Непролитые слёзы

Тьелко лежал — как живой, казалось — вскочит сейчас, отряхнётся по-собачьи и улыбнётся, улыбнётся валинорской ещё улыбкой, светлой, проказливой, задорной. Разучился так… и не упомнить, когда. После Браголлах, должно быть. И уж точно — после Нирнаэт. Как живой — только тонкая струйка крови в уголку рта да остекленевшие зелёные глаза выдавали: нет, не встанет. Больше никогда. — Он ведь уже зарубил его, — рассказывал тихо кто-то из верных Тьелко, — князь Келегорм наклонился взглянуть, а тот раз — и в брешь в доспехах кинжалом. Словно колдовство. Сколько же князя из любой переделки невредимым выносило, а тут — глупо как-то… Смерть не бывает умной. Лаурэ закрыл Тьелко мёртвые глаза и поднял взгляд — как тёмная пропасть в дождливый серый день. Сказать бы, утешить, но слов не было. Такое — не утешить, у самого будто… будто из фэа выдрали с кровью три дыры вдобавок к той, самой большой, что, кажется, с каждым годом только росла и засасывала ненасытно любую радость. Ринкэ… Курво, уж больно тот всегда настаивал, чтоб обращались по отцовскому… не повезло куда больше. Если так вообще можно — о смерти. Стрела в грудь, где только нашли бронебойный наконечник, небось, гномья работа… что уж теперь? Скрюченные пальцы вцепились в горло, в остановившихся глазах так и застыл ужас — задохнулся, захлебнулся собственной кровью, залившей доспех, пол вокруг… сколько крови, сколько ещё её должно, наконец, быть? И вовсе он не был похож на отца. В этом-то — точно нет, отец умирал среди сыновей, пусть с болью, но и со славой. Тьелпэ здесь и близко не было — и к лучшему, братья бились по всему Менегроту, Курво умирал — один, и от этого виделся Маэдросу в его лице детский страх. С таким прибегали к нему в комнату по ночам братья, когда были слишком большие, чтобы спать с родителями, слишком маленькие — чтобы не бояться смутных теней. Каждого укладывал рядом, обнимал, тихонько напевал, как умел, не Лаурэ, но они и не за тем приходили. Просто — чтобы не одним. Курво Маэдрос закрыл глаза сам — пальцы обожгло холодом. Остаться бы и сидеть здесь, с братьями. Застывшие близнецы в углу, кажется, и сами почти не дышали, только прижались друг к другу покрепче. Одна радость — что не из них кто-то, тогда бы наверняка и второй отправился следом. Лаурэ тихо говорил с кем-то из верных, уже своих — про могилы, даже по холоду — не довезут, да и есть ли разница, где лечь в землю? Две бедовых головы, глупые, жестокие местами… неразлучные, даже в смерти. — Князь Маэдрос! Князя Карантира нашли! …Карно был ещё жив, да только радоваться этому не было причины. Есть предел сил и мастерства даже и тех, кого сама Эсте обучала, и перемолотые ударом секиры внутренности, пожалуй, и она сама бы не исцелила. Карно дышал часто и коротко, сколько бы ни дали ему маковой настойки — всё одно боль была слишком сильна. Глядел затуманенным взглядом — узнал ли и вовсе? — Майтимо… Нельо… Давно уже никто не называл его — так. Сам запретил. После Нирнаэт. Слышать больше не мог. «Нельяфинвэ» и вовсе отбросил после Ангбанда — слишком уж высокомерно, с вызовом звучало тогда. — Это я, Карно. Это я. Рука уже ледяная, кровь нет толку останавливать, только длить муки. — Холодно, Майтимо. Холодно, — прошептал Карно едва слышно. Плащ плохо грел, грязный, мокрый, но ничего другого не было, нечем укрыть. Карно знобило так, что зубы стучали под синеющими губами. Усталый целитель хмуро и скорбно покачал головой в ответ на невысказанный вопрос. — Не больше часа, князь. Протянет не больше часа. Карно трясло крупной дрожью, взгляд расплывался, и он только шептал в полубреду: — Майтимо, холодно, страшно, Майтимо… Где ты, почему темно? Маэдрос сглотнул ужасно сухой, дымный ком в горле. Карно лежал прямо на каменном полу, на своём же плаще, в тёмном, продуваемом сквозняками углу. Лечь рядом, проклиная ледяной доспех, неловко и осторожно приобнять, поцеловать в покрытый испариной висок. — Тише, Карно, тише. Я здесь. Я никуда не денусь. Как в детстве. Как маленькому. Собственный тихий, охрипший голос казался чужим, когда он запел, тихо, едва слышно, проклятую старую колыбельную — так, чтобы слышали только они с Карно. Тот заметался — боль снова накатывала, потянулся, попытался вцепиться и хрипло взвыл, потревожив рану. Пахло — как на скотобойне. — Принесите горячего питья. И ещё маковой настойки, — Маэдроса мутило от самого себя. — Мы дали столько, сколько только может вынести эльф, не отравившись насмерть, — возразил было целитель, но осёкся под его взглядом. — Да, князь. Будет сделано. Маэдрос гладил Карно по голове, шептал — сам не помнил, что, пел обрывки песен, говорил, не слыша своего голоса, когда вливал в дымящийся травяной отвар добрую половину флакона. Руки не дрожали — ни когда отдавал флакон, ни когда приподнимал голову Карно, чтобы напоить. Тот только тихо стонал и скрипел зубами — слишком больно даже для крика. Руки не дрожали — Маэдрос ненавидел себя за это. Не дрожал и голос. — Выпей, Карно. Станет легче. Выпей и засыпай. Боль постепенно отпускала Карно, маковая