***
– Люци, можно поговорить с тобой на интимную тему? Только если ты можешь говорить искренне. Если нет, то не нужно. – Попробуй. Я не могу предугадать заранее. – Ты испытываешь возбуждение, наказывая Драко? – Глупо было бы отрицать. Да. И я уверен, что большинство родителей испытывают садистское удовольствие. Хотя не все признаются даже себе самим и будут с пеной у рта утверждать, что нет. Мне нравится пороть Драко. И Гарри я выпорол с наслаждением. А ты? Если уж у нас зашел такой разговор. – Нет! Мне не нравится наказывать своих студентов. Ну, может, иногда я испытываю некоторое злорадство – типа: а я предупреждал! Но по большей части я выполняю неприятную работу. – А наказывать Гарри? Извини, ты сам начал. Кстати, а с чего ты вдруг начал? – Да вот, вспомнилось, что Гарри говорил мне о тебе. Северус специально построил фразу так, чтобы Люциус не понял, что "Гарри говорил, что Драко говорил...", и Люциус действительно не понял. – А! Ну, тебе нравится пороть сына? – Категорически нет. Приходится заставлять себя забыть о том, что Гарри мой сын, и воспринимать его просто как очередного проштрафившегося студента. Ты же знаешь: я умею "забывать". – Разумеется. Иначе ты не смог бы так обманывать Темного Лорда. И можно было бы еще тогда понять, что развлечения нашего босса удовольствия тебе не доставляли. Хотя держался ты с неподражаемой невозмутимостью. Было такое впечатление, что тебе безразлично и скучно. – Ну, вообще-то, мне было противно. – Положим, мне тоже было скорее противно. Мне кажется, искреннее удовольствие кроме Волдеморта получала только Белла. И она изначально такой была. Темный Лорд сначала был совсем другим. Отчего-то он всё менялся и менялся в худшую сторону. А большинство ПСов испытывало боязнь. Причем Лорд отлично об этом знал и наслаждался не только болью жертв, но и страхом сподвижников. Тебе реже всех приходилось использовать палочку, потому что твое равнодушное "Круцио" не приносило радости Волдеморту. Ему хотелось, чтобы тот, кто вынужден пускать в ход пыточное, тоже терзался. А что тебя вдруг заинтересовало в моем отношении к порке детей? – Вот мне тоже казалось, что тебе неприятно смотреть на корчащихся людей. А на Драко приятно? – Я могу построить аналогию. Наверно, Воландеморту было приятно. Он же не считал нас равными. Неловко и тошно, если рядом с тобой егозит и вопит от боли солидный человек, иногда пожилой, толстый. Особенно – свой, которого ты уважаешь, с которым дружишь, когда он орет, извиваясь на полу. И ты понимаешь: ему неудобно, что ты его таким видишь, раболепствующим, пресмыкающимся, готовым на всё. А Волдеморт вероятно ощущал нас как своих халдеев. И наслаждался нашим бессилием. Тем, что как бы мы ни воображали себя вельможами, мы не сможем не подчиниться. Он упивался этой властью над нами больше, чем пытками или убийством маглов. – И? Это то, что ты чувствуешь, наказывая Драко? И наказывая Гарри? – Ну, да, если быть честным с самим собой. Я же не глупец, чтобы не замечать собственных подспудных желаний. И трусом никогда не был: свои слабости, которых у меня немало, никогда перед самим собой никаким ханжеством не прикрывал. И сам буду отвечать перед Высшими Силами. Но ни с кем другим, кроме тебя, говорить на эту тему не стану. Наслаждение властью над детьми, их беспомощностью, тем, что я причиняю боль, а они терпят, потому что у них нет выбора. Кстати, именно поэтому никакого удовольствия я бы не получил в клубе флагеллянтов. Мало того, что взрослые, еще и добровольно... Пфф... Мне было бы трудно избавиться от чувства фальши из-за того, что они будут подыгрывать, поэтому какое уж тут удовольствие? Для меня главное, что ребенок вынужден подчиниться против своего желания. Что у него нет возможности не подчиниться. – А то, что перед тобой твой собственный сын, тебя не смущает? – Нет. Это только добавляет остроты ощущениям. Нужно обязательно перешагнуть эту грань. Никто не сможет бить СВОЕГО ребенка, если не сумеет почувствовать в этом аромат запретного, а потому более сладкого греха. Грех, который никто грехом не считает, издавна освященный традицией. И