имярек

— И вас не утешает то, что Маргарита не любит мужа? — Нет. — Он пожал плечами. — Люби она его, была бы куда более счастлива. — А как же вы? — Вас интересует, не ревновал бы я? Я-нынешний — да, я ведь всего лишь слабый человек, — не рискнув сказать «мужчина», он мысленно поморщился, — полюбивший волшебную женщину. Но я-потенциальный, в том мире, где она любящая жена — нет, ведь мы тогда просто не встретились бы. И она была бы счастливей, — усмехнувшись, он наконец поглядел на собеседника. А собеседник — поглядел на него. И кивнул, вроде как понимающе. Двое неспешно миновали главный вход в Парк Горького и сразу направились вглубь, к заветной аллее возле Нескучного сада, куда нечасто забредали люди. Первый, тот, что в сером пиджаке, ненавязчиво направлял по знакомой дороге. У пальто второго оказались удивительно вместительные внутренние карманы, куда так удобно встала недопитая в театре бутылка вина. Для свежего августовского вечера в самом культурном парке столицы было на удивление мало народу и прочей пролетарской молодёжи: девицы в светлых платьях и молодые люди в плохо отглаженных костюмах расползались по точкам досуга, но чем дальше от главной аллеи, тем реже встречались эти косяки бесцветных рыбок. — Надеюсь, вы понимаете, что даже сейчас наше искусство не всегда в таком упадке, — человек в сером костюме прервал слегка затянувшееся молчание, пока его собеседник вертел головой, разглядывая тенистую аллею, по которой они неторопливо продвигались к укромному месту. — Разумеется! — Профессор взмахнул рукой. — Уверен, вы уже сочинили нечто куда лучше. — Я не про то. — Он отмахнулся, хотя от слов, которые, вероятно, были лишь данью вежливости, в груди зажглась маленькая свечка. — К примеру. Когда ещё был жив Командор… Он тоже написал наивную чушь про светлое коммунистическое будущее, но эта чушь, как минимум, была смешной оттого, что так задумал автор, а не от беспомощности сценария. А потом в театр набрали эпигонов… — Вы из тех, кто считает, что юмор может быть куда более эффективен для достижения катарсиса, очищения? — Профессор поднял бровь. — Не обязательно. Но как сатирик не могу не оценить талантливого коллегу, каким бы он ни был. Ответ вышел резким и тривиальным, но иначе не получилось. Командор был его неправильно сросшимся переломом, ноющим с приближением апреля. Пусть он мало знал Командора. Пусть тот был его вечным противником — но противником родным и понятным, подкупающим своим неприятием фальши. Тот и власть любил до жути искренне, а отдарком за нежную собачью преданность ему стал мартовский холод ненужности и свинцовая пуля в груди. Вот отчего нести цветы власти нужно лишь на её похороны. Он жалел, что не сказал этого Командору, зная, что тот бы не услышал. — И пожалуй, о будущем иногда всё же стоит задумываться, — словно извиняясь, добавил он, дёрнув плечом, — а иначе как туда попасть? Собеседник задумчиво кивнул, словно услышал не только его слова. Наконец, усаженная клёнами аллея открыла незаметный издалека свороток влево и скамейку под сенью разлапистых листьев. Сравнение было глупым, но это место напоминало каморку в театре, где он, бывало, просиживал в недели, когда ставили «Пилата». В часы, когда никто его не отвлекал, время в тупике бесконечного коридора стихало и растворялось так же, как и здесь, в кленовых ветвях. Только уединение, даруемое ушедшим временем, было иным: одиночество в каморке он, даже страстно желая этого, не смог бы разделить ни с кем, сюда же, в тишь умолкшего вечернего парка, он мог привести человека. — И всё же, как ваш… рассказ, роман? — Профессор, вальяжно расположившись на лавочке, закинул ногу на ногу. Мастер чувствовал себя канатоходцем, из тех, что развлекали уже разгорячённую толпу на ярмарке. Когда кончились дожди и он вышел в мир, а мир ввалился к нему, оказалось, тот всё такой же каменный, громкий и до краёв набитый историями. Вновь брызжущий желчью Латунский, испуганный его романом Алоизий, старательно игнорирующие его служащие театра — казалось, отворачивались даже лица на портретах, — жалкая плакатная дрянь на сцене, слишком тёплое колено, прижавшееся к его, и, как финальный аккорд, истошный выкрик из толпы на ярмарке — Маргарита, садящаяся в машину мужа. Шум, гам и разноголосица забивали уши, а ему нужно было держать равновесие. Балансировать, тщательно подбирать слова, потому что всем своим существом он чувствовал — с профессором нельзя иначе. И делать это нужно было, не чтобы предстать кем-то другим, а чтобы быть в полной мере собой, добраться до профессора, который, постукивая набалдашником зонта, ждал на балконе на том конце каната. Отчего-то очень хотелось дойти, не пошатнувшись. Наверное, мастер не падал, потому что вернулся в громкий мир с именем и делом. Раб божий имярек наконец-то мог