настойка затмевала разум. — Отец обещал… завтра поедем в Тирион, дедушку навестим… снова ты нас всех оставишь и с Финьо заболтаешься… и потом снова уйдёте бродить на неделю, Тьелко снова в леса в свои, а Лаурэ за арфой ничего не видит, третью ночь строчит… опять я один буду… — бормотал он, и лицо его стало обиженным, совсем по-детски. В груди провернули ржавый гвоздь. — Хочешь — мы тебя с собой возьмём? — выдавил Майтимо хрипло, с трудом. — Конечно… только… я посплю немного, и пойдём сразу, сразу… только не уходи… — Карно сжал его ладонь, — не уходи, пока не засну… — Я не уйду. Засыпай. — Колыбельную, хочу… колыбельную… Маэдрос снова запел. Это походило на скрежет дерева, но Карно было всё равно — дыхание его выровнялось, становилось реже, прерывистее. Но он улыбался, улыбался до самого конца, до самого последнего вздоха, когда тело его расслабилось и застыло. Маэдрос не знал, сколько сидел рядом и смотрел на спокойное бледное лицо с навсегда застывшей улыбкой. Лаурэ дозвался его не сразу, потормошил за плечо. — Вот и всё, — вырвалось глупо. — Ему больше не больно, Лаурэ. Во взгляде того были слёзы и отчего-то — жалость. — Я знаю, Май… Маэдрос. Ты всё сделал правильно. И обнял, шепча на ухо: — Поплачь уже наконец хоть сам. Слёз не было. Давно. — Не могу, Лаурэ. Не могу. Они сидели, обнявшись, казалось — вечность. Были слышны тихие голоса, свистел ветер, и хотелось забиться в самый мрак, чтобы никто не трогал, чтобы не говорить и не думать, потому что все мысли неизбежно перетекали в безжалостное «зачем?». Ни Камня, ни троих братьев. Ни яростного Тьелкормо, ни язвительного Куруфинвэ, ни ворчливого Карнистира. Казалось — привык терять, что испугать-то уже может. А оказалось — не испугать. Просто стало холоднее. Пусто стало ещё на несколько сокровенных уголков фэа. Может, стоило вырвать Камень из рук девочки? Что детские слёзы перед бесчисленными смертями? У него руки в крови — что ему терять, братоубийце? Не смог. Пришлось бы ударить, вырывать камень из рук, слышать, как плачет. И казалось — перед ним все его братья и кузены, младшие родичи, все дети Химринга, что рождались, росли и гибли на его глазах. Лаурэ чуть отстранился, что-то кому-то говорил. Надо прийти в себя, надо вникнуть, он — их предводитель, ему и разбираться, ему решать, не Лаурэ. — …тела собрали, могилы копать трудно. Жжём что попадётся под руку, чтобы растопить землю, но, боюсь, не хватит. — Рубите деревья, пошлите в лес отряд, — Лаурэ говорил непривычно резко. — Там были верные князя Келегорма, говорят — снега по пояс. — Что делали верные князя Келегорма в лесу? — Маэдрос заставил себя вмешаться. — Я не помню, чтобы кто-то отдавал приказ о разведке — да и о погоне заботиться поздновато. «Я не хочу. Я не могу». Эльда замялся и опустил глаза. Из чьего отряда? В голове всё путалось. — Они… были злы после смерти князя. До этого ещё поймали сыновей Диора, ну и обозлились, решили — нечего им здесь делать, пусть куда хотят — туда и идут. Можно было бы, конечно, поторговаться с теми, кто сбежал, а теперь ищи ветра… Маэдрос уже не слушал, выцепив главное. — Верно ли я понял, — собственный голос почти напугал его ледяным холодом, — что воители нолдор выгнали в зимний лес двоих детей? — Князь… — Верно ли я понял? — повторил он всё так же спокойно. — Приведи ко мне тех, кто это сделал. …потом было сказано много лишних слов, потрачено время, перед тем, как он пошёл за двумя хуже чем жестокими — глупыми эльдар. Шёл снег, наметая сугробы по пояс даже ему, но Маэдрос искал — долго и тщетно, пока над Дориатом не начал подниматься серый рассвет, и после этого, а снег всё продолжал сыпаться. — Мы не найдём их, князь Маэдрос, — развёл, наконец, руками один из этих безнадёжных глупцов. — Князь Маглор сказал тебе верно — даже Хуан не взял бы здесь след. Маэдрос молча смотрел на них. Они ведь даже не понимали. — Ищите, — бросил он в недоуменные лица. — И не возвращайтесь в лагерь, пока не найдёте детей, живых или мёртвых. Он повернулся, чтобы пойти назад по их же следу. — Князь! — полетело в спину. — Нам не выполнить этого приказа — только умереть и останется! Маэдрос обернулся. Не было ни злости, ни гнева — только пустота. — Тогда умрите. Как эти дети. Вы изгнаны из владений сыновей Феанора, а если попробуете вернуться — вас встретят как врагов. — Смилостивись, князь! — крикнул второй в порывы ветра, отчаянно и испуганно. Маэдрос не взглянул на него — просто пошёл прочь, не оглядываясь. Бродил по лесу в одиночку ещё и ещё в зряшной надежде — ни детей, ни их тел. Он знал — и Лаурэ, и близнецы беспокоятся, но это отчего-то было безразлично. Наконец, силы его оставили — возле вывороченных корней дерева, под которыми можно было, скорчившись, спрятаться от ветра. Снег, однако, долетал и туда, оседал на волосах, на плаще. Если долго сидеть так — перестанет таять. Засыплет. Укроет. Он позволил себе на мгновение поддаться этой надежде — прежде чем поднимется и вернётся в лагерь с пустыми руками. И снова перед ним встанет безжалостный в своей простоте вопрос — «зачем?».