Раскол сознания

      Когда Честер пошел в третий класс, его мать расшибла себе мозги с дробовика. В заднем кармане его штанов до сих пор в полной сохранности лежит фотография этого инцидента. Он фоткал тело мертвого, бесчувственного родителя с таким энтузиазмом, будто бы ему выпал шанс запечатлеть кумира где-то в метро. В вагоне подземного поезда, напротив, сидит важная персона, и ты с ошарашенными глазами пялишься на него, не давая никакой отдышки. Также и Честер. Мёртвое тело самого близкого человека расположилось на полу, пораскинув мозгами по всей комнате. И это очень даже интересное зрелище. Интереснее любой знаменитости.       Позже он распечатал эту фотографию. И теперь ее мне протягивают руки парня, а я, отворачиваясь, прошу убрать это дарование. Холодная и высохшая кожа. Голова, как чаша с неровными краями, все еще извергала кровавые фонтаны. Советский ковер полностью пропитан. По стеклу стоящего рядом серванта стекали кусочки мозгов. В тот день он не проронил ни капельки слез.       Отца в его семье и в помине не было, а в семейном альбоме очень грубо и суматошно перечеркнуто стержнем черной ручки его лицо. На всех фотографиях, где он был. Стоит в полосатой рубашке, потрёпанной рубашке, вдали от сына и жены, в руке сигарета издает прощальную струйку дыма, прежде чем угаснуть.       Казалось, Честер скучал по нему сильнее, чем по своей матери. Его никогда не было рядом. И Честер ему благодарен. Самый близкий человек — мать — причинила ему много хлопот. Постоянные побои, а когда мальчик стал постарше — постоянные крики. Она жила в алкоголизме, все деньги с детских пособий и скудных алиментов прямиком летели на водяру. Всем подругам задолжала, чтобы оплатить коммунальные услуги, а сама медленно, но уверенно погружалась на дно стакана. Со всеми перессорилась и расположила себя в черном списке этого мира. Замкнутый круг, который крутится по водовороту этанола, вскоре кончился для нее очень сильными муками. Хроническая интоксикация этанолом, что в составе спиртного, привела ее к психозу. Сходила с ума медленно, не переставая глотать литры этилового спирта. Ежедневно лежала в постели и пила минералку от сушняка, обливаясь потом и проговаривая неразборчивые бредни, над которыми ее сын ржал. Развился синдром лобной и мозжечковой атрофии, при котором у нее наблюдалась ассиметрия движений, постоянные падения на ровном месте. Личность матери Честера деградировала. Полинейропатия. Вечные боли. Спазмы и отеки. Она все еще зла на своего мужа, цепляется за прошлое, как злобная надоедливая колючка. Муж же так и не объявился. Честер знал, что его отец был осведомлён о страданиях бывшей жены. Ему обязательно передали. Он не отправил денег даже на еду сыну. Безразличие.       А тем временем Честер разбил окно в соседнем дворе массивным камнем, оставив кратер средь стеклянной и не вымытой глади.       Глаза мамы темнеют и обливаются слезами, застывавших на щеках. Она медленно, охая и скуля, открывает дверь в кладовку, в которой явно что-то пропало или кто-то скончался, провоняв.       А Честер с болью в животе от смеха бежит домой, скрываясь с места преступления. Его вандализм навсегда отпечатался в памяти многих, кто здесь жил в неспокойствии, что он выходит гулять.       Мама не знает, как заряжать дробовик. Однако он был заряженным, готовым оказать услугу.       Тряпичная обувь мальчика топает в подъезде и шаркает. Перила шатаются со стойким гулом, ладонь свистит об зеленую краску.       Холодное и неприятное на вкус дуло пахнет подступающей смертью. Оно еле помещается во рту.       Ручка двери уже дернулась под воздействием руки мальчика. А по ту сторону прогремел грохот, с квартиры. Это был выстрел. Он остановился на пороге. Из дверного проема показалась рука свалившейся матери.       — Ма?       Тишина.       