подставить, изречь своё имя. Он подпилил ножки у прописной «М», с которой нарекла его Маргарита — пожалуй, она видела в нём и то, что не сумел разглядеть он сам, — так было излишне демонстративно. И стал мастером со строчной буквы, каменным мастером с пером-скальпелем, твёрдо зажатым в руке. У каменного мастера подрагивали колени. — Наверное, вам ливни испортили все планы, — коротко усмехнулся он, — а мне, напротив, пошли на пользу: я много думал и много писал. — Превосходно! — воскликнул профессор. — И не переживайте, мне было чем заняться и в ливень. Как же ваш дьявол, нашёл, с кем разобраться в атеистической стране? Мастер, делая очередной шаг на воображаемом канате, застыл на одной ноге, нервно высчитывая, как бы поставить её так, чтобы не рухнуть камнем вниз. Нужно было рассказать. — Если бы… Если я скажу, что списал дьявола с вас — внешность, манеры, акцент, — вас это не обидит? — выпалил мастер излишне поспешно и впился взглядом в застывшего профессора. Секунда, две — и тот рассмеялся, в закатном свете лучась морщинками у глаз и ладонью хлопнув по чужому колену. — Когда отец заявил, что, выбрав такой псевдоним, я не попаду на небеса, он едва ли имел в виду это, — отдышавшись, ответил профессор, не стирая улыбки с лица. — Нет, меня это не обидит. Это была зацепка, нитка, торчащая из гладкой атласной ткани повествования. Мастер мог бы потянуть её на себя, вытянуть что-то из профессора, к которому из без тёмных стёкол очков с трудом удавалось заглянуть в глаза… но не стал. Разговоры о семье могли оказаться зацепкой столь ненадёжной, непрочной, что дёрнешь за нить — и поплывёт, распустится вся ткань. — Рад слышать, — усмехнулся мастер и выдохнул незаметно. Профессор вдруг потянулся к вставшей между ними бутылке вина — мастер то и дело поглядывал на неё, размышляя, что делать с тотальным отсутствием бокалов, потому что будь он в другой компании… но с профессором… — и, не колеблясь, отпил из горла, запрокинув голову: дрогнуло не скрытое воротником рубашки адамово яблоко. Мастер, не сдержавшись, поднял брови, и тот, растянув губы в улыбке, протянул бутылку. — Вы, верно, подумали, я профессор и не стану? Но всё-таки однажды я был студентом. У меня на родине был сад… Впрочем это неинтересно. Делая свой глоток, мастер успел увидеть, как тот мотнул головой. В «der Garten» затаилась явная недосказанность, и за эту зацепку он потянул: — Отчего же, интересно. У вас на родине был сад… — …и мы там порой проводили время. Но теперь сад закрыт. — Профессор пожал плечами. Кленовые листья за спиной, казалось, качнулись вместе с ними. — Вы ведь знаете, и у меня на родине большие перемены. — Мне жаль. — С трудом он не опустил взгляда. — Не стоит. Теперь я странник, путешественник, немного даже гастролёр! — Суматошно профессор сменил ногу, закинутую на другую, и подвинулся ближе: бутылка вина оказалась зажата между их бёдрами. — И в этом своя прелесть. — Что ж, отлично. — И всё же, вы теперь должны мне услугу. — Он легко склонил голову набок, не улыбаясь. — Какую? — В мышцах спины разлилось напряжение, электрическими искрами щёлкнув на позвонках. — Позвольте мне прочитать ваш роман, мне слишком интересно узнать, — кожа у глаз профессора Воланда вновь прорезалась лучистыми морщинками, — кого и как кошмарит ваш сатана. Мастер выдохнул со смешком. — Как минимум, половину сотрудников театра. Он только называется там по-другому, не так претенциозно. А заодно лучших членов Союза писателей, он там тоже переименован в духе времени. — Ха, замечательно! — неожиданно по-русски воскликнул профессор и обхватил горлышко бутылки. — Выпьем за это! И снова адамово яблоко открылось на бледной тонкой коже шеи. Мастер принял у него бутылку и тоже сделал глоток. К этому моменту привычная кислинка советского красного полусухого растворилась в ватном опьянении, обручем лёгшим по надбровной дуге. — И всё же… — Да, — быстро кивнул мастер; уголок губ нервно дёрнулся. — Я живу в Мансуровском переулке. В деревянном доме, вы его узнаете. Вы могли бы подойти завтра вечером… или послезавтра, да и вообще в любой день, как вам удобнее. — Превосходно! — В «großartig» ещё ярче и сильнее, чем прежде, профессор надавил на «r», или это звук исказился поплывшим миром. — Завтра вечером я занят, а вот послезавтра — весь ваш. И всё же, сатана… На разговор о романе как-то неизбежно наложился прежний диалог о Маргарите, и тоска вновь кольнула сердце мастера, словно кленовые корни незаметно проросли в него. Он не то чтобы знал головой, но чуял, что не может потерять Маргариту, даже если она садится в машину к человеку, с которым связана законом, к человеку, у которого правильное тело и имя в паспорте — потому что утром она вернётся; она возвращалась каждый раз, каждый день она выбирала мастера. Вот только вечерние хмельные