на чехол. — Виолончель. Зинч хотел ее выкинуть, у меня рука не поднялась ему позволить. — И правильно! — кричит Журавль уже из кухни, — Мы должны помогать музыкальным братьям меньшим! Антону повезло с соседом. Журавль — единственный адекватный человек в окружении, не считая его лечащего врача. Они вместе переехали и долго тусили в этой Стасово-Зинчевской тусовке, но мудрый Журавль давно уже заявил, что не собирается больше допускать в свою жизнь таких токсичных людей, и оборвал все контакты. Иногда Антон хочет сделать то же самое, но что-то его останавливает. Наверное, он просто безвольная тряпка. — Хуяпка! — возникает рядом Журавль, подслушивающий Антоново бормотание, — ты опять загоняешься? Пошли есть. В такие мрачные дни, как сегодняшний, Антон благодарит мироздание за такого друга, без него он бы уже свихнулся. Как хозяюшка, тот умильно смотрит на поедающего оладьи Антона, утрировано вздыхая от счастья. По Журавлю никогда не понятно, придуривается он, играет или переигрывает. На прямой вопрос об этом тот всегда отвечает, что в тупых сериалах, где он снимается, подходят все три варианта, так что он просто постоянно репетирует. — Дашь посмотреть трофей? — вежливо интересуется Журавль, уже по-честному, пока они собирают со стола. — Ты и на виолончели играешь, что ли? — удивляется Антон. Вроде бы, кроме гитары и ее производных в послужном списке Журавля ничего не было, но он — артист и неплохой музыкант, а знакомы они всего несколько лет, так что сюрпризы могут быть разные. — Нет, но мне интересно, — объясняет он, — я так — просто пощипать, без смычка. Можно? Антон так устал, что способен только бессильно кивнуть и, закончив ужин, поплестись за ним в свою же комнату. Воодушевленный Димасик способен расшевелить кого угодно, включая и древнюю виолончель, и древнего Антона. Причем сделать это с такой неподдельной добротой ко всему живому, что называть его иначе, как Димасиком, у Антона язык не поворачивается. Хотя мужик он, в общем-то, здоровый, широкий, а последнее время даже мускулистый, потому что регулярно качается. Антон на фоне него уже начинает выглядеть совсем дрищом, хоть он и выше. Но лицо и манеры у Журавля такие добродушные, даже порой детские, поэтому — Димасик, и все тут. Чехол открывается легко, но достать инструмент из бархатной ниши они не спешат. В желтом свете лампы лакированное дерево выглядит таким живым, кажется, коснешься — а виолончель вся вздрогнет, как от щекотки. Кроме этого небольшого желтого торшера комнату ничего не освещает, и дело не в уюте и стиле, просто Антон никак не может вкрутить лампочку. Журавль тоже залипает, скользя взглядом по красиво изогнутым эфам. За ним наблюдать сейчас тоже интересно — ничего из себя не строит, не притворяется и не дурит, как обычно — наоборот, Журавль сейчас очень искренний и какой-то прямо настоящий. — Какая она красивая, — шепчет он, касаясь струн кончиками пальцев, — а почему такая маленькая? Мне казалось, виолончели больше. — Наверное, половинка, — пожимает плечами Антон, — или три четверти. Детский формат. — Наверное, — рассеянно бормочет Журавль, осторожно вытаскивая инструмент из чехла. Уместив ее на коленях, как гусли, он пробует ноты — пощипывает струны, возит пальцем по грифу. Звуки выходят глухие, но так и должно быть — аккуратный к любым музыкальным инструментам Журавль трогает струны очень осторожно. — Не понимаю, как люди играют без ладов, где тут «до» вообще? — пытается он нащупать хоть какие-то привычные границы, пока пальцы плавают туда-сюда. — Соседняя струна, — машинально хмыкает Антон, разглядывая малышку-виолончель. В руках взрослого человека она кажется совсем хрупкой и крохотной. Журавль удивленно косится на него: — А ты откуда