***
Унылое утро. Пара. Высшая математика. Я лежу на затертой и потрепанной временем парте, сминая в руках фиолетово-кремовый шарф Эдгара. Я не знаю, откуда он у меня. Чёрные кожаные перчатки без пальцев разлеглись возле моего рта. Я не знаю, откуда они у меня. Кто такой Эдгар я тоже не знаю, но его имя, черты его внешности чётко всплывают в моей голове. Шарф не раз протыкался осколками стекла, после чего умело зашивался, что не оставалось и следа. Я знаю это, потому что это знает Эдгар. По соседству от меня и сидит этот самый «Эдгар». Он смотрит на меня своими чёрными, как омут с чертями из классических произведений, глазами. На его стороне лежит лишь какая-то записная книжка. Рецепты наркотиков, простейших взрывчатых веществ, планировка зданий — все у него есть. Но вот только не математика. Действительно, зачем? Зачем. Логарифмы, дискриминант, формула Эйлера? Хоть раз кому-то пригодились в пресловутой жизни горбатого работяги? Матрица. Матрица на доске, матрица на устах преподавателя. Лучше бы все это было матрицей. Как в фильме. Проснуться бы и понять, что весь мир иллюзорен. Одногруппников не существует, Эдгара не существует. Меня не существует. Не в смысле не существует как создание, не существует в плане привычной личности. Просто смотреть в звезды и забыться. Забыться в материи, а может, забыться в звёздной болезни, какая разница — главное забыться. Эдгар продолжал сверлить взглядом. Я отвернулась. Окно все в разводах. Либо его никто не моет, либо уборщице не нравится ее работа. Виду это никак не мешает. Закрашенность неба грифелем видно и так прекрасно. Взгляд расплывается, как и сознание, собственно. Мозг будто расплавляется. Все это сопровождается болью, невыносимой болью. Но какая разница, если она постоянна. Мучения вызывают стресс исключительно если они им являются. Моя боль — часть меня, любимая часть меня.***
За пару недель до этого
Глубокий вечер. Я развалилась на кровати, лицом вниз, панцырем к верху. Рядом студенческий пропуск на имя «Колетт Уайт». Зачем он нужен, если охранник, положивший на своём посту больше времени, чем я живу, даже не обратит на него внимание. Кажется, покажи ему вырезанный кусочек с грамоты за хорошую учебу в первом классе, он все равно пропустит, показав свою ламинированную улыбку, за которой будет безразличие, а, может, и ничего не покажет. За окном лишь тьма, такая же по цвету, как и небесная. Сейчас их и не различить. Самое время для прогулки. Я перевернулась на спину. В углу кто-то стоял. На миг я испугалась, но потом стало вновь безразлично. Фигура была длинная и худощавая. Не совсем даже человек, скорее скелет, обтянутый бледным пергаментом. Но его там уже нет. Пропал. Оставил меня. Как и родные родители. За семнадцать лет содержания мои «родители» так и не сказали мне, что я не их дочь. Я узнала сама. Не от тёти, не от дяди, не от кого-то другого взрослого и ответственного. Узнала от Честера. От поехавшего студента, но с интеллектом примерно как у пятилетнего ребёнка. Можно было бы и отрицать, не верить, но зачем этой морде врать. Садисты не врут, они просто делают. Мне известно и о его живодерстве, и об откровенном насилии над его девушкой, и сексуальном и физическом — какая разница, не моё дело, моя хата с краю. Это известно мне, потому что известно Честеру.***
