В акустике молчания

Отвергая вербалику, раскрываю карты взглядом. Мучимый досадой, но не сомнениями, выстраиваюсь на подоконнике данности, а цементная балка флюгером на ветру закручивает обороты. Раз. Я с толку сбит. Два. Совсем разбит. На третьем головокружении отталкиваю факты и протянутые не те руки. - Я лишь хочу сделать фото. Выкидываю навзничь отвесно лежащие ноги и пьяно качаюсь в тусклым в своей смазанности звездам. Я на периле, как на жердочке, но не цепляюсь крючковатыми ступеньками-лапками подобно птичкам, не желающим падать, без возможности взлететь. Вчера я тонул, сегодня падаю. Жизнь наполнена кульбитами, а ты больше не стоишь рядом ни замерзший, ни кудрявый, ни жаркий в отсутствии молений прикоснуться, ни страшный под ударами судьбы. Я пьян и фокусируюсь на остро врезающейся в бок торчащей из переднего кармана линялых джинс пачке белых мальборо. Перекатился во вкусах, как ком лишайника среди пустыни. Безвольный к преданности. Легкомысленный, как называл меня ты. На третьем опасном покачивании становится непереносимо весело, и пузырчатый нерв вырывается не имеющим края заунывным хихиканьем. Едва не роняю с балкона телефон, сопровождая вспышкой камеры смотрящие в пустоту кроссовки. Кто-то стискивает, стаскивает, а я все равно падаю. Рухнул, как ухающее нутро булыжечной тяжести при виде родителя, когда тайком выкуриваешь запрещенный прием, зажимая тлеющую пыль в двух некогда живых веточках. Сверзился вовнутрь себя и сдался. Мне придется жить. Размахивая флагом отступника, линяю вчера с кухни знакомого в поисках уединенной бутылки. Сегодня-вчера я трезв и страшен. Болен. Опасен. Там, в комнате с плитой, радые видеть друг друга, кажется, по-настоящему. Они шевелят губами и что-то мурлычут в такт отбивающейся меланхолии по соседству, словарно и не замечая пробивающую полы всех муравейных квартир в безликом однотипном доме плутоническую тяжесть. Дурное одиночество сопровождает по стойке смирно в позитиве держащуюся компанию, и я чувствую, как вокруг меня, миазмами черных дыр воронок отравленный, плавится искрящийся воздух. Вогрузив себя на две почему-то двигающиеся спички, вылетаю в коридор, зажимая ладонь ртом. Хныкаю развязно, наслаждаясь глухостью мельтешащей вокруг рецепта блинов друзей, что меж собой. А я друг? А они мне? Не знаю, я в воротах собственных ран заперт и не могу притворяться. Блины? Чай? Я хочу водки. Заткнуть молящее примкнуть в запыхавшейся от сумасшедшей гонке радости толпе и смахнуть, хоть на один вечер, печать страстной до моего нутра грусти. Я на шестом этаже, взбираюсь на одиннадцатый. Снова балкон. Перила. Я. Но на дворе день, и я прозрачен в своей дурацкой трезвости. Обвожу отсутствующей пеленой открывшейся крыльям подобный вид, и под аккомпанемент скрипнувших петель возвращаюсь на лестничную площадку. Пыльные ступени вбирают натянувшуюся на ягодицах ткань, и наконец накрывает тишина. Наконец окружающие децибелы гармонируют с внутренними, наконец пахнет не уютом и простетским счастьем, а моей душой, что пылью на губах скрипит, тальком и порошком старых книжных корешков в ноздри бьется. И позволив себе тишину я пью благодарность и плачу отменно, откликнувшись на толчки, скребки и стуки по ту сторону позвоночника. Я говорю со ступенями, и от рождения до данного момента времени и места – это самый важный и благодарный слушатель в моей жизни. Они не тянут за руки, не отговаривают ни прыгнуть, ни тонуть. Они внимают. Вплетаю заскорузлые пальцы в насыпавшийся в разных мест города и вогруженный отпечатком множественных подошв песок и чувствую родство. - На мне следов еще больше. Закатываю потертые запястья голубого льна и тыкаю кончиками в переплетенные пояса на выделяющихся костяшках. - Я помню каждого. Перед ночным забытьем дышу градусными парами и читаю вслух, а может и нет, как может что-то быть озвученным, если шарики слов не коснулись ничьих ушей? в хронологическом порядке сверяю версии происшедшего продвинутой миндалины и отпечатков членов, что, чувствую точно, припарковались внутри меня, наслоились один на другой, не по размеру, но плотно сложились, и стопкой больше двух десятков слепков в высоту распирают меня изнутри, превращая настоящее в недвижимую точку, в которой сошлись все моменты времени, когда я, распятый, трахнутый, слабостью истекающий лежал, пытаясь игнорировать вытекающую из уголков рта, из растянутого анального отверстия, из под прижатых коленями ребер сперму. А она все течет. Она у меня вместо крови уже, кажется. Вместо воды и слез. Наслоилась полипами, коростами на характерную для человеческих органов чистоту и округлость. - О чем я говорил? – Хосок хрипло кашляет, принимая ложбинкой в центре пухлой нижней губы любезно протянутую белой пачкой сигарету, и, щелкая колесиком о зажигалочную клавишу, тянет перебивающийся чадом огонек к обратной стороне размокшего меж сжатых зубов фильтра. – А, список. Он поудобнее усаживается, прислоняясь поясницей к тяжеловесной острой опоре для желающих когда-то летать людей, и вытягивает скулящие от напряжения онемевшие конечности. Курит, затягиваясь до самого дна, до пупка, что хочет быть развязан, до низа живота, где поселилась бездомная греховедальня, окутывает тягучим дымом вечно воспаленные лимфоузлы, и думает. Кого вынести на суд присяжных первым? В самом деле первого или первого, отозвавшегося болью? - Их двадцать пять. Мне лет то меньше, - качает, посмеиваясь, дальним родственником луны, прячась в отвязной тиши, ночи подъезда при живом еще солнце, прохладе каменных стен. – чем количества человек в очереди на прием к сатане. Он вдали от дома, спрятан, как последний трус, от собственных знакомых, кого язык вроде хочет, но не повернется назвать товарищами, сидит на единичной исповедальне и крошится образами изнутри вовне. - Первый на вкус, как щелочь. Вроде не опасная кислота, но разъедающая мягкие ткани, как головка спички, усеянная ореолом жара, пробивает путь через шелковую паутину. Хосок говорит спокойно, а внутри задыхается, придерживая каждую мелочь, каждую сугубо детскую обиду, разросшуюся до вселенских размеров за те восемь лет, как исчез тронутый непостоянством принц. - «И, надрываясь в метелях полу́денной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит — чтоб обязательно была звезда!»* Где она, господи? Где моя звезда? Я вижу лишь надрывы и пыль. Разве не заслужил сияющего бриллианта? Хотя бы в ясную ночь? Ударяюсь передней стороной бедер об витиеватые подпорки перил и не шиплю. Стоп. Судорожно рыскаю по закоулкам трясущихся ног и не нахожу, как они-мы оказались в таком положении. Снова. Блять. Снова отпечаток, снова провал до после посередине. Замирает музыка. О чем теперь думать? Список полнится или повторяется один лишь пункт? Не моя вина. - Не твоя вина. Не моя. Маяковский «Послушайте»*