знаешь? Ты играешь, что ли? Точно, они же не говорили никогда об этом. Антон так давно никому об этом не говорил, что забыл и сам. — Играю. Играл, — поправляется он, — очень давно. — Серьезно? Нифига себе, — Журавль тут же протягивает ему виолончель, — возьмешь? Антон замирает в смятении. Одновременно трогать ее и хочется, и не хочется. Журавль терпеливо ждет. — Ну, настроить надо бы, наверное, — Антон все-таки берет ее в руки, — но у меня ни камертона, ни приложения. Да и струны, наверное, надо поменять. Бормоча, он по-хозяйски укладывает виолончель грифом на плечо, неловко поддерживая снизу ногой — без шпиля ее некуда опереть. Она кажется в руках такой крохотной, что и не понятно даже — это Антон вырос таким здоровым лбом, или инструмент действительно уменьшенной версии, для детей. Странное чувство стеснения мешает ему достать смычок, и Антон машинально выводит щипками «В траве сидел кузнечик», ориентируясь больше на слух, чем на память, потому что инструмент, конечно же, не строит. Зато кисть ощущается на своем месте, округлая, сильная, как говорила первая Антонова богиня-педагогиня: «Рука-калабашка». Улыбка трогает уголки его губ. Мария Васильевна каждый раз добродушно ворчала, когда он называл ее богиней. Но воспоминания болезненно ощущаются странной смесью тепла, ностальгии и страданий. Где же та Мария Васильевна сейчас? Антон хмурится, вертя виолончель в руках: — Я уже и не помню ничего, на самом деле. — Ты с дуба рухнул, Антон, — кажется, Журавль вспоминает выражения ровно того же возраста, что и пыльный инструмент, — ты играл на такой серьезной штуке! Прям играл? — Ну да, музыкалка, — пожимает он плечами, — потом немного в оркестре, еще в первом вузе. Ничего особенного… — Чуваааак, — тянет Журавль, отнимая у него виолончель и бережно проходясь по теплой деке рукой, — ничего особенного, это же охренеть! Это же нельзя забрасывать ни в коем случае! Это дар! Антон хмурится. — Да какой дар, Димасик. Это ты у нас музыкант — играешь на всем, что не приколочено. — Да я серьезно! — восклицает Журавль, продолжая поглаживать деревянный бок. Он держит инструмент, как младенца, даже покачивает также, — На этих струнных же можно только в детстве нормально научиться, я вот сейчас даже не возьмусь, поезд ушел. А ты просто можешь все вспомнить, это же так круто! Он говорит что-то еще, пока с любовью укладывает виолончель обратно в чехол, а на Антона нахлынывает снова этот странный коктейль из воспоминаний. Он действительно играл, и даже любил все это, но потом почему-то перестал. Настоящая причина ускользает от осознания, память подсовывает какие-то картинки про универ, переезд в другой город, новую работу, айтишную тусовку Стаса и Зинча, в которой он, собственно, до сих пор и вращается. Как будто бы сама по себе взрослая жизнь и была причиной. Жизнь, в которой не было места для детских увлечений. Антон трет глаза. — Я устал, Журавлик, — бубнит он сквозь ладони, и тот, пожелав добрых снов, уходит к себе, понятливо оставляя его одного. Сквозь беспокойный сон где-то на грани реальности и грез Антону кажется, что виолончель в чехле тихонько напевает что-то и ласково зовет его по совсем забытому имени. Но звуки тяжело различить сквозь то ли толщу воды, то ли липкую противную завесу, склизкую пленку. Как будто бы Антон находится внутри плотного пузыря с запасом воздуха всего на несколько минут. Антон кричит во сне и мечется, и пузырь рвется, а потом, как часто бывает во снах, через монтажную склейку он уже сидит в тумане, потерянный, как в мультике про ёжика, который упал в реку. Только больше он не один. Он точно не один, и ощущение чьего-то важного присутствия хочется заполучить, запомнить, унести с собой обратно из этого сна.