Это по нему ударило, но он ни капли не скорбил. Вернее, это была небольшая царапина на малом сердце, не удосужившаяся хоть немного хлеснуть кровью, а после пропавшая спустя несколько дней. Время мелкой дробью настукивало по козырькам подъездов, а он все ещё остаётся скалой, которую не поменять. Любовь для него ни в каком понятии не существовала. Пока для кого-то это самое глубокое чувство, что можно испытать человеку, для него это лишь синоним к слову «секс». Секс без любви. Секс просто, как животная потребность. Секс, потому что захотела природа. Материнской любви для него тоже не существовало. Для кого-то это смысл жизни, то, что способно связывать общество воедино, а для него это лишь непостижимая вещь, которой ему не достичь и в проклятой одиночной старости. Ибо он ненормальный. Он не тот шатен со второго ряда, что утерян был меж стеллажей продуктового, он не сын нашего куратора, он не результат многолетней пытки, он просто выращен вдали от мест, где под биокуполом сверкают люди-хризантемы, люди-альстромерии и люди-тюльпаны. А он опухоль общества, что была удалена. Он сорняк.       Никакой привязанности к кому-то, только независимость от климата общества. Никакого счастья и радости от того, что кто-то его поцеловал. Бессердечен. Синева под глазом Мэнди — то, что украсит его. Член немеет в ее нутре? Это, безусловно, прекрасно. Грудь вздымается, а она под ним стелится, как под всемирным повелителем, а он усмехается. Ведь после того, как кончит в нее — отбросит ее в сторону ровно до того момента, как яйца его не восполнятся запасами спермы, а член не встанет в желании вновь поработить ее тело.       Сейчас Честер передо мной с ехидной улыбкой и не отводит своего плоского взгляда. Я поняла, что жизнь для него — это вещь, которая имеет далеко не одну цепочку событий.       У кого-то «Родился, стал изучать музыку, нашел любовь ближе к двадцати, построил дом, забросил музыку, ушел на пенсию и стал писать книги» или «Родилась, стала в середине пубертата давать одноклассникам лапать грудь, родила в шестнадцать, сделала аборт и пошла работать порноактриссой». А тем временем у Чеса начинается с простреленной головы мамы, отправкой в детдом, а после учеба и встреча с Мэнди.       В баре.       Количество алкоголя бесчисленными рядами осушается, обжигает слизистую и проникает в организм. Кто-то шастает в поисках, не понимая своих потребностей, кто-то прям в углу помещения, в тени, перепив, блюет на кафель, а товарищ на него орет матерным «рыгай, сука!».       Но все внимание, как штык, заострено на лижущейся парочке. В их страстях виднеется то ли карамель, то ли мышьяк. Вжимая Мэнди в барную стойку, Честер опрокидывает несколько рюмок на пол и под звон разлетающегося стекла засасывает губы девушки, языком и обилием слюней полаская ее рот. Она впускает пальцы ему в волосы. А парень жадно выпивает ее, как крепчайшую настойку. Разбавленная стонами отдышка Мэнди дает о себе знать, и та опрокидывает голову. Ощущает, как длинные пальцы парня гуляют по ее груди, спрятанной за одеждой. Но помеха ли это для него? Отнюдь.       Честер разрывает ткань вязаной кофты, показывая наружу розовый бюстгальтер, проводит костлявой рукой по ее исхудалому животику, по ее вибрирующим ребрам. Овладевает языком Мэнди снова, заставляет девушку растаять на барной стойке, в жарком поцелуе. Она выгибалась и выдавливала из себя все стоны, что копились у нее все время в синем пламени разврата.       Ее и впрямь не волновал чужой взор на ее полуголое тело. Неважно где, но она обязательно должна перетрахаться со своим любимым везде, где только можно — все зависит от Честера и его фантазии. Он ее творец. Он стачивает ее, пока она не умрет.       Рыжеволосый выпускает ее из поцелуя.       Сосет тугую кожу на смуглой шее.       