вот ты упиваешься тем, что это не только МОЖНО, но даже одобрено, но внутри себя-то знаешь, что это грех. Это же такой смак – заниматься греховным, пряча его не за глухими стенами, а внутри традиций, практически на глазах у всех, – Люциус плотоядно облизнулся. – Кто-то признает, что понимает, чем занимается, кто-то прячет так глубоко, что сам и не найдет. Но я так тебе скажу, те, кто от себя скрывают свое знание – самые жестокие садисты. Знаешь, как это бывает у ханжей: не они виноваты, что смотрят на женщину с вожделением, а она – соблазняя их своим видом. Так и тут. От своего сознания он может спрятать понимание, что он садист, педофил и инцестник, а от подсознания – нет. Вот и избивает ребенка самым жестоким образом, кроме всего прочего еще и вымещая на том свою злость за то, что ребенок соблазняет его на грех. Сев, я уверен, что восемьдесят процентов родителей, наказывающих детей, испытывают сладострастное упоение властью. Хотя едва ли половина из них готова в этом признаться даже самим себе. Раньше люди были честнее. И не скрывали, что любят наблюдать за телесными наказаниями на площадях – вплоть до казней. Ну? Я признался. И что теперь? Чувствуешь отвращение? Ты станешь избегать меня? Перестанешь со мной общаться? Отвернешься от меня? – А ты испытываешь физическое желание, физиологическую тягу к детям, вожделение? – Нет! – с негодованием отверг Люциус. – Ни в малейшей степени. Мне более чем достаточно моей власти и его беспомощности, его страха и боли, его стыда, его унижения, его нежелания и его покорности. Когда я вижу, как он не хочет, боится, трясется, но слушается!.. Это невозможно сладко! И сначала он терпит... терпит... А потом не выдерживает и начинает вилять задом... Я приказываю: "Лежи смирно. А то хуже будет". Я понимаю, что он не может. Но он старается – у него не получается. И он всхлипывает от страха... Еще не орет, но я знаю, что до этого уже недалеко... Извини, – голос Люциуса наполнился злостью, – но я от физической близости ни с кем никогда не получал столько наслаждения, как от порки сына. – Ну, тогда это твое дело. Если без вожделения. Не отвернусь. Что я за друг, если порву с тобой из-за одной присущей тебе слабости... Со своими грехами каждому разбираться самому. Наказывать Драко тебе всё равно придется. Я ведь тоже всё равно секу студентов, как бы я к этому ни относился. Кстати, в том числе и Драко часто оказывается под моими розгами. А раз ты всё равно наказываешь Драко, почему бы не получать от этого удовольствие? Любую работу лучше исполнять с радостью. Но хорошенько подумай, что Драко твое удовольствие чувствует. И оно в его ощущениях воспринимается как инцест, к которому его принудили. – Ты уверен? Я вроде не показываю, что мне сладко. По пустякам не придираюсь. Это же действительно наказание за проступок. И выглядит именно заслуженным наказанием, – неуверенно проговорил Люциус. – А дети всё равно чувствуют. Даже, когда родители сами себе не признаются, прикрываясь воспитательской строгостью или заветами предков. Садизм – он же сам по себе сексуальная перверзия. Вот дети и чувствуют. А когда тебя порол отец, ты разве этого не ощущал? – Видишь ли, – чуть смущенно усмехнулся Малфой, – мне нравилось. Ты читал "Исповедь" Руссо? Ну, примерно так. Только он хотел, чтобы его порола мадам. А у меня мысль о том, что это могла быть женщина, кем бы она ни оказалась, вызывает брезгливость и отвращение. А отцовское внушение… Так оно и теперь… – Люциус насмешливо блеснул взглядом. – Ты намекаешь, чтобы я уточнил? – Я намекаю, чтобы, если ты не захочешь об этом знать, мог сделать вид, что не заметил. – Логично. Так что там "теперь"? Находите повод? – А это просто, – Люциус – холодный, высокомерный, чопорный Люциус – бесшабашно улыбнулся, словно перед прыжком с тарзанки... – сколько отсчитаю сыну, вдвое получу от отца. За то, что не уследил и что вовремя не научил. Да и любой непорядок в маноре... кто бы ни провинился... Лорд Малфой продолжает воспитывать Наследника, совершенно не считаясь с его годами, – сыронизировал Люц. – Впрочем, что там наших с тобой лет. Если прикинуть, что при удаче волшебник доживает до двухсот-трехсот, то мы едва вышли из подросткового возраста, – и хохотнул. – Так что ты Драко не жалей, я учитываю последствия. И как ни люби это дело, но когда Абраксас начинает отсчитывать своей тростью шестой десяток!.. Стоять, опершись ладонями на стол и отклячив голую задницу, молчать и не дергаться… становится проблематично. Да, вероятно, давно хотелось Люциусу поговорить на эту тему. А подходящих собеседников, видать, не попадалось. Ну, что ж, Северусу не трудно: если другу нужно, он всегда готов составить компанию. В смысле – для беседы.***
