Трип

Излишняя близость — твой взгляд, я так к нему равнодушен. скажи, если тебе станет плохо, и я сделаю еще хуже.

После того концерта Оксимирон больше ни с кем не ебался – как отвело. Номер Саши медленно перекочевал из памяти в закреплённые чаты, куда всегда можно было вывалить собственный поток сознания, не стесняясь и не скрывая, зная, что не осудят. Время шло своим чередом, весна прошла мимо – с обострением и постоянными психологическими сессиями, с редкими встречами с друзьями, туром, работой. Концерты были грандиозные, встреч с фанами было море – но неизменным оставалось только одно – цветы стали появляться чаще, пробиваясь сквозь гладкую, тонкую кожу. Они не покрывали его с головы до ног, не обвивали шею, не пробивались сквозь вены, не доводили до грани. Но заставляли вспоминать соулмейта, избегать прикосновений, не прикасаться самому – резко вспомнив, что у остальных они тоже есть. Приближалось лето – последние концерты тура, батл с Гнойным, что на некоторое время, после обговоренной даты предстоящего батла, затих и редко писал что-то в своем твиттере. Казалось, недавно опубликованный пост уже неделю висел на его странице без обновлений. Не то, чтобы Мирон следил – просто находясь в этом инфополе, сложно было не узнавать что-то о Гнойном, даже от друзей, что любезно информировали чуть ли не о каждом вздохе главного мироновского хейтера. Не сказать, что это раздражало, просто иногда пытливость некоторых умов заставляла вздыхать с лёгкой, немного снисходительной улыбкой. Гнойный его не интересовал, по его отнюдь не скромному мнению тот был очередным “разочаровавшимся фанатом”, который из-за собственной обиды решил стать занозой в заднице на долгое время, и в конечном итоге – своего ведь добился. Окси сам его вызвал. Потому что так легче отделаться, получит свое и отстанет, а Мирон дальше поедет с концертами, не обращая внимания на назойливого паренька. Слава последние недели весны часто проводил с Сашей, они много гуляли , разговаривали и сблизились как-то быстро, резким рывком перерастая почти в лучших друзей. Ни о чем большем речи не шло: у Куромушки – любящий соулмейт, у Славы – предстоящий батл, кот и Замай с очередным заманчивым предложением. У Гнойного все налаживалось, раны после той ночи заживали и, к его удивлению, больше не появлялись, хотя таблетки он после выписки ещё какое-то время пил – мало ли. Но все затихло, ни лепесточка, ни росточка, ни маленького стебелька – ничего сквозь кожу не пробивалось и он наконец-то со спокойной душой мог вздохнуть. Готовился к батлу – такого мощного текста он до этого не писал. Все таки – дорвался, стоило показать, чего он стоит, высказать все идейному “врагу” в лицо, достучаться. Хотелось быть услышанным, доступно объяснить, почему конкретно к нему приебался, почему не отстал. Атмосфера перед батлом, несмотря на постоянные смешки со стороны окситабора, была весьма расслабленной, развалиться на барном стуле лениво потягивая пивко в ожидании оппонента – это хорошо, это расслабляюще. Несмотря на то, что Слава в целом не особо напрягался, в своей победе он был уверен, если не на все сто, то на девяносто девять процентов точно. Конечно, хотелось, чтобы Федоров забрался под кожу, поковырялся в душе, попробовал вытянуть что-нибудь сокровенное в попытке задеть, хотелось, чтобы банально поинтересовался чем-то не столько поверхностно, как делал это обычно, на своем альбоме или других батлах. Чтобы хотя бы попытался, но Гнойный, изучивший оппонента от и до, прекрасно знал, что таким он вряд ли займётся. «Для эго твоего размера – олимпийский - подходящий гроб» - все-таки верно он написал. Пиво было теплое, невкусное, пить его дальше не хотелось абсолютно. Он крутил стаканчик в руке, наблюдал из-под очков, как болтается на донышке алкоголь, запрокидывал голову и просто сверлил взглядом потолок. Никаких ожиданий не было. Просто праведный гнев. Народ вокруг неожиданно громко заулюлюкал, взрываясь довольными возгласами, и Славе даже не нужно было поднимать голову, чтобы знать, кто только что благословил данный бар своим присутствием. Он поменял положение и впился взглядом в стоящего в паре метров от него Мирона. Тот смотрел в ответ и Слава, натягивая на губы самую гадкую из всех