имярек

Книжные миры, перевязанные бечёвкой, уже не тревожили его. Мир за стенами подвала, окутанный ватным одеялом дождя, тоже затих. Мир новый, из слова и мрамора, понемногу проявлялся и сразу обтёсывался при свете керосиновой лампы. Альбом с газетными вырезками пылился под стопкой журналов у стола. В последние дни он не выходил за прессой — отзывы на «Пилата» перестали его забавлять. Алоизий больше не забредал даже с записками: то ли боялся размокнуть по пути, то ли всё ещё злился. Но он и не ждал — сейчас критик и читатель ему был нужен только один. Одна. В последние дни Маргарита полюбила, прежде чем распахнуть калитку, носком туфли легонько постучать в окно и тут же исчезнуть — а он уже спешил по ступенькам к ней навстречу. Своим ключом она отворяла дверь и оставляла острый зонтик на вешалке и короткий поцелуй на его губах. — Николай Не-Васильевич, — начинала она, пока он принимал у неё плащ. Он уже рассказал, как звали его покойного батюшку, но ей слишком нравилось поддразнивать его с мягкой улыбкой на губах. — Вы говорили, читать советскую прессу смысла нет, но я совершенно случайно встретила хвалебную рецензию на вашу пьесу. Она в две строки и без упоминания драматурга, и всё же. Маргарита протянула свёрнутую в трубочку газету — у её блузки были воздушные, совершенно волшебные рукава, — и он с неохотой взял, задев холодные пальцы. — Будет второй хвалебной, — усмехнулся он, спускаясь по ступеням. — Но у меня есть подозрения, что автор первой нечаянно перепутал «Пилата» с пьесой о Юлии Цезаре, которая была напечатана месяцем ранее. И всё же, Маргарита Николаевна, ни их ругань, ни их похвала прямо сейчас меня не интересует. Она улыбалась и спускалась вслед за ним, останавливалась возле печки и отогревалась, разглядывая что-то в глубине комнаты. И так естественно было обнять её со спины — лишь на секунду он замирал: при ней он перестал утягивать грудь, ограничившись свободными рубашками, — и прижаться губами к тонкой коже за ухом. Маргарита, не выжидая ни секунды, отклонялась назад, и он, обнимая, шептал ей, что греет лучше печки, ловя её смешок. А когда он садился за работу, она отправлялась к книгам: за перевязанными стопками в папках прятались авторы, читать которых теперь получалось только в списках. Рядом с ними — несколько старых изданий, изъятых из книжных и библиотек. Он знал, чем рискует, но не мог предать огню даже томик Чарской — как бы он ни морщился из-за её сюжетов, они со старой писательницей стали товарищами по несчастью. Сегодня Маргарита вытянула из-под кровати Гумилёва. Тот был даже не в папке — в старом дореволюционном издании, корешок которого не раз подклеивался. Сборник стихов в чёрной обложке подарил ему отец, на совершеннолетие. Имя получателя на форзаце было вымарано, но книга, бережно хранимая, пережила все переезды. — Я очень смутно помню его жирафов и конквистадоров, — призналась Маргарита, удобней устраиваясь на диване, — из самой ранней юности. А потом не искала, где бы его достать, чтобы не подставить… — Не договорив, она дёрнула плечом. А он сделал вид, что не расслышал: советский изобретатель и хороший человек остался где-то за стеной дождя, и любовники могли притвориться, что не помнят о нём. Поднимая взгляд от рукописи, он видел, как то расслаблена, то натянутой струной напряжена её спина — дважды она чуть не вскочила с места. Они отвлеклись на обед и испекли картошку в печке — перемазав пальцы золой, над его верхней губой она провела полоску усов и, разулыбавшись, поцеловала в щёку. Потом вернулась к сборнику: что-то бормотала и пальцем следила строки. Вместе с нежностью к Маргарите, такой же воздушной, как и её блузка, его грудь была полна отстранением — не только от Гумилёва, но и от него тоже. Сказочные дальние страны, которые он никогда не увидит, уже не манили его. Так же, как не манил Союз писателей, слава в лучах дребезжащих мигающих софитов и вставший навытяжку караул римских легионеров на лестнице театра. Всё отдалялось, смытое дождевыми потоками, и над карикатурным миром, оттенки которого давно уже смешались воедино, который напоминал вывешенный над аркой лаконичный агитплакат, смеяться было так легко. Когда он делал передышку, то опускался головой на колени Маргариты, которая тыкала его в нос корешком гумилёвской книги — оттуда обязательно выпадал, сверкая бешеной скачкой и Исакием в вышине, переписанный им и вложенный много лет спустя «Заблудившийся трамвай», — но потом откладывала книгу и невесомо водила указательным пальцем по спинке носа, а другой рукой мягко перебирала незаметно отросшие пряди волос. В её руках он млел и