Два шарика, связанные нервными нитями, вот-вот выскочат из глазниц и со звоном укатятся. Дыхание без всякой на то причины содрогается, грудная клетка екает, корёжится в колебаниях, ребра что-то сдавливает и стесняет. В ушах сгущается все больше, больше информации, которую я, якобы, сейчас должна покорно впитать, как флористическая губка, но в один момент неожиданным образом появляется и нарастает звон. Груз вываливается из ушных раковин клубком нитей. Все то, что сейчас говорит куратор на лекции, в очередной раз я пропустила. Будто бы этого и не было. Знаете, как горохом о стенку. В прочем, сплавиться со стенами помещения в сплав металла для меня было бы заманчивой идеей, если бы было это возможным. Посессионный крестьянин, присоединенный к мануфактуре, Тревожный однолюб, который остался в нескончаемой затерянности и отгороженности после расставания с той самой «Единственной», Симона де Бовуар с продвижением феминизма — все это яркое олицетворение моих желаний слиться с чем-то неживым и далеким от жизнедеятельности. Вокруг меня мир, заполонившийся яркими лепестками, на обратных сторонах которых паучья тварь засела и отложила яйца. И его прелести я нахожу не в подстрижке у парикмахера, покупке нового дома или потери девственности, появления второй половинки. Отнюдь. Я гуляю по холодным ночам на тихих, очерненных окраинах города, выискиваю места, которые покойнее и бездыханнее более, чем фонарные столбы, не дающие свет уже какой год. И сон. Я сова своего рода. Я грустно ухукаю, равнодушно живу, оправдываю себя перед косяками, сплю днем, пропустив сквозь грудь нудные пары, обретая покой в объятьях тонкого пледа, а ночью, пока окна девятиэтажек потухают, выбираюсь наружу. Но я не хищник. По утрам я смотрюсь в зеркало. Не удивляюсь морщинам, слипшиеся и некогда шикарные ресницы хлопают, будучи прикрепленными к стальным векам. Губы, словно две ящерки после долгой зимовки, сбросили свои кожурки от частых покусываний. Кожа на лице слегка подряблела. Иногда я стою перед отражением с мыслями, что я вот-вот перевоплощусь в белку-летягу. Мои волосы навязчиво ассоциировались с сугробом декабря, но сейчас и слова про это не проронится, увы — разве что декабрьский сугроб, в который вылили отходы, сыпанули огрызки и останки материалов с фабричных работ неподалеку от моего дома. Навряд ли это были волосы, скорее ситцевый платок, белый-белый, но его окунули в ведро с засорами после мытья полов. Серые волосы. Сера жизнь и вот, постепенно скатывается с Лхоцзе к подножию, ударяясь об острые выступы и стачивая себя до невообразимых нелепых форм. Уменьшается в размерах. Бах! Пропадает и оставляет прах и строчки в базе данных, которые свидетельствуют о твоей смерти, о твоей заточенности в сырой земле и в упоении покоя, душевного умиротворения. С высшей точки философии все мы постепенно умираем. Но у всех это происходит по-разному. Я часто представляю себе сцену того, как я, намеренно запутавшись в одинаковых стволах березок, потеряв себя в последний раз, торжественно распаковываю лезвия, слоняясь по березовой роще, резким движением заставляю синие вены извергать из себя слабым напором литры крови. И пока я буду наблюдать за своей ускоренной смертью, то буду думать о том, что на самом деле книга Маугли была основана на реальных событиях. Но все преукрашено. Смуглый мальчик тарзан был разорван Багирой, доеден Балу и остаток ноги проглочен Каа. Но Редьярд Киплинг, чтобы дети не ныли и книга неустанно толстела, просто закрыл глаза на весь этот ужас и написал про то, как зверюшки приняли в Царство Джунглей брошенного мальчика и стали его воспитывать. В ушах трезвонят, словно набат, колокола школьного звонка. Я взлетаю со стула, хватаю сумку за лямки и покидаю аудиторию. Какой-то болван меня пихнул в плечо между тесных стен коридоров колледжа, оставив за собой мое немое недоумение. Разинув брови и цокнув, я пронзила толпу людей стрелой на тугой тетиве, после чего по ступенькам лестницы шмыгнула через шатающиеся перила. Сократила путь. Обогнала самых быстрых, тех, кто собирался быстрее улететь за пределы стен, как из клетки. День был ясным. Листья по бетону шелестели, как метелка. Октябрьское небо чистое и великолепное. Тротуары сухие. Люди довольны, вроде как. Я иду домой, уже ощущаю то, как мое тело превращается в цельную вату, ноги стучат по земле, их пальцы уставшие и требуют свободы. А солнце бушует, все так же жарит, апельсиновым сиропом услащает