– Дед, ты высек Гарри? – Разумеется. – И он, конечно, вытерпел. – Конечно. И даже не дрогнул, когда я привязал его перед наказанием, – улыбнулся Десимус. – Хотя в привязанном состоянии легче переносить порку физически, зато тяжелее психологически, осознавая свое абсолютное безвластие. Да и страшнее: что же я такое задумал, раз вдруг привязал? – А будет слишком бесцеремонно задать тебе нескромный вопрос? – Я слушаю. – Что ты сам испытываешь, когда наказываешь Гарри? Десимус иронично приподнял бровь, наглядно демонстрируя явное родство с Северусом. – Я имею в виду, тебе нравится его пороть? Ты испытываешь наслаждение? Возбуждение? Ты садист? – Очень странный и действительно нескромный интерес. – Извини. Ну, накажи меня. Но всё же ответь, пожалуйста. Что-то я усомнился в своем здравомыслии. – Хм… Как думаешь, это было красиво, когда ты, почти взрослый юноша, послушно разделся полностью, покорно вытянулся на лавке и отчаянно терпел, не позволив себе даже шелохнуться? А потом честно придерживался запрета лечить себя и ни разу не поморщился за две недели, пока заживали следы, а ты в одиночку восстанавливал полуразрушенный манор. – Я был виноват и считал, что всё справедливо. Дед, не уводи разговор в сторону. Ты никогда не наказывал меня зазря или сильнее, чем я мог выдержать. – А я отвечаю на твой вопрос. Красиво это было. Мне нравилось смотреть на упрямо сжатые губы, непроницаемое выражение лица и отточенные движения рук. Смотреть, как причудливо смешиваются гордость и смирение, как мой внук безропотно несет заслуженное с его точки зрения наказание и при этом выглядит высокомерно, как опальный юный князь. А ты наслаждаешься, когда берешь в руки розгу? – Нет. Я секу своих студентов, полагая это своей обязанностью. Я считал, что я понимаю, зачем я это делаю. Но кое-кто наслаждается. А ты? – Мне нравится наказывать Гарри. Но не в том, совсем не в том смысле. Ничего непристойного. Я не испытываю возбуждения или сладострастия. Вероятно, мое удовольствие схоже с удовольствием кузнеца, выковавшего клинок. Мне нравится разговаривать с Гарри, обучать его истории, показывать новые чары, следить за его тренировками, играть с ним. Отвечать на его вопросы, любые, обсуждать любую тему, он может прийти ко мне с самой серьезной проблемой и с какой угодно ерундой и знает, что я всегда свободен для него и ни от чего не отмахнусь. Я уверен, что он ощущает душевное тепло и мою заботу и опеку, именно ощущает, чувствует, а не гадает, как я к нему отношусь. Он мальчик, а я немолодой мужчина, но я никогда не считал зазорным обнять его и сказать, что я его люблю и горжусь им. Он верит, что я не сделаю ему плохо, не причиню вред. Я шлифую его способности. Я наслаждаюсь его нравом. Да, я люблю его наказывать. В такие моменты мне наиболее ярко виден его характер и результаты моих усилий по воспитанию. Для нас с ним порка – одна из шестеренок в сложной системе отношений Лорда и Наследника, с одной стороны, и прадеда с любимым потомком, с другой. Это некий важный ритуал аристократического рода магической Британии. Не буду делать вид, что я не понимаю, что это тоже садизм – получать удовольствие от своих действий, наблюдая, как человек преодолевает себя и справляется с болью или гордыней. – Ты считаешь, что человека можно лепить по своему усмотрению?! – В некоторой степени, если учитывать свойства исходного материала. Мне пока что нравится, что получается из тебя. – Вот уж спасибо! – Да пожалуйста! Я не закрываю глаза на то, что