Краснеющее лицо Аманды иллюстрирует миллион бурных эмоций, а на ее глазах воображаемой рукой Честера уже красуются печати в виде красных сердечек. Она все еще стонет от засосов со следами кровожадных зубов парня. А толпа неумолимо свистит и подбрадривает его, ожидая то, как психопат Честер выдолбит из нее всю дурь. Всю хтонь, оставив лишь чистилище.       Звон ремня. Штаны на кафеле покрыли обувь Честера.       Ритмичные движения. Резкие толчки. Мэнди лишь кричит с широко раздвинутыми ногами и изгибается, извивается, как лист металла. Ее локоны крепко сжимаются его рукой, тонкие потрескавшиеся губы вылизывают сосок девушки и нещадно кусают, оттягивают. Она двигает бедрами навстречу, сквозь хлюпающие звуки, затем взвывает, как одинокой волк на луну, от наступающего оргазма. Руки повелителя мнут ее сиськи, а его член раздвигает стенки ее влагалища как потрепанные шторы, а после с победоносно подкосившимися ногами выпускает из ее нутра половой орган и выстреливает ей на пышные бедра семенем. Честер удовлетворен, спокоен. Но лишь на пару мгновений. Истинные чувства парня, которые можно метафорично передать словом ад, никогда не утихают.       Честер — гнев.       Сумасшедшие. Об этом рыжеволосый мне рассказал, когда мы стояли на балконе моей квартиры. Тогда в моей жизни не было ни Эдгара, ни таинственного Гаса. Мое лицо выражало безразличие при прослушивании всего, что было в голове у Честера. Я щурилась в пепел, что сыпался с кончика сигареты парня.       Солнце мимолетно гладило самые дальние верхушки многоэтажек, а само уже залазило за горизонт. Видимо, ему тоже не очень приятно быть слушателем таких рассказов.       Вот так я и проникла в Честера. А лучше бы он оставался для меня просто ебанутым, но а теперь долька сочувствия моего как-то подавляет желание послать его куда подальше.

***

      Ты просыпаешься в комнате. Поздней осени холодок пробирает тебя до мурашек, и ты ежишься в краешке одеяла. Пытаешься согреться и уснуть, погрузившись в гущу размытых красок сновидений. Однако в ушную раковину заскакивают вибрации через воздух. Эдгар разговаривает по телефону и что-то увлеченно объясняет, пытаясь доказать правоту внушающе самоуверенным тоном.       Ты встаешь. Твои ступни бесшумно шагают к источнику звука по немытым полам, как по льду в убежище йети. Одеяло сползает с худых плеч, и из твоих уст доносится «бр-р-р».       Балкон наполовину расхлебенен, а деревянная дверь, ведущая туда, с грохотом неустойчивого стекла стучит от сквозняка. Квартира обрела атмосферу капризного холодного дождя.       Комната, из которой можно было попасть к Эдгару, была, на первый взгляд, жертвой грабежа. Шкафчики настежь, торчат пары носков. Трусы разбросаны везде и даже на пузатом телевизоре, будучи скомканным тряпьем, лежала пара футболок. Одна разорвана в клочья зубами собаки, а вторая вымазана, как лечебной грязью, кровью той же собаки. На полу лежит баллончик с красной краской, помятый.       Пока ты смотришь на это безобразие, в голову бьет мощным напором сумасшедший смех, не принадлежащий эмо и доносящийся с балкона. Эдгар был не один. И он беседовал с Честером. Ты подходишь ближе, а пока рыжеволосый парень сплевывал горькую слюну от сигареты вниз, Эдгар, наполовину повернув лицо ко мне, неодобрительно посмотрел на тебя.       В голове сразу же тысячу мыслей колят сознание, намереваясь выйти через рот недовольными словами. Оказалось, они знакомы. Когда-то я пропустила этап их сплочения. Они ладят. А ты — так, не вписываешься сюда.       Ты пятишься назад и скрываешься в коридоре, а после и в комнате, а после и в одеяле. Уснуть так и не получилось. Ты слышала, как черноволосый провожал Честера. Ты слышала, как шут громко посмеивался, прежде чем испариться в эхо подъезда. Ты слышала, как тот хлопнул дверью. Эдгар не тревожил тебя с того момента, но ты тревожила себя безропотной покорностью через немой укор.