мысли не были добры к нему, даже если вечер и хмель заставали его под кленовой сенью рядом с человеком-загадкой. Маргарита легко шагнула в его жизнь, прежде притянув его в свою, а затем порхнула в роман, сверкая ведьминским глазом. Профессор Воланд тенью проскользнул в роман, а теперь готов был войти и в его жизнь. Удивительно. Он снова передал мастеру бутылку, и тот чуть не поперхнулся, но сохранил равновесие и передал бутылку обратно. Профессор говорил, потом говорил он, а затем они оба, что-то вроде: — Вы не любите Москву? И: — А вам мил нынешний Франкфурт? И: — Франкфурт мил в любую эпоху. Электрическими всполохами мелькали обрывки мыслей: что-то про бессмысленность театральных читок и астрономических наблюдений, про любовь у греков и искусство дагеротипии. Медная пластина, покрытая серебром, горячая ртуть и хлорид золота — и всё ради того, чтобы поглядеть на себя на карточке. Ведь правда, Маргарита могла бы любить мужа иначе, чем мастера, вместить в сердце две разных любви, но ей не было этого дано. К счастью или к сожалению, он сейчас не поймёт. Что же касается самого мастера… Забавно, у него теперь будет второй читатель. Алоизий не считался — капитулировавший читатель этого звания лишается. Не стоило давать ему больше шансов, но что уж теперь. Зато в роман его мастер точно не пустит. …так вот, не сходя с мест, в будничных костюмах и платьях актёры читают текст. Приноравливаются к вхождению в роль, примеряют на себя ещё не чужую шляпку, но чужой взгляд. Мастер никогда бы не смог стать актёром, потому что в каждой из своих ролей, что он перемерил за жизнь, не двинулся дальше читки. Произносил слова с листа, а в паузах оглядывался: не заподозрили ли чего люди вокруг? И так, пока его не позвали сойти со сцены. Но нельзя, нельзя было любить всех, к кому тянуло, ибо вечерняя звезда неизбежно оказывалась утренней, а он к отброшенной роли вернуться не мог. Профессор допил вино и, наклонившись, поставил бутылку под скамейку. А потом, мастер не сразу это заметил: как в театре, тёплое колено прижалось к его. Профессор, глядя в глаза, о чем-то толковал — а он вдруг слышал только звон. Переплавленным кривым стеклом тело сковала электрическая вспышка — как правило, мужчины, сидящие столь близко, видели его не так. Но тут же погасло и отпустило: этот видел всё в настолько кристальном, прозрачном свете, как не видел он сам. Будто мастер стоял в луче прожектора, выжигающего сетчатку с силой тысячи солнц, а сам не мог даже заглянуть в чужие глаза. Мастер не знал, это, скорее, лестно и интригующе, или жутко, как в паноптикуме или возле подрагивающего Везувия. Звон разом стих. — …но представьте, вы встречаете сущность, которая говорит, что исполнит одно ваше желание, — взмахивая руками, вещал профессор, не обращая внимания на прижавшееся к чужому колено. — Что бы вы попросили? — Только одно? — Только одно. Мастер хмыкнул; лёгкий ветер с аллеи принёс с собой неожиданную трезвость мысли. Он мог представить, что ожидает услышать профессор. Хочу стать собой. Хочу, чтобы мы с Маргаритой свободно могли быть вместе. Хочу жить в безопасности, не в этой стране, не в это время. Хочу признания и славы, света софитов и аплодисментов, радости сочувствующих и раскаяния недругов. Хочу лишь писать и ни о чём больше не думать. Но мастер уже стал собой. Этот акт творения он совершил сам. Что касается остального — как он мог выбирать? Его душили и тюкали, его гнали из общества и травили горькой водой, но он не был на той последней грани отчаяния, лишь оказавшись на которой, человек может назвать одно-единственное желание. При этом глупо, но казалось, если мастер сейчас выберет что-то одно, то покривит душой перед симпатичным человеком, а этого ему совсем не хотелось. Поэтому он улыбнулся — губы от непривычки свело — и ответил: — Чтобы поэт Бездомный перестал сочинять свои экспромты. И вот тогда мастер сумел увидеть, как в затемнённых кленовыми сумерками глазах мелькнуло удивление. Профессор невыразительно молчал, и мастер, фыркнув, стал объяснять: — Помните, у входа в театр, такой взъерошенный, как воробей, мальчишка в серой толстовке читал своё? Это ведь невозможно слушать! — он снова фыркнул. Небывалая лёгкость разливалась по телу, и мастер откинулся на скамейку, не разрывая контакта с чужой ногой и запрокинув голову. Шелестели листья, между них проглядывали первые искорки звёзд. Скоро парк закрывается, скоро надо будет возвращаться, а пока… Пока ему казалось, что он добрался по своему канату на противоположную сторону площади к тем, кто его ждал. — Вы удивительный человек, дорогой мастер. Голос был слишком серьёзный, и мастер, не отводя взгляда от неба, хмыкнул. Забавно, он даже не заметил, в какой момент представился профессору. Тот снова оказался внимательней. — Не думаю, но спасибо.