Трип

Кто никого не любит, пусть знает, что и он не пользуется ничьей любовью.— Эпиктет Тишина не нарушалась ни чем, кроме звуков чужого дыхания, прямо ему на ухо, вызывая мелкие мурашки по коже. Питерское солнце пробиралось в комнату через щель в занавесках, медленно и не торопясь подбираясь к кровати, сначала касаясь ног, а после поднимаясь выше. Воспоминания расплывались, покрывались дымкой и мало того, что не хотели становиться четче — они стремительно покидали голову. Тепло чужого тела рядом заставляло отказаться от перспективы открыть глаза, думая о своем. Перебирая пальцами девичьи шелковистые, немного спутанные волосы, вдыхая их аромат. Мирон и сам не понимал, по какой причине позволил этой девушке остаться, забраться в его постель и своевольно заснуть, Саша (ее имя он все-таки узнал, пока они ехали в такси — обдолбанные и пьяные) была такой же, как другие девушки, с которыми он спал — молодая, красивая и, он от чего-то был уверен, что наивная. Однако, огромным «но» в этой истории выступало то, что она странным образом притягивала. С ней, когда Мирона прошлой ночью отпустили наркотики, они даже поговорили. Выяснилось, что в идентичных историях они были с двух абсолютно полярных концов, за позицию в этой ситуации она даже успела его осудить. Федоров открывает глаза, бросая взгляд на ее правую руку, рассматривает несколько толстых черных линий кольцом обвивающих плоть. Это — символ свободы, отказ от судьбы, шаг против вселенной. Каждый в этом мире знает, что добровольно лишиться связи с соулмейтом — отчаянный шаг, на который идут очень не многие. Это больно, опасно и необратимо. Именно на это она и решилась. Саша — такая же жертва обстоятельств, как и Миронов соулмейт, жертва, пострадавшая от нарцисса, не думающего ни о ком, кроме себя, такого же, как сам Федоров. По словам девушки, связи с соулмейтом она лишилась давно, еще лет в восемнадцать, не стала слушать заверения врачей, что соулмейт — это вообще-то важно, и избавилась от этого к чертям собачьим. С тех пор остались лишь воспоминания: на всем ее теле, многочисленные округлые шрамы от когда-то пучками прораставших стеблей, длинные, овальные и совсем маленькие, еле заметные. Они покрывали всю спину, блеклой дорожкой расползались по плечам, поднимались к затылку — прячась в крашеных волосах. Огибали талию, ползли по бедрам, были везде и бросались в глаза. У Федорова таких не было, последний шрам появился — если ему не изменяла память — несколько лет назад, небольшой росток, пробившийся сквозь бледную кожу и привлекший внимание острой, пульсирующей болью, так же быстро исчез, как и появился. С тех пор о «предназначенном» ему человеке ничего и не напоминало, как и не заставляло задуматься о том, сколько боли Мирон Янович, вероятно, ему приносил. Казалось бы — не думал, нечего и начинать, тот, как Мирон думал, вероятно, уже давно от него отказался, простил и забыл, лишь иногда поминая недобрым словом. Но никакого разрыва связи — который по словам Саши чувствовали непременно оба соулмейта, он не ощущал. Никакого чувства пустоты, сверлящего грудь, не было, тревога ни с того ни с сего на него не накатывала (такое происходило вообще-то, но оно уже не раз было разобрано на сеансе с психологом, а значит — никакого отношения к соулмейту не имело), ощущения ни с чем не сравнимой потери тоже никогда его не настигало, мир не рухнул, цвета не потускнели и выйти в окно осенним вечером не захотелось. А значило это лишь одно — соулмейт его уже с половину своей жизни Мирона терпит. А вместе с ним терпит их связь, спускает на тормозах боль, явно обильно растущие цветы и то, что Федоров ни о ком-то, кроме себя, до тридцати двух лет и не думал. Как не думал бы и дальше, если бы сейчас, рядом с ним, мирно посапывая не лежала живая инсталляция того, до чего он, вероятно, уже довел свою собственную родственную душу. От самого себя на пару мгновений резко становиться тошно. Мирон закрывает глаза, потирает переносицу. Анализ собственных действий, совершаемый впервые за несколько лет, — идет туго. Шестеренки в голове, отвечающие за этот отдел, уже давно обратились в прах и шальным ветром вылетели из головы. Поэтому понять, что проебался, было сложно. А еще потому, что не хотелось. Потому, что прожил всю жизнь с уверенностью о том что соулмейты — хуйня. А теперь, осознавая, во что по собственной глупости превратил жизнь родственной души, становилось стыдно; совесть, отыгрываясь за все то время, что Мирон ее игнорировал, подходит со спины и бьет по затылку кувалдой, а после, как в детском мультике, сбрасывает ему на голову рояль. Получается больно, потому что голова вообще-то от похмелья болит и ощущается это в самом деле как удар вдруг ожившей совести. Резко становиться слишком жарко под одеялом, слишком душно в комнате, волосы Саши пахнут слишком сладко, солнце, даже не добравшись до глаз — светит слишком ярко. Резкая боль пробивает висок и Федоров, почти инстинктивно, по привычке, тянется рукой к тумбочке. Успевает несказанно удивиться (и обрадоваться) тому, что вчерашний, казалось бы, ничего не соображающий мозг, вспомнил о том, что о себе с утра тоже нужно позаботиться. Хотя в какой-то момент возникает ощущение, что позаботился об утреннем Мироне вовсе не сам Мира, а Саша. Таблетка спокойно лежавшая до этого на тумбочке — тут же отправляется в рот и под тихое