своих улыбок, приветливо отсалютовал ему стаканчиком с пивом. Рядом сидящий Замай кинул на только что пришедшего недовольный взгляд и тут же отвернулся, произнося ёмкое «явился блять». Слава сделал так же – попросту отвернулся. Какое-то ещё время, пока народ в бар подтягивался ничего не происходило, просто помещение разделилось на две части, на две площадки. Слово СПб – полностью оккупировало бар, как будто поставив себе цель выпить все версусовское пойло за ночь. С Замаем почти не разговаривали, да и остальные ребята тихо ржали с чего-то своими стайками, давая Карелину побыть в блаженном одиночестве собственного разума. Всё шло ровно до того момента, как на руке, впервые за долгое время, разрывая кожу, стройным букетом стали проглядываться колокольчики, в этот же момент кто-то в помещении вскрикнул и он, натянув рукав пониже – обернулся. Мирон стоял, облакотившись на какую-то девушу, а та в свою очередь крепко держала того за руку, явно пытаясь помочь королю ру-репа избежать падения на глазах всей толпы. Окси заметно вело, нетрудно было догадаться, что сейчас – он обдолбанный в край, до звёздочек перед глазами, до тотального непомнимания, что происходит. А цветы зрели. Сердце стучало где-то в висках, кто-то в толпе кричал: «Ты же сказал, дурь лёгкая!» И Славу как прошибло, все стадии принятия от отрицания до принятия пролетели в голове одним громким щелчком. Какая ирония. Подарок судьбы, вот он – его суженный, стоял посреди бара объебанный и ничего его не ебало. А девушка руку не убирала, плеча касалась, благо через одежду, и быстро что-то щебетала. На место полного принятия пришла злость, за каждый раз, когда эта ебаная лысая карлица заставляла его корчится на полу ванной, вырывая цветы. А особенно за последний – относительно недавний, свежий в памяти раз, когда Слава мысленно уже со всеми попрощался. Рука болела, по пальцам тонкой струйкой на пол стекала кровь, на это было абсолютно все равно. Он подорвался с места как-то неестественно быстро, схватил обмякшего на руках девушки Мирона и за шиворот потащил к выходу из семнашки. Кровь бурлила в жилах, а в голове не было ничего, кроме желания высказать то, что теперь не засунешь в раунды. Народ за их спинами разрывался недовольными возгласами, кто-то бежал за ними, но Славу это не особо волновало, он со всей силы впечатал Мирона в холодную кирпичную стену и даже стянул с лица очки, приготовившись к долгой тираде, что несомненно должна быть сопровождена лёгкими ( или не очень ) болезненными побоями. Мирон не рыпался, моргал угашенно, нереалестично долго и медленно, взглядом с Гнойным встретился, смотрел на него так, будто не узнавал – а может в трипе в самом деле не узнавал – зрачки перекрыли цвет глаз совершенно, казалось, они полностью черные такие, стремные пиздец. Чувствовал, как его щеки холодные тонкие пальцы касались, пробежали по скуле – к губам, так и остановились. Задели уголок ногтем, случайно как бы, ненамеренно. И у Карелина в животе что-то перевернулось, взорвалось и потянуло вниз, губам стало щекотно, а бабочки в животе кровавую резню устроили, собираясь и самого парня непременно зарезать. Он отшатнулся, отпуская все такого же ничего не понимающего Окси, и, зло рыкнув «ебаный жид», громко хлопая входной дверью, вернулся в бар. Цветы с руки по дороге вырвал, там же и выкинул. Единственное, что сказал ему Андрей на новость: «Это пиздец, удачи» и, хлопнув друга пару раз по плечу, оставил его стоять в гордом одиночестве, окружённого толпой и пытающегося сосредоточиться на батле больше, чем на стоящим перед ним – уже трезвом (видимо, откачали) Мироне. Тот на него не смотрел, и Машнов задался логичным вопросом о том – помнит ли вообще и понял ли, что недавно произошло. Батл проходил в своем темпе, Славу в Мироне бесило, казалось, все: манера читать, уебанский поверхностный текст (он так и знал), незатрагивающий в Гнойном ни одной фибры души. Одно почему-то предательски отзывалось – постоянные прикосновения, толпа сначала взволнованно ахала, грешным делом вспоминая о Славкином страдающем соулмейте, да только сам он знал, что “суженный” стоит перед ним, поэтому совершенно не волновался, наоборот, хотелось, чтобы цветы на Мироне выступили, обвили тело и показали, каково в свое время было Машнову. Чужая рука в волосах, взгляд глаза в глаза, подрагивающие, длинные почти девчачьи ресницы. Слава предательски залип, благо хотя бы собственное лицо удалось держать в заебанно-похуистической манере. 