мыслями уплывал дальше обычного. Люди всегда восхищались историями тех, кто сделал себя сам — даже якобы новые советские люди, не признававшие роль личности в истории. Просто личность должна быть достаточно великой: кто угодно масштабом меньше Наполеона низводился до одного из массы. Какое им дело до непризнанного человека, который стал жить как мужчина и писать вопреки всему? У него не было мощи Наполеона, и всё же он сделал себя сам. Сотворил, вылепил из глины, написал — как угодно. Он вёл себя по жизни как романтического героя, одновременно, как человек иной эпохи, посмеиваясь над собой, но не оставляя путь. В метельные годы он бежал из города, переставшего быть родным, в столицу, которую только перестало колотить в горячке. Срезал волосы, дал себе имя и заставил остальных его выучить — вся шайка нищих литераторов и журналистов, что околачивались в комнатушке, которую он делил с Алей, звали его только Николаем или, с подачи Алоизия, Ники. Он пережил голодные годы, он писал, он вытачивал себя из неподатливого камня. Его мышцы наливались силой, прокуренный голос грубел, и перо в руке острело — становилось скальпелем, готовым вскрывать гнойные нарывы. Только мир вокруг в это время каменел куда необратимей, и с каждым годом требовался инструмент всё серьёзней, чтобы его обточить, а у него было лишь перо. Ему пришлось восстановить документы, чтобы остаться в Москве. Шайка нищих литераторов разбрелась; половину из них увезли в ночи, а другая половина постаралась крепко забыть, что среди них был некий Николай, вечно сутулящийся и с кривой стрижкой. Но и в жутком громком каменном мире он был собой, даже если люди с нарывом на сердце этого не замечали. Он выживал, он писал и он, наточив скальпель, не растерял способности любить. Именно поэтому его всё-таки увидели. Его увидел тот иностранец со сверкнувшими за очками тёмными глазами, так легко зажёгший идею для романа и сам в него проскользнувший. Профессор с дьявольской фамилией в одну секунду раскрыл романтического героя, писателя, которого вечно путали с кем-то другой — и это было страшно и лестно. И невероятно любопытно. Его увидела Маргарита: сперва в толпе, за секунду до того, как он двинулся против колонны. А затем — видела каждый день: болтающим у Кремлёвской стены, беспечно пьяным и разгорячённым, сгорбившимся над рукописью, оставшимся без рубашки и распластавшимся под ней после того, как она легко переступила через соскользнувшее на пол платье, и привычный стыд в его грудной клетке вытеснило восхищение и острое желание. Она видела его — и каждый день возвращалась. И вот теперь — теперь, когда за стеной дождя он понял, что сумел изменить себя так, чтобы наконец узнавать отражение в мутном зеркале прихожей, он знал, что может противопоставить своё перо окаменевшему миру. У него нет наполеоновских пушек, но у него есть вся сила, которую прежде он направлял внутрь себя. Он ни на секунду не верил, что будет просто, но когда он закончит роман, они смогут распространить его в списках или вывести за рубеж и напечатать под его именем, а дальше будь что будет. И теперь он мог отправить в текст романтического героя, писателя и любовника, вслед за Маргаритой, ведьмой, из глаз которой пропало одиночество. Писатель и любовник, пока безымянный, вольно шагнул в роман и, с первого слова цельный, легко подмигнул ему, махнув рукой. А когда поздний день клонился к элегическому вечеру, капли разбивались об оконце особенно меланхолично, и администратор Варенуха стал наконец жертвой вампирши, ему на плечи легли руки, а на затылке отпечатался поцелуй. Он запрокинул голову, улыбнувшись одним уголком губ. — Я всё поняла, — сказала Маргарита, торжественно улыбаясь и сверкая глазами в надвигающихся сумерках. — Помните, как я говорила, что вам больше подошло бы другое имя? Я наконец поняла. Вам не идёт ни одно из тех имён, что люди привыкли считать именами, потому что их смысл стёрся. А вы такой человек, которому нельзя жить с серым именем. — Она сделала паузу, которая пришлась на очередной удар его сердца, и объявила: — Вы — Мастер. Он, писатель, который выточил себя из камня, заворожённо смотрел ей в глаза, не моргая, и, словно невесомые пузырьки шампанского, его мгновенно опьянило осознание того, что Маргарита увидела его лучше, чем он сам. Мастер, получивший имя и дело, смотрел на неё, полную жизни в лучистых глазах, и знал, что любит в ней и жизнь, и смерть, и ту силу между, что позволяет нарекать вещи и людей. Ещё Мастер знал, что дожди кончатся прежде романа, но он готов был продолжать и тогда, когда грохот притихшего мира вновь ворвётся в его уши.