среди маглов телесное наказание постепенно становится всё более неприемлемым. Сначала по отношению к знати, потом к крепостным, к солдатам, к заключенным, к женам... Очередь дошла до детей. Маглы говорят о неприкосновенности личности. О том, что дети – самые незащищенные существа в этом мире – отлично чувствуют свою уязвимость, оттого что меньше и слабее всех, неуверенны в себе и ранимы. И когда те, кто должны быть их опорой и защитой, намеренно обижают и унижают их, заставляя чувствовать боль, страх и стыд, это скорее воспитывает либо агрессивность загнанного зверька, либо трусость и низкопоклонство перед имеющими власть. Но никак не достоинство свободной личности. И уж совсем не способствует душевной близости с родителями и доверию к ним. Более того, скажу я тебе, постепенно эти взгляды проберутся и в магический мир. Но хочется верить, что не распространятся на всех. Понимаешь, пока солдаты знали, что их положено пороть, не было чувства непереносимости порки именно с этой стороны, не оскорбляло их чести. То, что является общепризнанной нормой, не задевает тебя именно как личность. Пока что у нас все знают, что пороть детей – аристократическая традиция. И я надеюсь, что мы, элита, сумеем ее сохранить, так что, допустим, дети из аристократических магических родов будут гордиться, что их физически наказывают, когда больше ни у кого вокруг этого обычая не сохранилось. Нечто вроде Стокгольмского синдрома . Телесные наказания – элемент нашей культуры. И пока мы имеем возможность опираться на эту идею, мы, даже потворствуя своим прихотям, всё же не калечим нравственно своих детей. Заведомо зная, что Лорд имеет власть над жизнью и смертью вассала, никто не страдает от осознания чьей-то непререкаемой власти над собой. И нам предоставлен ресурс манипулировать этим инструментом при воспитании тех качеств, которые хотим видеть в своих наследниках. В том числе, как это ни покажется странным психологам, нерассуждающего доверия своему сюзерену. Но при этом от каждого из нас требуется та выдержка и хладнокровие, которыми, как ты сам сказал, отличались английские джентльмены. Потому что ни в коем случае нельзя перейти черту. Ты знаешь, что у маглов подавляющая часть детей, попадающих в больницы с травмами – жертвы не остановившихся вовремя родителей и опекунов, собиравшихся просто наказать подопечных? А сколько из изувеченных не попадает в больницы? Безнаказанность и власть развращает, а собственная жестокость всё сильнее распаляет. Вспомни Стэнфордский тюремный эксперимент или эксперимент Милгрэма . Я никогда не подходил к своим обязанностям безалаберно. И никогда не считал себя умнее всех. И если, по моему мнению, детей надо наказывать, то я обязан проверить, что говорят об этом врачи и ученые, и, если в телесных наказаниях есть опасность для детей, обязан выяснить, как эту опасность минимизировать. Так что это очень сложная тема. Зная о перверсиях, я старался, чтобы у тебя и у Гарри не возникало сексуально-эротических переживаний. Тебе проще оценить, насколько у меня получилось. И ты прав: как учитель и декан, применяющий подобные меры к своим ученикам, как отец и, возможно, будущий регент при Гарри ты должен вникать в эти подробности. Я жалею, что мы с тобой об этом не поговорили раньше. А я порол и буду пороть Гарри. А если понадобится, то и тебя. И очень надеюсь, что мое воспитание помогало тебе противостоять Волдеморту. И психологически. И физически. Десимус криво усмехнулся и кивнул, подтверждая какие-то свои выводы. Северус же давно угнетенно примолк, надолго задумавшись, а потом поднял на деда нечитаемый взор. – Да уж! У тебя и по поводу этой стороны вопроса целая философия! – Как и по любой другой. А иначе нельзя. Когда делаешь – делай хорошо. А чтобы делать хорошо, нужно иметь философскую систему, теоретический базис и практическую подготовку.***