5:0 Слава даже не удивился, улыбался для приличия, согласно кивал на поздравление, которое ему чересчур официально зачитал Замай, его унесло толпой – к бару, он лишь слышал, как Ресторатор просил Мирона остаться на подольше: “Ну проебал и проебал, отвлеклись, а то совсем крыша поедет”. Пересеклись они в следующий раз неожиданно и совершенно случайно в толчке, когда Слава, кое-как спрятавшись от нескончаемых поздравлений, стянул с себя очки и замер у входа, наблюдая плескающего себе водой в лицо Федорова. Выглядел тот паршиво: как-то подавленно, арийский шнобель на пару секунд показался Карелину не таким уж отвратным и сам бывший король ру-репа представился в разы симпатичнее, чем до этого. Слава ничего не сказал, лишь пошарил по карманам, и прислонившись к стене, закурил. Мирон, слыша чириканье зажигалки, последний раз провёл мокрой рукой по лицу и обернулся. Встретились взглядами, казалось, даже моргать перестали. - Че, поржать пришел? - Не, отлить. - И хули встал тогда? Слава затянулся посильнее, несколько шагов вперёд сделал, очки свои дурацкие опять на лицо натянул. - Вот скажи мне, жид, че ты такой гандон, а ? - Че ? – заторможенно переспросил он, хлопая своими большими, сука, очень красивыми, ресницами. - Ты хоть иногда о других думаешь? Окси смотрел недоуменно, казалось, искренне не понимая. - Ты угашенный? Нахуй иди. - Только после вас, Мирон Яныч. Слава волосы свои взъерошил, смотрел внимательно из-под стёкол очков. Мирона пробило воспоминанием о том, чем начался вечер, о том, кто сейчас перед ним, и о том, сколько хуйни он ему сделал, даже ни разу не видя его лица. Стоял, как стоял, лишь чуть напрягся. - Блять, нет. Гнойный устало улыбнулся, затушил бычок о раковину и лёгким щелчком отправил его в сторону. А потом с размаху прописал прямиком Федорову в челюсть. Тот отлетел в сторону, схватился ладонью за место удара, задышал загнанно. - Заслужил. Ничего не скажешь, - тихо изрек он. Слава подошел ближе, вот вроде ударил раз, пора бы остановится, но злость и обида в венах в отвратительную, ядовитую смесь смешались. Он схватил Мирона за грудки, опять к стене прижал и снова со взглядом его гипнотическим встретился – на этот раз трезвым, таким спокойным, будто его пиздить не собираются. У Машнова снова бабочки в животе бойню устроили, казалось, пытаясь прогрызть себе путь наружу, и он поцеловал. Слава не собирался его целовать, не собирался зло кусать чужие губы, проталкиваясь языком в рот. Гнойный не собирался прижимать только что побежденного врага к стене, водя по каким-то слишком худым бокам руками. Не собирался прощать, понимать или оправдывать – но чужие губы отзывчиво отвечали, чужие руки по итогу оказались в его волосах и тянули ближе. Поцелуй получился агрессивный, но такой правильный, как будто всю свою карьеру Гнойному стоило построить только ради этого. Тело под руками жилистое, тощее, грудная клетка у Мирона широкая, ключицы острые даже под одеждой, бошка только лысая, а так от тощей девки мало что отличает. На какую-нибудь привычную, мягкую, знакомую для рук девушку Мирон не похож был совершенно, но это и доставляло. Слава кусался до крови, потом выступившие капельки слизывал. Прокусил чужой язык, потом с лёгкой отдышкой остановился, встретился с абсолютно трезвым взглядом. - Мудила, – сорвалось с языка еле слышно – ненавижу тебя, блять, я из-за тебя чуть не сдох. Король ру-репа не ответил, водил руками по его шее – у Гнойного кадык дергался – заострял внимание на неровных ранах, касался их пальцем, а взгляд у него такой грустный был, что даже невольно проникаешься. Славу вело, он дышал неровно, чувствовал, как Федоров губами к шрамам прижимался, целовал, сука, аккуратно так, что сердце замирало. Обдавал кожу горячим дыханием, весь такой расслабленно – пристыженный, а у самого синяк на щеке зрел, и за дело ведь. Терся носом о славкину челюсть, как кот ластился, языком по скуле проводил, руками за торс обвивал, прижимался. А потом тихо, едва слышно выдохнул прямо на ухо: «Прости».