дома, а их вторые стороны оставляет в тени. Я молнией оказалась на пороге дома. Откинула обувь в коридоре по всем сторонам и свалилась на пол. Сон все еще знает, что он остается главным всегда. Я наслаждалась всеми миллиметрами кожного покрова в бездействии, короткие волосы рассыпались на пол, как солома спагетти в нагретой кастрюле. Все, что я ощущала — это умиротворение. Спустя секунды я свалилась в одежде на незаправленную кровать и простонала. Спустя минуты слушала то, как единороги зовут меня в путь чудесный, в путешествие по неизведанным долинам, которые построены из карамели и добра, тепла и целостности, сахара и варенья из смородины и крыжовника. Кстати говоря, крыжовник мне тоже снился. Как укололась об шипы цветущего куста неспелых ягод, как хрустела ими во рту и жадно глотала. Я вспомнила деревню, в которой жила ранее, с закрытыми глазами, но слезы не прекращали сочиться и течь по левой щеке. Вспомнить бы, как называлась эта деревня, хоть и не представляется. Моя память испарилась сразу после переезда с родного гнезда. Может быть, амнезия, может быть, склероз, а может, альцгеймер. Кто только не советовал мне обратиться к врачу. Зачем? Эти несчастные люди в белых халатах совершенно не отличаются от работяг на заводе, всех измазанных в мазуте. Какая, собственно, разница, кем он работает, если это ради денег. Денег. Денег, чтобы «порадовать» семью, купить еще немного лишних вещей, сходить на какое-нибудь лишнее мероприятие и назвать это семейным отдыхом. Будучи таким же студентом как я, он списал экзамен по инъекциям, проболел практику и просто договорился с преподавателем. Теперь он просто делает уколы, просто делает. Не знает куда, не знает зачем, но делает. А такой же тупоголовый пациент благодарит и уходит, не понимая, зачем он получил это микроскопическое отверстие в плоти. И вот, ты уже на выходе из дома. Кровать совершенно не манит, манит даль и темнота. Вдалеке виднеется круглосуточный магазин, возле которого поблекивает свет голубоватого оттенка. И вот ты, очнулась уже на городском вокзале. Ты не ждёшь поезд, ты просто пришла. Там за углом, думая, что их никто не видит, в поцелуе растворяется какая-то парочка. И ведь реально растворяется. Думают ли они о чём-нибудь значимом, или их мысли сразу испарились? Мерзко, но так задумано. Не зря ведь Бог дал каждой твари по паре. Жаль только, что слово тварь уже давно не имеет значение творения божьего. Любовь правит миром — божья благодать за страдания. Бред это все! Дар — пуля в лоб от психованного дяденьки. Миром правит хаос. Хотя, с какой-то стороны любовь и есть хаос. Бог верил в нас, а мы в него не верим. Он нас оставил. Оставил либо просто так, захотел, либо оставил после того, как мы его оставили. Он нам и не нужен. Мы нужны друг другу. Мы и хаос. Я двигаюсь вдоль рельс. Вокруг ни единой души, мне так кажется. Однако если бы сейчас на меня вышел мужчина с топором и рассек меня от плеча до сердца, я была бы не против. Каждый раз, когда я прохожу здесь, дыхание замедляется. Каждый гудок поезда, звон сломавшейся ветки так удовлетворяют, дает надежду на то, что хоть что-нибудь оборвет эту жизнь. Кроны деревьев могущественно размахивают листьями, болезненно нанося воздушные удары по моим растрескавшимся губам, на которых, словно чешуя, лежали кусочки мёртвой кожи. Суицидальные мысли все чаще попадают ко мне в голову. Я вышла к заброшенной станции. Куда я свернула, на сколько километров ушла — черт его знает, но раньше я этой станции не видела. Вросшее в землю бетонное здание, по которому лениво свисали ветви плюща, манило меня своей грозной натурой. Сопротивляться и смысла нет. Обрывистый спуск в подвал. Небольшие разветвленные комнаты, остатки деревянной гнилой мебели. Зайдя в одну из комнат, я оперлась на стену и упала на пол, прямо под граффити православного креста. Ветви мрака охватили мое сознание.