За лето друзья Гарри побывали у него несколько раз, но так бывало и раньше. А теперь и он впервые погостил у каждого из приятелей, хотя боялся, что после приключения в Малфой-маноре его ни к кому не отпустят. Отпустили. Кроме того съездили с Северусом во Францию, побывали в любимых местах: музее импрессионизма и на вилле д'Эсте. А в Лувр сходили ночью через магический вход. Увидеть Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую в их изначальной форме можно только магическим зрением. И уже не существующие в магловском мире картины и скульптуры – сгоревшие, разрушенные, утонувшие, пропавшие без вести... А еще посетить залы музея с артефактами, где хранится столько интересных штуковин! И из Древнего Египта, и африканских, и от этрусков… В отличие от многих мальчишек и девчонок Гарри не скучал в музеях. Так же, как на концертах симфонической музыки. То ли характер, то ли воспитание. В конце лета Гарри получил настоящий подарок. Оказалось, что Северус съездил к родителям Гермионы, пригласил их вместе с дочкой в гости в Принц-манор и договорился, что если они останутся удовлетворены увиденным, то Гермиона погостит у декана Слизерина и его родни две недели. Ура! Ура!! Ура!!! Родители девочки были очарованы. И прекрасным имением, и великолепным домом, и вежливыми, галантными, тактичными хозяевами. В Лорде не чувствовалось ни капли высокомерия. Эйлин была мила и приветлива. Мальчик идеально воспитан. Учитель Гермионы был слегка насмешлив и нарочито строг, но явно было заметно родительскому глазу, как он любит сына и счастлив доставить ему радость. Грейнджеры со спокойной душой оставили дочку погостить у Принцев. А Гарри спешил поговорить с подругой обо всем. Захлебываясь, рассказывал о проведенном лете и о поместье. С азартом слушал ее рассказы и настойчиво расспрашивал... Познакомил с собаками и лошадьми. Покатал на собственном коне, гордом такой привилегией. Сводил ее в гости к некоторым вассалам, живущим на территории поместья. В том числе к парочке бывших учителей Гарри, решивших, что вассальная клятва Лорду не большая цена за спокойную и обеспеченную жизнь, и поселившихся в имении. Да и Гарри бывали нужны консультации по магловским урокам. Гарри гулял с Гермионой по парку и показывал ей все свои любимые места. Уютные уголки: беседки, старый заросший пруд, мостик над ручейком. Толстую горизонтальную ветку над водой, на которой они посидели вдвоем рядышком, глядя на озеро. Водопад на речке, над которым всегда висели радуги. Тайные местечки, куда не мог бы пробраться взрослый, зато мальчишка и девчонка могли сделать вид, что они спрятались ото всех: пещерка, пятачок за густыми кустарниками, шатер под елью, опустившей свои ветви... И на бригантину поднялись. Но в этот раз Гарри изображал из себя не юнгу, а юного хозяина. И трепетно представил гордость имения. Мертвый, сухой, но всё такой же монументальный и крепкий дуб – символ манора, олицетворение девиза Принцев: "Стойкие и в смерти". А еще продемонстрировал несколько помещений в доме: несколько смущенно заброшенный зал под крышей... самую малую гостиную, в которой не было мебели, а только камин, мягкий ковер во весь пол и подушки, разбросанные на полу – Гарри обожал валяться здесь, отдыхая или читая книжки... портретную галерею, где часами можно было рассматривать лица предков, непривычную одежду, какие-то аксессуары, украшения, оружие у них в руках или на поясе... рыцарский зал с доспехами, мечами, шпагами и кинжалами на стенах, составленными в пирамиды алебардами и копьями, стойками и витринами с артефактами и драгоценными безделушками... И девочка ничего не имела против рыцарского зала, тем более что мальчик знал столько легенд обо всех этих предметах. Гарри познакомил Гермиону со своими самыми любимыми домовиками, просто осчастливленными вниманием Наследника. А Баг оказал честь гостье маленького хозяина и явился знакомиться сам, к тому же приведя с собой Милли и трех котят. Дети наговорились, нагулялись и наигрались всласть. Профессор зельеварения оказался столь же язвительным, как в школе, но на самом деле при ближайшем рассмотрении совсем не зловредным. А величественный и ослепительный Лорд, который вызывал поначалу оторопь и мурашки от страха – отличным рассказчиком и кладезем знаний, так что Гарри уже подумывал, что прадеда пора спасать от любознательной подруги.