шипение минералки в только что открытой бутылке, начинает свое путешествие по мироновому организму — в бой с похмельем. Вопреки надеждам, таблетка не срабатывает за считанные секунды, пульсирующая боль в висках не отступает, испугавшись неожиданного антидота, все «слишком резкое» тоже не исчезает. Федоров недовольно вздыхает, думая, что ему, так, наверное, и нужно. Ибо по сравнению с тем, что вчера пережил его соулмейт — это лишь малость. Червячок самокопания поселяется в душе, заставляя все дальнейшее утро лежать и, сверля взглядом натяжной, белый потолок, анализировать себя. Память на руку не играет, воспоминания о прошлых случайных, или не очень, половых связях почти нет, потому что Мирон, вообще-то, в большинстве случаев был либо слишком пьян, либо под чем-то (что, если честно, оправданием абсолютно не являлось) для того, чтобы самому себе давать отчет о своих действиях. *** В палате было до мерзкого холодно, сквозняк из открытого медсестрой окна, скользил по кафелю и поднимался к Славкиной койке, кусая за голую кожу, играя на кончиках пальцев и пробираясь по лодыжкам под одеяло, которым он пытался хоть как-то согреться. Потому что встать — невозможно, открыть глаза — самоубийство. В сон клонило неимоверно, так на него — если верить словам врачей — действовал, какой-то, до этого ему неизвестный препарат, обещающий пускай и на время — лишить его тупой боли и ослабить связь с соулмейтом. Которая, по словам лечащего врача у него, на редкость, необычайно, блядь, крепка. Позиция для раздумий у Карелина была потрясающая, потому что, по его субъективным и не самым скромным убеждениям, он сейчас был в полной заднице. Все тело неимоверное болит, ему кажется, что он сегодняшним утром слишком много чувствует, чувствует каждую покрытую корочкой рану, которая при любом малейшем движении тянет кожу, кровоточит или тупо болит, заставляя болезненно морщиться. Чувствует, как наполняется кровью со щек горло, при каждом вдохе и выдохе. Щеки — самое неприятное, потому что не заживают, поэтому проснулся он в луже собственной, вязкой слюны смешанной с кровью. Слава чувствует, как мерзнут пальцы, дует из окна морозный ветер, в коридоре ходят пациенты и персонал — пол из-за этого немного трясется, видимо слишком уж их с утра много, или это уже просто Гнойного ведет, и это ему кажется, он так и не разобрал. Открывать глаза и осматривать собственное, усеянное многочисленными шрамами, тело — не хочется ни при каких обстоятельствах, Гнойный изначально знает, что ему — не понравится. Думает, что это и так дело понятное, какому человеку захочется проснуться в больнице, продрогнуть и узреть на собственной плоти уродливые шрамы от стеблей, давеча любезно оставленные «родственной», предназначенной Карелину самой матушкой-вселенной, душой. Хочется обратно провалиться в сон, отключиться, перестать ощущать каждую клетку тела, перестать думать, перестать глотать собственную кровь вместе с воздухом. Но больше всего хочется домой, Гнойный думает об оставленном там, на бог знает кого (Сашу, скорее всего), коте, и сердце щемит уже не за себя любимого, а за животное, которое явно вчера не поняло того, что происходило с хозяином, волновался, наверное… Зацепившись за мысль о животном, Слава и отключается, лишь поджав все-таки длинные ноги по-ближе — очень уж замерзли пальцы. Глаза Слава открывает, только когда слышит скрип открывающейся двери и легкий стук каблуков, первым делом бросает взгляд на часы — а сколько проспал-то? Недолго, всего на полчаса вырубился, становится тошно. Знакомая девичья фигура проходит мимо, к окну, не без усилия его закрывает и только после этого к парню оборачивается — Куромушка, кто же еще. В голове мелькает мысль, что хорошая она все-таки девушка, и на душе приятно становится, что приехала. Но выглядит Саша для простого визита к пострадавшему другу в больницу уж очень нарядно, из чего Карелин делает вывод, что заскочила она к нему, скорее всего, просто по пути куда-то еще, уж извините, точных планов Слава не помнит. Хотя она ему по-любому рассказывала. Саша ловит его взгляд, сочувствующее улыбается и подходит ближе, аккуратно и почти невесомо опускаясь на свободный край матраса. Слава этого даже не ощущает, лишь аккуратно и медленно двигается в сторону, освобождая гостье больше свободного места. — Совсем плохо? — интересуется она, замечая его скованные движения. — Пиздец, — хрипло произносит Карелин, прежде чем закашляться. Куромушка понимающе кивает и больше его говорить не просит, сидит с ним с полчаса, рассказывая о том, как вообще узнала, что он в больницу попал, что Замай позвонил среди ночи, что за Филей просил присмотреть, что матерился через слово, говорит, что соулмейту Гнойного она бы при возможности глаза выцарапала. Рассказывает, что когда на квартиру к нему приехала — испугалась как бы он не помер. Потому что «я захожу в ванную, а там все в крови», а еще что она, оказывается, все это потом отмыла, что Филя, как Слава и предполагал, страшно испугался. А потом Саша уходит, желает удачи и поскорее выписаться, ласково гладит по руке — и уходит. Гнойный снова остается один, но уже с приподнятым настроением. А на другом конце города, в этот самый момент, на руке у Мирона зреет небольшой, но болезненно пробивающийся сквозь кожу — росточек плюща. И в тишине комнаты разносится тихое и лаконичное «пиздец».